Sleeplessness

      Тяжело. Тяжело оставлять на лице безразличное выражение, когда внутри все горит синим пламенем, желая вырваться наружу обжигающими бледные щеки слезами. Тяжело передвигаться, когда тело настолько ослабло от шока, что, кажется, будто тотчас же свалится на землю тряпичной куклой. Тяжело даже просто дышать, когда горло сжимается от обиды, а от каждого вдоха легкие как будто обжигает. «Мы поженимся, когда Юри выиграет золотую медаль»       Да кто давал ему право играться с человеческими душами, словно с игрушками? Кто давал ему право играть с его, Юрия, душой? Глупый вопрос, ведь сам он и дал. Позволил ему въесться, словно болезнь — болезнь под названием «Виктор Никифоров», под кожу. Позволил отравить себя несуществующим счастьем, поднять высоко в небо в пушистые облака, но только для того, чтобы потом больнее было падать. Он позволил ему видеть свою улыбку, ранее показываемую лишь дедушке. Позволил обнимать так нежно и трепетно, что пальцы на руках начинали дрожать. Позволял целовать его лоб и щеки невесомыми поцелуями, когда никого не было рядом. Позволял копошиться в волосах, которые и растил-то для него. И он позволил выбросить его сразу, как только нашлась замена, более новая игрушка, еще не опробованная и оттого такая манящая.       И, конечно же, позволил наплевать на его собственные, Юрия, чувства.       — Если выиграю, будешь моим тренером?       — Конечно, малыш.       Эти два слова давали ему мотивацию большую, чем нравоучения Якова. Большую, чем собственные грезы о славе и море поклонников и поклонниц. Даже большую, чем скупая улыбка и гордость в глазах дедушки.       Эти два слова заставляли работать его в несколько раз усерднее. Приходить раньше всех, чтобы уже отрабатывать элементы программы, когда другие только начинают раскатываться. Иногда даже сбегать из дома ночью, украдкой прокрадываться в Ледовый Дворец, просто чтобы позволить себе в полном одиночестве и умиротворенной тишине отдаться льду.       Эти два слова позволили ему засыпать с улыбкой на лице, грезить о будущем и отпускать извечное раздражение, заменяя его трепещущим восторгом.       Они давали возможность ему верить, что в недалеком будущем он будет даже не заменой, нет, подопечным, продолжение легендарного Виктора Никифорова.       Чувства переполняют юное тело. Он не может сосредоточиться. Кажется, сейчас он способен завалить даже самый простой прыжок. Юрий не справляется со злостью, но тем не менее уже собирается совершить тройной флип, заранее обреченный на поражение, когда на его плечо ложится мягкая и теплая ладонь. Явно не ожидавший этого и уже разогнавшийся, Плисецкий врезается лицом в специально подставленную грудь.       — Какого… — уже собирается выругаться Юрий, когда ему мешают. Мешает длинный и тонкий палец около его обветренных губ.       — Не напрягайся так. Это только мешает. Тебе нужно расслабиться, зацепиться за одну мысль и позволить музыке самой утянуть твое тело в танец.       И, как ни странно, Юрий слушается.       — Хм… — Виктор смотрит задумчиво, по привычке придерживая пальцами собственный подбородок. Это злит Юрия, что четко выражается в его нахмуренных бровях. Он молчит первое время, молчит даже дольше, чем только первое время. И, наконец, взрывается.       — Что еще за «хм»?! — рычит Юрий, сжимая пальцы в кулаки. А Виктор, как будто бы ожидавший этого, резким движением запускает пятерню в короткие светлые волосы.       Юрий хмурится еще сильнее, но не отстраняется.       — Как я и думал. Мягкие. И очень приятные на ощупь. Ты пользуешься каким-то бальзамом?       — Чего?! Я тебе девчонка, что ли?!       — Конечно, они были бы еще приятнее, будь они чуть длиннее, — игнорируя разгневанную реплику Плисецкого продолжает Виктор.       Следующий поход к парикмахеру Юрий пропустил.       Невесомые касания оголенного плеча самыми кончиками ногтей и легкий поцелуй в скулу. Виктор всегда с ним так нежничает, прижимает к себе как можно ближе, гладит по голове, зарываясь пальцами в отросшие пряди.       Юрий чуть ли не мурчит от удовольствия, когда Виктор делает с ним все это.       До секса у них не доходило. Юрий еще слишком мал, а Виктор не хочет проблем.       Плисецкий его и не торопит. Пока. Пока в этом вопросе у них полное взаимопонимание.       Но отсутствие секса вовсе не означает, что они не могут спать вместе. И Юрий приходит. Приходит очень часто, просто чтобы прижаться к родному телу и уснуть под мирное дыхание Виктора.       — Ты же помнишь, что должен победить, малыш? — спрашивает Никифоров, утыкаясь носом в перекат плеча подростка.       — Естественно, помню, — фыркает Плисецкий.       — Тогда я стану твоим тренером, верно?       — Тогда ты станешь моим тренером, — и Юрий улыбается, как улыбается всегда, находясь в этой постели с ним.       Отсутствие любимого тела в кровати ощущается слишком явно, моментально выдергивая Юрия из глубокого сна.       Виктора нет рядом, нет даже теплого следа, оставленного им, на который Юрий мог лечь и продолжить свой сон. И это вызывает жуткий дискомфорт.       Нет Виктора и на кухне, он не готовит заботливо завтрак для Юрия. Нет в гостиной и даже в ванной.       Через пару часов Юрий даже звонит Якову, уже порядком взбесившись и желая надрать Виктору задницу по возвращении уже в их квартиру. Но и он ничего не знает.       И только много позже благодаря инстраграму Юрий понимает, что Виктора даже нет в России.       Он откатывает до конца поставленную Виктором программу, останавливается и даже, кажется, задерживает дыхание.       Агапэ. Почему он поставил для него именно это? Хотел увидеть, способен ли он излучать нежную и невинную любовь по отношению к нему? Ему было недостаточно того, как он льнул к нему, желал прикоснуться, находиться как можно ближе и телом, и душой?       Юрий не знает. Но откатывает программу, постоянно думая лишь о нем, о Викторе. О том, как он вернет его в Россию, в их уютную квартирку. О том, как они забудут об этом инциденте и продолжат просто жить.       Но открыв глаза, Юрий увидел самое страшное, что только могло быть. Безразличие.       А потом он увидел, как он смотрел на эту японскую свинью, откатывающую свой Эрос. С удовлетворением, с желанием, с огнем в глазах.       И понял, что эту схватку он проиграл.       С каждым новым разом Юрию кажется, что на этот раз его телефон не выдержит. Что, в конце концов, он разлетится на миллионы кусочков, и Плисецкий уже не сможет его ни починить, ни даже просто собрать в одну кучу. А об одном ли телефоне речь?..       Каждый раз, когда в интернете появляется новая фотография счастливых Виктора и Кацудона, его Виктора и не-пойми-откуда-взявшегося Кацудона, телефон летит как можно дальше, пока не встречается с преградой.       И каждый раз Юрий думает, что это конец, что на этот раз он действительно кинет телефон настолько сильно, что больше не придется сидеть в социальных сетях и высматривать фотографии, от которых так болезненно сжимается сердце.       Но каждый раз он чинится и все повторяется заново.       Пока Юрий не натыкается на фотографию с поцелуем.       И он уже не кидает телефон, не злится и не кричит на Милу, которая почему-то теперь всегда рядом. Он просто кладет его экраном вниз на гладкую поверхность стола и выходит из помещения.       Его Виктор никогда не целовал на людях.       Чертовы кольца меняют все. Окончательно тушат и без того угасающий огонек надежды так и не пролитыми слезами.       И вроде он уже давным-давно должен был бросить это, забыть Виктора и связывающие их ранее узы, поставив себе за главную и единственную цель — победу на Гран При.       Но почему же он, черт возьми, не может этого сделать, а?!       — Мы еще не женаты. Сыграем свадьбу сразу, как Юри выиграет золотую медаль.       Голос Виктора отдается эхом в ушах Плисецкого. Его лицо перекосило от негодования, а кулаки сжались настолько сильно, что, вероятно, ногти проткнут нежную кожу ладоней. Он даже не знает, больше зол или расстроен. Но одно он знает наверняка.       Если для того, чтобы свадьба не состоялась, Кацудон не должен получить золотую медаль, то его мотивация только что усилилась в несколько сотен раз.       Одного взгляда на Виктора, рассматривающего поблескивающее украшение, хватило, чтобы вызвать новую порцию боли, так неприятно оседающей на сердце. Но Юрий не умеет плакать. Не умеет жалеть себя, обняв руками колени и пуская слюни на пол. Не умеет прятать взгляд и смущаться, словно маленькая влюбленная девчонка. Не умеет уподобляться этому чертовому Кацудону.       Все, что умеет Юрий — это выплескивать всю свою накопившуюся обиду с помощью едких фразочек и грубой силы.       Юрий не начинает рыдать, не бросается Виктору в объятия и не спрашивает, почему он так с ним поступил, моля вернуться обратно и обещая прощение.       Юрий пинает Никифорова в спину, вкладывая в эти удары все, что только может: и боль, пережитую за эти долгие восемь месяцев, и злость за то, что оставил его совсем одного, и даже любовь, которую он дарил и, как ему казалось, получал в ответ в течение таких, как выяснилось, коротких трех лет.       Но даже всей этой силы недостаточно, чтобы заставить Виктора упасть, чтобы вынудить его посмотреть на него испуганным и виноватым взглядом, чтобы хотя бы вызвать хоть толику чувств, а не бесконечную фальшь, под которой кроется истинное безразличие. Все, что делает Виктор, — оборачивается, смотрит на него, как на совершенно чужого, и вопросительно поднимает бровь.       Плисецкий сводит брови к переносице, закусывает губу до крови, причиняя себе боль физическую, чтобы заглушить тот поток невероятно болезненных чувств, что вызывает в нем гребанный Никифоров. И выплевывает, откинув челку с лица и смотря ненавидящими глазами:       — Виктор Никифоров мертв.