Loveless

Они сильные. Все четверо. Сильнее обычных людей и даже большинства ёкаев. И их сила всё ещё растёт. Но, тем не менее, уже имеющейся силы порой недостаточно. – Их просто было слишком много, – оправдывается Годжо, подставляя Хаккаю порез на руке. Хаккай с улыбкой поддакивает, но тончайшее ехидство тонкой струёй вплетается в добродушную улыбку, прищуренные глаза и мягкий голос так, что не заметить или придраться невозможно. Язва зеленоглазая. Вспылить бы, но мягкое свечение ки, заживляющее раны, не даёт Годжо всерьёз обижаться на Хаккая. Гоку, светя внушительным бланшем под левым глазом, суетится вокруг Санзо, раздражая последнего ещё больше, чем ушибы, собранные о камни, по которым монаха протащило после пропущенного удара. Хаккаю, кстати, тоже досталось, но сейчас он лечит Годжо. Маленький белый дракончик встревожено пищит, наблюдая за хозяином. Ки Хаккая лучше всяких лекарств. Санзо, Годжо и Гоку отлично это знают – у всех трёх набралось уже достаточно опыта для сравнения. Бланш под глазом Гоку значительно посветлел, о порезе Годжо напоминает лишь бледный рубец, а на Санзо больше нет ни одного синяка. Вот только сам Хаккай, утомлённый боем и лечением, спит, подложив под щёку перебинтованную ладонь – исцелить Хаккая так, как он лечит других, некому. Хакурю прижимается чешуйчатым боком, словно может поделиться теплом или здоровьем, и тяжко вздыхает. Санзо редко просыпается рано, поэтому потрёпанный Хаккай может полежать в кровати подольше. Гоку, посмотрев на помятое лицо с глубокими тенями под глазами, приносит чашку кое-как заваренного чая. Годжо шутит, что вино было бы лучшим лекарством. Хакурю не согласен и фырчит на него. Хаккай улыбается. Джип резво подскакивает на ухабах разбитой дороги, но Гоку и Годжо не замечают, слишком занятые очередной шуточной ссорой. Санзо замечает, но молчит. Смысл ворчать на шофёра с забинтованными руками? Хаккай не умеет лечить самого себя, да и их латает собственной энергией, а восполнять её не так уж и просто. Хаккай не спрашивает разрешения у Санзо, прежде чем затормозить рядом с сухонькой старушкой, навьюченной узелками, как ослик. Старушка старательно отмахивается от предложения подвезти. Слишком старательно, чтобы быть искренней. Хаккай улыбается в ответ на хмурый взгляд монаха, в его улыбке читается непроизнесённое: «Ты же не против». На заднем сиденье Годжо просит старушку сбросить лет пятьдесят, а то он соскучился по женскому обществу. На привале Санзо наблюдает за тем, как ловко перебинтованные руки готовят нехитрое варево в дорожном котелке. Хаккай всё делает с такой лёгкостью и непринуждённостью, что кажется, будто еда готовится сама, а он просто наблюдает. – Он всегда готовит? – старушка подсаживается к монаху и добродушно посмеивается, щуря выцветшие глаза. – Неудобно, поди, раненому-то? Санзо хмурится и потирает лоб кончиками пальцев. Очень неприятно чувствовать себя неблагодарной скотиной. Только после слов старушки он вдруг понимает, что Хаккай единственный из них не исцелён, более того, излечивает всех за собственный счёт, а потом ещё и наравне со всеми сражается. Это не говоря о бытовых вопросах, которые он добровольно взвалил на себя. И тянет. С придурковато-добродушной улыбочкой. А он, Санзо, не замечал. Принимал всё как должное. – Добрый он у вас, – говорит старушка, прежде чем подняться и пойти помогать симпатичному молодому человеку. Санзо молчит. Что он скажет? Что Хаккай массовый убийца и ёкай? Что этот тип с мягкой улыбкой не знает жалости и не умеет сочувствовать? Или, может, что, зная всё это, он лично поручился перед Тремя ликами за этого отступника? Ничего он не скажет! Ведь Хаккай и в самом деле добрый. Не ко всем, правда. – Ты весь ужин смотрел так, словно хотел что-то сказать, – Хаккай выплывает из темноты и садится рядом с дежурящим Санзо. У костра раскатисто храпит Годжо, Гоку тоненько вторит ему, а вот старушку совсем не слышно. – Старуха сказала, что ты очень добрый, – Санзо откидывает в сторону почти дотлевший окурок. – Ой, как неловко, – Хаккай прячет лицо за ладонью. – И она права, – монах достаёт очередную сигарету и неторопливо прикуривает. – Неужели? – в лёгком голосе не привычная язвительность, а едва заметная напряжённость. Что ж, в уме Хаккая Санзо никогда не сомневался. – Ты лечишь всех, кроме себя, – Санзо выпускает к звёздам тонкую струйку белёсого дыма. – Ты помогаешь всем, кроме себя. Ты бережёшь всех, кроме себя. – Это не совсем так, – пытается вклиниться Хаккай. – Но я только сегодня это понял. Понял, что ты любишь этот мир, но совсем не любишь себя. Потому-то и лечить себя не можешь. Неискренняя улыбка стекает с губ Хаккая.