Только если снег

Снежной выдалась первая зима с той поры, как Эомер стал править в Рохане. На границах все еще бывало неспокойно, банды мародеров пробивались с юга в дальние края, где война не так сильно пожгла землю, и люди оттого были мягче, но в конских степях не ждал их хороший прием. Почти в каждой семье оплакали погибших, а те, что вернулись, вряд ли смогут забыть и простить. Сам Эомер не находил покоя в Золотом чертоге, где под темными сводами бродили тени былого, его тянуло на волю, в просторы. Поначалу всадники пытались сопровождать его, но быстро поняли, что молодому королю хочется уединения. С тех пор они если и следовали за ним, то на расстоянии, чтобы не вызывать его гнев. Белая степь слепила глаза. Конь похрапывал и сбивался с рыси на шаг. Снег, взрываемый копытами, становился мертвым и некрасивым, следы всадника пропахивали глазурную белизну как неровный шрам от ожога. Край леса казался издали черным мхом, а вблизи выглядел сборищем мертвецов. Деревья стояли замершие, жесткие; они трещали и хрустели от стужи, непривычной для этих мест. Эомер отпустил коня и пошел по снегу. Летом здесь была низина, влажная после дождя и прохладная в жару, а сейчас под сапогами с меховыми обмотками похрустывал колкий лед. Глаза болели от белого, но Эомер любил запах зимы — горьковатый, острый, опасный. Вот сейчас треснет лед, разойдется осколками земля под ногами, и окажется он в густой ледяной воде, посреди призрачного зеленоватого мира… Неправда все это. Воды здесь нет, только ледяная корочка в палец толщиной, а под нею спящая трава. Не страшен призрачный мир тому, кто сам давно мертвец. Чуть в сторону от лесной границы лед намерзал под сильным ветром, и лег неровными волнами. Эомер думал, что это похоже на море, которого он никогда не видел. Прежде они с Теодредом частенько бывали здесь, а теперь нет. Теперь только Эомер и его конь тревожили траву, спящую под снегом. Человека было видно издали. Он стоял на самом краю ледяного моря и смотрел вдаль. Эомер пошел к нему, приглядываясь. Чем меньше становилось расстояние между ними, тем больше холодел он внутри, замечая знакомые обмотки из северной выдры, шерстяную рубаху цвета клюквенного сока, обшитую по вороту золотой канителью, меховую накидку с тяжелой фибулой. — Теодред? Голос пропал от волнения, так что получился хриплый шепот, но когда Эомер кашлянул в кулак и моргнул, видение пропало без следа. Убегало вдаль ледяное застывшее море, трещали от мороза деревья, фыркал неподалеку конь. Никого больше не было в снежной степи. Только если снег. Весь обратный путь Эомер оборачивался и присматривался ко всем виднеющимся в снегу темным пятнам. Издавна в Рохане знали, что мертвые не показываются без повода. Гробница была тихой и темной, снег присыпал ее, травы высохли. Следов у входа не было, да и откуда им взяться? Эомер стянул рукавицу и погладил шершавый камень могильника. Холодно, тихо. Вдали слышались вечерние звуки Эдораса — кони, голоса людей, гул торговой площади. А здесь повисла гнетущая тишина, словно само время встало и смотрело на гостя. Эомер представил даже замершие в воздухе снежинки. Наверное, так было правильно. Он не смог, сколько ни старался, представить себе Теодреда старым, или хотя бы просто зрелым мужем с бородой. Женатым, отцом семейства, королем. Его Теодред был тихим и серьезным днем, а ночами ласковым и домашним. Волосы у него почти всегда пахли отваром из трав, зарываться в них носом и засыпать на рассвете было слаще всего. *** — Сегодня хорошо, очень хорошо! — Эомер улыбнулся и хлопнул кузена по плечу. — Но не так хорошо, как у тебя, — тот покачал головой, взвешивая меч в руке. — До тебя мне далеко. — У меня восемь лет форы, Теодред. Ты станешь лучше, если захочешь этого. — Я хочу лучше! Давай еще один бой? Ветер свистел в траве и поднимал в воздух облачка горячей пыли. Было лето, степь высохла до хруста в ожидании дождя. Белесое небо не давало ни намека на облака. Волосы Теодреда путались от ветра и лезли в лицо. Он связывал их узлом, но вскоре те снова начинали мешаться. — Хватит, — Эомер сплюнул пыль и загнал меч в ножны, — голову напечет. Теодред рассмеялся и порывисто поцеловал кузена в щеку. *** Знал ли Эомер тогда, что это было счастье? Вряд ли. Просто день, жаркий и солнечный. А на самом деле было, было счастье, горячее и сухое, как пыль под ветром, как мимолетный поцелуй, как гладкий камешек с берега моря, найденный в кармане. В тот день он был счастливым, даже не зная этого. Эомер поежился и запахнул плотнее меховую накидку. Конь негромко заржал, подзывая его — замерз, наверное. — Сейчас я, Огненог, сейчас. Он и сам не понимал, чего именно ждет здесь. Знака? Звука? Думать о том, что за каменной стеной лежит тело того, кто обнимал его ночами, было странно. Эомер сам как будто не верил в это до сих пор. Прежде он не мог представить Теодреда старым, а теперь не получалось поверить в него мертвого. Может, потому что он не видел смерть брата, не был на его погребении? Может, если войти внутрь и увидеть его разрушенное тело… Сглотнув, Эомер отогнал мрачные картины разложения и все мысли о них разом. Нет, он не пойдет внутрь. Пусть его Теодред останется живым и теплым, дышащим, его. *** Широкие половицы едва слышно поскрипывали. Эомер старался не обращать внимания, ведь кто угодно мог ходить за стеной, но почему-то вслушивался против воли. Медусельд давно спал, в такое время только вездесущий Грима крался по коридорам и лестницам, подслушивая и подглядывая за всеми. А если это не Грима, то… Дверь тихо скрипнула, и на постель рядом с Эомером сел Теодред. Сын короля был в одной рубашке и босиком. — Ты простудишься, если будешь бегать босой по ночам. — Лето же, — беззаботно рассмеялся Теодред. — Ты ждал меня? — Скорее знал, что ты можешь придти, — серьезно кивнул Эомер. — Нам не стоит так делать, королю это не понравится. — Это если он узнает. Ты не сможешь прогнать меня, брат. Теодред пробрался пальцами в вырез рубашки Эомера, поглаживая кожу. Руки у него слегка дрожали от предвкушения удовольствия. Он пах отваром трав и парным молоком, совсем по-детски, уютно. Эомер почти всегда срывался первым, с глухим звериным рыком бросался на жертву, которая ничуть не боялась его опаляющего жара, и только смеялась и обнимала его ласково. Так и теперь… Эомер торопливо задирал рубаху, чтобы добраться до гладкой кожи Теодреда, а тот покусывал губы и перебирал его волосы. — Я люблю тебя, Эомер, — шептал он негромко, обвивая руками его шею. Плотная ткань рубахи поддавалась плохо, приходилось поднимать бедра Теодреда, чтобы задрать ее выше. Эомер не умел врать, и ответить тем же не мог, поэтому он злился и дергал полотно пальцами. — Сейчас разорву! — Подожди, не сердись. Как я потом объясню рваную рубаху? — Теодред потянулся и выбрался из его объятий. — Давай так, тебе будет удобнее! Он лег на живот, подгребая рубаху себе под грудь; стройные бедра призывно белели на темном меху постели. Масло от светильника на кончиках пальцев и везде вокруг, сдавленные стоны Теодреда в скомканную рубашку, синяки на его бедрах от сильных рук. Эомер трахал его жадно и сильно, резкими, уверенными толчками. Они оба хотели так, не было в том принуждения. Эомер был лучшим из воинов, Теодред — сыном короля и наследником, но здесь они оба становились одинаковыми, как две руки — правая и левая — переплетенные пальцами. Было в этом что-то ненасытное и дикое, лютый первобытный голод, когда хочется вот того, горячего и липкого, с острым кровяным запахом, и чтоб кричало под тобой, живое, сильное. Теодред кусал промокшую ткань, послушно подставляясь, он терся членом о густой мех зимней лисицы, рыжий, как закат над степями. Теодред любил его всем сердцем, а Эомер отвечал как умел. Уже после того, как все закончилось, когда взрыв семени остыл и успокаивался внутри, Эомер продолжал гладить его, проводить по растянутым краям пульсирующего отверстия, собирая капли семени и крови и растирая их по коже в каком-то странном, одному ему понятном экстазе. Теодред улыбался устало в измочаленный кляп и иногда вяло толкался на его пальцы, дразнясь. Брызги собственного восторга стыли под животом, и он закрывал глаза, пытаясь нащупать за спиной руки брата. Эомер лег ему на спину грудью и обнял за плечи. — Ты останешься? — Да. До рассвета… я твой. Люблю тебя, Эомер, — прошептал Теодред едва слышно. Это было похоже на игру, когда один спрашивает, а другой уходит от ответа. Эомер выигрывал всегда. — Спи, — шепнул от в ответ, целуя спину у основания его шеи в вырезе рубахи. *** Это тоже было счастье. Его, только его, неделимое и невысказанное. Он думал, что все знает о себе, думал, что не нужно говорить слов, которых не чувствует, что так будет правильно. Ледяной камень могильника морозил лоб и плечо. Смерзшиеся ресницы щипало от холода, но сейчас эти чувства, такие настоящие и честные, не заботили Эомера. Он слишком хорошо знал, как можно ошибиться на этом настоящем, и как бывает от этого больно. С тяжелым сердцем покидал он Эдорас, оставляя раненого Теодреда на руках у сестры. Почему-то ему казалось, что все будет хорошо, что молодое, здоровое тело быстро восстановится и все будет как раньше. Но после Хельмовой Пади его встретил холодный могильник у стен Эдораса. Не было больше того, кто приходил ночами и пачкал мех на его постели, того, кто голодной кошкой тянулся в его руках и пах нагретыми летними травами. Но понимание этого пришло гораздо позже, после битвы под Минас-Тиритом, после Мораннона и свадьбы Арагорна. Эомер вернулся в Эдорас, чтобы править Роханом, победитель, увенчанный славой, побратим короля Гондора и друг многих народов. Пустой внутри, как горшок, из которого съели всю кашу и забыли помыть. Пустой, как изукрашенные резьбой залы и спальни Медусельда. Пустой, как степь до самого горизонта. Гробница слепо смотрела на него каменным заслоном, погребальные цветы давно пропали. Холод камня и тишина — это и был правильный ответ тогда. Слишком поздно Эомер понял, какой бывает любовь — тихой и нежной, словно перламутровая створка раковины, такая невзрачная снаружи, но драгоценная внутри. Для того, кто сумел раскрыть ее, не сломав. — Теперь я бы ответил тебе, Теодред. Если бы ты вышел, если бы спросил снова… я бы ответил, — прошептал Эомер. Холод незаметно пробрал до костей, губы его посинели и не слушались, ресницы смерзлись и мешали смотреть. Он ждал, сам не зная чего. Чуда, может быть. Но мертвые не отвечают на зов живых без особой надобности. Конь требовательно топнул копытом и подошел, нетерпеливо толкая своего человека теплой мордой. — Ты прав, Огненог, нам пора ехать. Он не выйдет уже никогда, а я не успел понять вовремя и сказать ему главного. Некому теперь обнимать, только если снег… Перестук копыт замер вдали, с востока подбиралась ночь, окрашивая сумерки синим и лиловым. Над могилами предков клубилась бледная мгла, принимала разные образы и таяла, невидимая для мира. Кто знает, могут ли умершие читать в наших сердцах невысказанные слова? Кто знает, может, мертвые тоже скучают по живым и ждут, бесконечно ждут того дня, когда смогут воссоединиться с любимыми и не расставаться уже никогда?