Голубые канадские ели

— Мне хочется, чтобы кто-нибудь в меня верил, — говорит он сам себе и встряхивает своим золотом на голове. Золото на шее едва колышется, тяжёлое, непомерно тяжёлое. Он говорит тихо в самый воздух, он сказал бы про себя, но пусть слышит хотя бы воздух, хотя бы он сам. Виктор на него смотрит. В кои-то веки, блять, заметил, когда на шеё появилась новая деталь. У Юры грудь колесом, весь вид кричит: «Смотрите, смотрите внимательно и уясните, наконец, кто тут лучший». «И какой ценой,» — говорят глаза, в которых тёмная зелень глухих русских лесов, цвет острых мохнатых ёлок. Яков сидит нахохленный гордостью, еле выдавил из себя пару слов поздравлений, но взгляда Юре хватает. Золото — это такое тепло. «Я в себя верю,» — говорит он про себя и смотрит на безучастную Лилию. Безучастная Лилия сделала из него Приму. Виктор одним фактом своего нахождения где-то в ледовом дворце обратно делает из него человека. «Я в себя верю, я сам, ясно вам?!» — он бросает по взгляду на обоих тренеров, и на нашедшегося Виктора, и на Юри у того под боком, и отталкивается от бортика. Он снова забирает золото, вырывает его у других, выгрызает себе место на самой высокой ступеньке. Стоит на ней и сверкает таёжной зеленью глаз, почти бирюзовой. В глазах Виктора такая же, только ещё более суровая и ещё более мягкая, в глазах Виктора вечно тающие льды. Он замечает ещё одни такие же прохладные глаза, совсем рядом, на ступеньку ниже. В них голубые канадские ели. И голос: — А когда-то было наоборот, да? Да. Да, он когда-то всё это делал для него, бился для него, вдохновлялся и вдохновлял — не для зрителей, не для судей — для него. Тогда было так досадно: серебро ему от него было не нужно. Ему ничего никогда от него не было нужно. Теперь Юра для себя. Теперь он катается, завоёвывает, волшебничает и верит в себя для себя. Теперь он немного похож на Виктора, он чувствует, что дозрел, но — вот же закон подлости! — Никифоров ему больше неинтересен. Его Кацуки здесь, на третьей ступеньке, и вполне этим доволен, и как не понимает, глупый… «Кацуки не виноват, Юра». Юра тоже не виноват, Вить. У Юры уже связка взрослых золотых медалей, тяжёлой гроздью над кроватью. А ещё у Юры связка волос, целая охапка золота через плечо. А ещё у него сложнейшая связка в произвольной между двумя разными мелодиями и четыре четверных. Программу он сам себе поставил. И он в ней, как никогда, уверен. Тело окрепло, тело оплели красивыми тканями, перьями, лентами. Он и так ослепителен, даже если бы выкатил на лёд голым. Хотя… Понадобится — он разденется. Как некогда Виктор. Если это будет нужно для победы. Он снимает защиту с лезвий, отдаёт кому-то, не глядя. Его уже с головой захватила искрящаяся поверхность льда, его царство. — Я в тебя верю! И Плисецкий спотыкается об эти слова. Оборачивается, смотрит затравленно, дико, как загнанный зверь, не верит, но звучит это так искренне, что против воли входит под рёбра и звенит там, отдаётся гулко. Он зло бьёт коньком о лёд, распускает веер ледяных искр. Отрывается и летит за музыкой, резко, отточенно, профессионально. «Вдохновение приходит во время игры», но в этот раз у него никак не выходит сосредоточиться. Он слушает музыку будто сквозь толщу воды, ледяное крошево летит в лицо, волосы лезут в рот, путаются. Он не понимает. Он совершенно ничего не понимает ни в себе, ни снаружи. Он не докручивает один четверной и едва не падает, удерживается в последний момент. В него верят. Он не один. Он обезоружен. Реабилитироваться получается во второй половине, каскад 4-2-4 даётся неожиданно легко. Он на ходу добавляет элементы, в кручении стирает о лёд ладонь сквозь перчатку, зато получается эффектно. Ему эта поддержка сейчас, как удар под дых. Чем-то искренним нежно-тёплым и потому таким непривычным. Баллы зашкаливают, пульс тоже, пот с висков градом, даже волосы влажные и косички расплелись. Всё ещё заплетает их по привычке на манер Виктора. — Так тебе идёт больше, — произносят в гуле толпы — но Юра всё равно слышит, потому что слова поддержки сказаны были этим самым голосом — и широко зачерпывают в ладонь его распущенных волос, отгребая их назад. По-хозяйски, будто так и надо. Синие канадские ели. Юра ломается под этими руками, под этими глазами. И собирается заново по частям из пыли, из частичек меньше, чем пыль. Леруа смотрит так открыто-спокойно-уверенно-обнадёживающе. — Леди включила в программу эротику, как заманчиво, — вслух подкалывает он. — У кого чего болит, тот о том и говорит, — Юра огрызается вполне привычно. Тема катания действительно была… неоднозначной. Когда-то Виктор катал похожую, андрогинную, только под другим углом. У Плисецкого женские волосы и шея и руки обтянуты оборками из кружев. А торс открыт и ноги в чёрных лосинах в обтяжку так, что с половой его принадлежностью ну никак не ошибиться. На контрасте. На контрасте у него всё с канадцем. На контрасте у него всё. Прилюдно Леруа дерзкий и грубый, надменный и не терпящий конкуренции; в закрытом на четыре оборота ключа номере Леруа целует его в глаза. Прилюдно Юрий дерзкий и грубый, самоуверенный, самовлюблённый: да таким в одной плоскости находиться опасно — катаклизм неизбежен, считают все, кто видит их только на публике. В раздевалке у Юрия приспущен с плеч костюм и багровеют отметины на оставшейся тонкой и нежной коже. Жан-Жак оставляет их не из собственной прихоти, а чтобы хоть так донести до блондина, показать: «Эй, смотри, я здесь, перед тобой. Ты только возьми». И Юра берёт. Берёт этот невыносимый характер, берёт эту дерзновенную пошлую остроту и выворачивается перед ней наизнанку. Не потому что слабый, а потому что сильный и принимает настоящего себя. Юра — цветок-хищник. Они — две колючие ёлки. Юра плачет: «Сильнее!..» Он на полу-то не стоит, он завис в воздухе между обжигающе пряным телом и холодной шершавой стеной, между русской тайгой и канадскими склонами холмов. Между синим и голубым. У Юры из глаз слёзы, потому что не больно, потому что хорошо, потому что он живёт сейчас так ярко и волшебно, в этот самый момент. Джей-Джей ветреный и ненадёжный, Джей-Джей умеет разбивать людей, как вазы: с высоты об асфальт. Джей-Джей зализывает Юру, как одну большую рану. Втрахивает его в стену, но между узким телом и шероховатой поверхностью — всё равно сильная рука, а на Юриной спине ни царапины. — Сильнее, сильнее, чёрт тебя дери, Джей-Джей! — это даже не слова, это вздохи шёпотом в чужое ухо, хотя у самого от ощущений не получается закрыть рот. Кажется, он может кончить сейчас, совсем не прикасаясь к себе, но это только кажется, секса не было давно. Он смотрит на него и дышит, дышит, ему жарко, ему обжигающе горячо, и он, кажется, не может стоять. После оргазма, от которого он едва не теряет сознание, Юра долго тупит в еловые глаза напротив, так расслабленно и несерьёзно, будто тысячу лет с Леруа бок о бок. Они сидят на полу, Плисецкий тихо смеётся и зацеловывает пострадавшую от стены руку, всё просто-просто для него. Для Джей-Джея ещё проще. Он снова путает пальцы в длинных золотых волосах — совсем не девчачьи, ему так нравится. Он понимает, что — к чёрту жизнь без него, он его не отпустит никуда, и Виктору морду разобьёт, если понадобится. У Юры золото на шее, в волосах — везде, и оно должно быть легче. Как только Плисецкий согласился?.. А Плисецкий в его развороченной постели такой домашний. Свободные штаны, футболка и кот между ними, на голом животе. Новый телефон в руке, без номеров Виктора и всех остальных, с номером Джей-Джея в избранных. Зелёные тёплые глаза. Отогретые. В них больше не дует холодный ветер; они отдают золотом изнутри. — Эй, смотри, — он приподнимается на локтях, поворачивается к только что вошедшему канадцу и встряхивает головой. Половины длины волос снова нет, зато снова есть привычный Юра Плисецкий, только уже совсем не пятнадцатилетний, не косящий под Никифорова. Внутри остался только он сам и его-не-его некогда канадское золото.- Нравится? Джей-Джей вздыхает восторженно, неверяще и подбирается к кровати осторожно, как кот, как Юра. Привычно проводит по его затылку широкой ладонью, тот только подставляется и закрывает глаза. Леруа и после мороза жаркий, огненный; можно греться об него бесконечность. — Нравится. Мне всё в тебе нравится, Плисецкий. Какое небо голубое. Только не за окном, а в глазах. Юрий не успевает что-либо предпринять, снаружи так же хорошо, как внутри от этих слов, потому что его целуют горячо и пошло, широко открыв рот. — А помнишь, — говорит Юра, практически повиснув на широком крепком теле, обвив канадца всеми конечностями. Им обоим страшно хочется, но степень их открытости друг перед другом позволяет говорить даже сейчас.- Мне было пятнадцать… — А мне девятнадцать, — подхватывает Жан-Жак из губ в губы воздушные слова-выдохи. — Ты был таким придурком, — он широко лижет чужую шею, судорожно дышит ему в ухо и сам ритмично трётся о него. — Я был ослеплён тобой. Как сейчас. Трахни меня. Хочешь? Неожиданное предложение заставляет вскинуть брови, сдержать смешок костяшками пальцев. У них теперь всё по-взрослому. Юре двадцать пять, и он страсть, как хочет. А его парень совершенно безумный, как привык лезть на рожон, так и продолжает. Нужно же было тогда вот так взять и подцепить Плисецкого. И забрать его у всего мира. И оставить его себе. Юрий кусается вдумчиво, откровенно, со знанием дела, где и что нужно применить, чтобы довести партнёра до крайностей, до дрожащих пальцев. Только раньше это была мнимая беззащитность и крайняя открытость блондина, а теперь… Сначала сжимает его бёдра своими, сидя верхом и медленно с силой водит по его члену, прижимает к животу, тянутся ниточками прозрачные капли. Ловит глазами из глаз неистовое желание. Потом с силой тащит вверх его ноги, раздвигает их весьма профессионально, и горячий Леруа будто совсем плавится от этого, будто не он всё это время приручал Русскую Фею медленно-вдумчиво, будто не он здесь — грелка для неприступных русских, разбившихся о других неприступных русских. Юра надавливает на его губы двумя пальцами, с нажимом ведёт по его языку, а в глазах — непередаваемое. Буря, цунами. Марианская впадина. Ноль какого-либо стеснения, ноль целых ноль десятых. И стопроцентный концентрат Плисецкого. Ощущения только подстёгивают мысли о том, что Юрий смотрится весьма органично в роли дающего. Оказывается, у него всегда было, что дать. Он находит простату со второго движения, давит пальцами, и Джей-Джей немножко срывает голос. Блондин только смеётся хитро и разводит пальцы. Нежничать он, конечно, не станет. Оказывается, это очень удобно, — думают они синхронно о позе, когда Юра ещё выше подтягивает к себе зад Леруа и входит, устраивает его поясницу на своих бёдрах, нависает сверху и закрывает глаза от ощущений. Он не особенно заботится о комфорте канадца, ему предложили — и он просто берёт себе своё, резко, страстно, умело. Чудесно, считает Джей-Джей, трёт пунцовое от передоза эндорфинов в крови лицо, улыбается и вздрагивает от каждого толчка — Юра всё равно попадает, инстинктивно. Слишком непривычно быть в новой роли, и совершенно не давит на самолюбие, оказывается. Он дрочит сам себе и хрипло выстанывает, как ему всё нравится; он позволяет Юре побыть королём. Своей главной драгоценности. Тот самый случай, когда первая дама королевства заправляет всем через мужа. Плисецкий тащится. Это ни с чем не сравнимо, его хватает ненадолго. Он кончает прямо в него, кажется, специально. Вздрагивает, стиснув зубы, подняв острые плечи и перенапрягая руки, на которые опирается. И валится на Джей-Джея, сначала зубами в предплечье — снова укусить, зализать, пометить. Эмоции через край, и телесного всё равно не хватает для выражения душевного. Он смеётся глухо, в подушку за чужим плечом, в его загривок. Это у него истеричное, от переизбытка сдерживаемых некогда чувств. Хотя они почти дошли до дна. — Ты знал, на что шёл, да? Нависающий опять над ним Плисецкий с совсем как раньше обстриженной гривой выглядит озорно, игриво и хитро-хитро. Будто снова пятнадцать и русская гопота. Только силы прибавилось, черты лица стали резче, и тело совсем взрослое, худого статного мужчины. Везде. — Беру ответственность, — усмехается Леруа и тянется целовать яркие на бледном лице от притока крови губы.