Элизиум

По ночам, когда Эрик ложился в постель и закрывал глаза, на внутренних веках проекциями из темных глубин сознаний вспыхивали огни взрывов. Освещенные их отсветом воспоминания пробуждались, всплывали, выстраивались, теснились перед мысленным взором, не давая спать. Но он давно привык с этим бороться, по одному отгоняя мыслеобразы во мрак сознания, где, как он надеялся, они должны были сгинуть навеки, но продолжали мелькать ночами, беспокойные, бесприютные, как отсыревшие призраки в стенах старинного дома, встреча с которыми не опасна, но малоприятна. Ракеты, пущенные только спасенными, неблагодарными людьми в сторону острова – ракеты, которые он не смог остановить. Обломок самолета, так вовремя подвернувшийся и сослуживший ему последнюю службу летающей платформы. Чарльз, не напуганный, но ошарашенный, завороженно глядящий на несущуюся к нему навстречу погибель, которого так легко было подтолкнуть на металлическую плоскость. Чарльз сопротивляющийся, осознающий, что там, внизу, под оторвавшейся от земли платформой, остаются дорогие ему люди, к которым судьба не так милостива, как к нему. Бестолковый, глупый Чарльз, которому хватило одного, даже не слишком сильного удара по лицу, чтобы потерять сознание – иногда жестокость идёт во благо. Вспышки взрывов. Долгая, изнурительная дорога до ближайшего острова с неприходившим в сознание Чарльзом на руках, что мешало управлять летающей платформой. Ещё более долгий путь до особняка с молчаливым, раздавленным Чарльзом. Эрик методично, чуть ни скрупулезно комкает эти воспоминания и выкидывает их из головы. И лишь несколькосекундная, дрожащая картинка, словно снятая на примитивную камеру полвека спустя, где утомленный, сточенный тоской телепат, то ли уснув, то ли забывшись, склонил голову ему на плечо, на этот раз невольно мешая управлять уже отнятой напрокат машиной, упорно трепещет на грани сознания легкой неуловимой бабочкой, которую Эрик не в силах – и не в желании – прогнать. Он так надеялся, что после того, как его месть Шоу свершится, ему не придётся страшиться собственных мыслей, что он сможет свободней ходить по коридорам сознания, не опасаясь натолкнуться на что-то, о чем вспоминать бы не хотелось. Но этого не случилось. Просто к старым кошмарам прибавились новые… нет, не кошмары, просто грузные мысли. Нельзя сказать, чтобы ему было особенно жаль погибших ребят, Мойру или кого-то из команды Шоу – хотя, краснокожий мутант наверняка спасся, а может, и прихватил с собой кого-нибудь. Это лишь будило в нем гнев на людей. Но искра ярости не разжигала пожара, а гасла, попадая на прожженное, обуглившееся от ненависти к Шоу место. Как ни странно, Чарльз оказался прав хоть в чем-то, хотя и сам был бы этому не рад. С убийством Шоу ничего не закончилось. Ничего не началось. Ничего не изменилось, лишь пропала цель – и стало пусто, гадко и бессмысленно. Казалось, что силы иссякли, утекли, как из прохудившегося сосуда, но, на самом деле, не стало лишь одной силы – ненависти, приводящей в движение весь механизм. Словно мощный двигатель лишили электричества. Если бы Эрик захотел, он бы свернул горы – но беда была в том, что ему ничего не хотелось. Это не было тоской или депрессией, унынием или меланхолией. Подобные состояния не цеплялись к нему, к тому очищенному, заточенному, заостренному, как клинок, и обтекаемому, как пуля, существованию, которому он себя обрек. Это было нечто вроде апатии, безразличия. Это было потерянностью человека, положившего двадцать с лишним лет на изнурительную гонку за ублюдком, изломавшим ему жизнь. И теперь, когда он пришел к концу пути, вырвал право на свободу, отнял нити у кукловода, давно уже их отложившего, и оборвал их – теперь он не знал, что ему делать. Обугленная, изрезанная, заляпанная кровью часть листа кончилась, перед ним осталась другая половина: белая, ни пятнышка, пиши, что хочешь – но занесенный карандаш зависал в воздухе. Эрик не знал, к чему идти. Он лишь смутно чувствовал, что теперь пришло время жить для себя, но этого он делать не умел. Наверное, Чарльз бы смог ему помочь. Но он нуждался в помощи куда сильнее. Бледный, осунувшийся, изможденный, бродил он призраком по особняку. Взгляд помутневших глаз бегал с предмета на предмет, словно ища чего-то – или кого-то, руки судорожно дрожали, губы сжимались, как у человека, вынужденного терпеть непроходящую боль. Но стоило ему наткнуться на что-то, напоминавшее о недавних обитателях опустелых комнат, как взгляд на секунду прояснялся, что-то вспыхивало, загоралось – и сгорало, он смотрел не на предметы, а сквозь них, не видел ничего вокруг себя, погружаясь в собственное сознание, терзаясь мучительным осознанием. Бывали минуты почти нормальные, почти живые. Тогда Чарльз пытался приняться за какое-нибудь дело: ставил на плиту кастрюлю с водой, намереваясь что-нибудь приготовить, брался за уборку, находил свой старый исследовательский проект – и вымученно улыбался Эрику, бросал что-то незначительно-доброжелательное, стремясь успокоить его. Но вскоре он вновь уходил в себя, и у Леншерра, снимавшего кастрюлю с плиты, убиравшего швабру или прятавшего в стол бумаги, на которых не отразилось ни одного изменения, сжимало сердце, и он невольно думал, что такого Чарльза, иллюзорно прежнего, видеть ещё больнее, чем его скитавшееся по комнатам подобие. Эрик готовил еду, следя, чтобы телепат хотя бы притронулся к ней хотя бы раз в день, и поддерживал порядок. Эрик терпеливо прятал бутылки с алкоголем, тяга к которому в состоянии, подобном состоянию Чарльза, не могла быть здоровой, а потом терпеливо перепрятывал их. Эрик старался скрыть от глаз Чарльза любое напоминание о ком-то из погибших. Эрик делил с ним ночные кошмары. Эрик подыгрывал комедии «У меня всё хорошо», когда она прерывала трагический репертуар. Но большего он сделать, как ни хотел, не мог. Да и чем поможешь человеку, видевшему гибель сестры, считающему себя виновным в смерти воспитанников, убедившегося, что всё, во что он верил – лишь самообман, радужная иллюзия, не имеющая ничего общего с реальностью. Сказать, что произошедшее – лишь исключение из общих правил гуманного и добродетельного мира? Но Эрик и сам в это не верил, и не преминул бы использовать эту ситуацию как аргумент в пользу своего мнения, не будь они её действующими лицами. Похлопать по плечу и сообщить, что и это пройдет? От таких слов, припорошенных напускным сочувствием, обещанное счастливое время не наступит раньше. Эрик знал, что значит потерять дорогого человека и ощущать себя виноватым в его смерти. И знал, что тут никакими словами не поможешь. «Неуместные утешения только растравляют сильное горе. Равнодушие и хладнокровие легко находят слова участия; но истинный язык дружбы - грусть и молчание», - писал Руссо. Теперь Эрик много читал. Уважая право своего друга на одинокое размышление и не имея других занятий, он оставался в библиотеке, пожалуй, единственной комнате особняка, сохранившей остатки прежнего уюта, и читал, читал, читал… Печатные страсти раздражали его затверделую душу, отвлекали от внешней мрачности и внутренней пустоты. Читал он без жадности, не глотал книг, зато вдумчиво, подчас – иронически, всегда - критически. Он не особо заботился выбором произведений, доверяя вкусу людей, их здесь собравших: по количеству фолиантов было видно, что свой вклад в создание библиотеки внесло не одно поколение. Так, за «Новую Элоизу» он взялся лишь потому, что она лежала поверх стройного ряда книг с призывно высунувшейся закладкой, на которой аккуратным почерком Чарльза было выведено: «Для размышления». Эрик сдержал порыв прочесть заложенную страницу и, опасаясь не понять идеи, не зная содержания, решил изучить книгу с начала. А когда наконец дошел до нужного места, без труда разгадал, что именно привлекло внимание телепата: «Так всегда и случается с людьми особой закалки: их души, так сказать, переделывают души других на свой лад, у них есть сфера деятельности, где ничто им не воспротивится: узнав их, стремишься подражать им, их возвышенное благородство привлекает к себе всех окружающих. Вот почему, дорогая, ни ты, ни твой друг никогда, быть может, и не узнаете людей - вы всегда будете видеть их такими, какими они становятся под вашим воздействием, а не такими, каковы они сами по себе». И действительно, слова эти были точно про Чарльза. Того, прежнего Чарльза, с лучистым взглядом и лучезарной улыбкой, в чьем присутствии все тянулись быть или хотя бы казаться лучше. Даже самые озлобленные агенты ЦРУ становились вежливее, хмурые продавщицы – приветливее, усталые официантки – услужливее и расторопнее. И всё это – без телепатии. Но, видно, Чарльз так и не дошел до конца этой мысленной цепочки, ведь он продолжал считать, что люди были такими же хорошими, какими он видел их, даже тогда, когда он их не видел. Одним вечером, когда Эрик листал страницы сборника трагедий Софокла, в библиотеку вступил Чарльз. Леншерр оторвался от книги и поднял взгляд на телепата. Странно-серьезное, даже суровое выражение его лица удивило Эрика, заставило отложить книгу и озабоченно посмотреть на друга. Чарльз чуть качнулся, и Леншерр, готовый его поддержать, вскочил с кресла, но тот оперся рукой о дверной косяк, а другой сделал жест, призывавший не беспокоиться и занять прежнее место. Эрик, не видя смысла возражать, сел обратно. Чарльз буравил его мутным взглядом. Молчание затягивалось. - Скажи, - наконец, вымолвил он осипшим, шершавым голосом, - зачем ты меня спас? Эрик с непониманием разглядывал выражение лица собеседника, никогда им прежде не виданное, потому задержался с ответом. - Зачем?! - вдруг истерически закричал телепат. От неожиданности Эрик вздрогнул и, понимая, что дольше с ответом тянуть нельзя, промолвил отрезвляюще спокойным, твердым тоном: - Ты же спас меня, когда я пытался остановить подводную лодку. Чарльз посмотрел на него испытующе – Эрик выдержал его взгляд. - Значит, только поэтому? – пробормотал он тихо и задумчиво. – Только потому, что хотел отплатить … - последнее слово едва можно было расслышать. – Да, ты ни перед кем не оставался в долгу… - добавил он, опустив взгляд, чуть ли негрустно, словно сочувствуя Эрику, как когда-то прежде. Потом, будто очнувшись, телепат дернул головой, резко повернулся и вышел. Леншерр тут же поднялся, намереваясь догнать его, объяснить, что он не так его понял, но его остановило твердо-решительное «не смей!», прозвеневшее в голове. Эрик вновь опустился в кресло. Он слишком уважал чужое личное пространство – и привык уважать просьбы Чарльза. Книга так и осталась лежать на столе. Он думал. Зачем он спас Чарльза? Странный вопрос. Чтобы он жил. Дышал. Радовался. Организовал, как и мечтал, школу для мутантов. Закончил своё исследование. Чтобы он просто жил. Но даже если бы Эрик и знал, что жить Чарльз будет так, как жил теперь, что не жизнь он будет вести, а существование, он всё равно бы поступил так же. Потому что тут была юрисдикция другого вопроса: почему. Почему? Потому что Чарльз - его друг. Лучший; единственный. Потому что Чарльз – первый человек спустя много лет, которому он был интересен, важен, нужен и дорог. Потому что Чарльз сделал бы для него всё, что мог, и даже больше. Потому что… Потому что, черт возьми, он его любил. Любил со всеми гуманистическими, теперь рухнувшими, убеждениями, с его готовностью лезть в чужое дело и голову, лишь бы помочь, с его легким занудством, причудливым юмором… Просто таким, каким он был. Да и теперь любил, этого другого, изменившегося, запутавшегося, ожесточенного, любил – и страдал оттого, что не мог ему помочь, оттого, что таким Чарльз быть не должен. Прежде он хотел, чтобы его друг убедился в глупости своих идеальных взглядов, гуманистических верований в светлое, доброе и вечное. Но сломав его веру в лучшее, которой он жил, вышло сломать и самого Чарльза. Эрик считал, что выпить эту горькую чашу необходимо, но оказалось, что чаша горька и для него. Почему он полюбил Чарльза, он и сам не знал. Может, потому что и он полюбил его – пусть немного иначе, но искренне, и все нерастраченные запасы тепла и заботы, которые черствели в сердце Эрика, наконец нашли для себя применение. Может, потому, что он был каким-то особенным, странным, невиданным в том холодном и равнодушном мире, который он знал с детства. А может, просто потому, что Чарльз был Чарльзом, и он не мог его не полюбить. Эрику было плевать. Сначала он удивлялся – самому чувству больше, чем его объекту. А потом перестал. Хотел переждать, пережить, подавить, задушить – и не смог. Ждал удобного момента, когда главная проблема будет решена, чтобы обо всём рассказать – и не дождался. Он был уверен, что теперь его признание сгубит Чарльза окончательно: он будет его избегать и бояться или возненавидит, станет презирать и предложит убраться, а то и просто выгонит. А ему, этому разочаровавшемуся гуманисту, кающемуся идеалисту, нужен был человек, который хоть и уважает личное пространство, но следит по металлическим дверным ручкам и стальной пряжке ремня за его передвижениями и прячет полные и опустевшие бутылки. *** Чуткий сон Эрика ночью нарушил шум в коридоре. Кто-то крался, но то ли нестарательно, то ли неумело. Соразмерив необходимость спешить с темпом передвижения человека за дверью, Леншерр натянул на себя водолазку, брюки и вышел из комнаты. Источник шума, держась за стенку, медленно брел по темному коридору, освещенному лишь лунной дорожкой, шедшей от окна в его конце. - Чарльз! – окликнул Эрик, но был проигнорирован. Тогда он приблизился к телепату, схватил его за плечи и развернул к себе. Разглядеть его лица было невозможно, но резкий запах алкоголя объяснил всё. Чарльз был пьян. - Опять… - пробормотал Эрик, вкладывая в это слово весь свой гнев, всё отчаяние. Он развернул едва стоящего на ногах Чарльза к свету. Тот не сопротивлялся. Бледная луна озарила бескровное лицо, стиснутые губы, мутные глаза, в которых светилась болезненная, пугающая решимость человека, готового совершить что-то страшное. - Чарльз, – сказал Эрик твердо, пытаясь привлечь внимание телепата, - куда ты идешь? Чарльз не отвечал, не пытался вырваться, лишь смотрел вперед, даже не сквозь собеседника, а куда-то перед ним. - Чарльз! – повторил Эрик, раздражаясь. – Ответь, куда ты идешь? - Мне надо… Отстань, - буркнул Чарльз, пробуя сбросить вцепившиеся в его плечи руки и прорваться вперед – безуспешно. - «Надо» в другой стороне, Чарльз, - ответил Эрик, вздохнул и почти мягко спросил: - Прошу, скажи, куда ты идёшь? Чарльз нахмурился, чуть качнулся вперед и заплетающимся языком пробормотал: - Эрик, пусти… Не мешай… Пожалуйста… В его голосе звучала отчаянная мольба. Именно она и освободила гнев Эрика. - Чарльз, черт тебя побери! – закричал он, тряся телепата за плечи. – Говори, что ты собираешься делать! Говори! Чарльз покорно раскачивался в его руках, но когда Эрик остановился, устремил на него горящий ненавистью взгляд и закричал: - Отстань! Отстань от меня! Пусти! Я всё равно это сделаю! Я уничтожу этих ублюдков! Всех их! Уничтожу!.. – он прервался, чтобы вздохнуть, но не успел Эрик сказать и слова, как по коридору вновь загремел его полный ярости голос: - Этих тварей! Выродков! Проникну в сознанье – и… Пусти меня, говорю!.. Пус… – Чарльз закашлялся, согнулся пополам; ошеломленный, сбитый с толку Эрик отпустил его. Телепат отдышался, набрался воздуха и, тяжело дыша, уже тише, но всё так же злобно, продолжил: - Я всё равно это сделаю! Дойду до лаборатории… Он там был… Я видел, позавчера… Он не испытанный… Но работать должен… Чарльз опять прервался, чтобы отдышаться, а Эрик наконец начал его понимать. Телепат говорил об одном из последних изобретений Хэнка, портативном Церебро. За пару дней до смерти ученый с гордостью демонстрировал им этот прибор, обладавший меньшим радиусом действия, зато умещавшийся в лаборатории. Чарльз с увлечением слушал, Эрик, которого он притащил за компанию, скучал. Но когда ученый предложил телепату испытать изобретение, при этом честно предупредив, что это может опасно для его ментального здоровья, Эрик чуть ли не вытолкал Чарльза из кабинета, призывая его не рисковать успехом общего дела из-за естествоведческого любопытства. А ещё раньше, день на третий их знакомства, когда Леншерр, не из практических соображений, а из редко просыпавшегося любопытства спросил, может ли Чарльз своими способностями убить, тот нахмурился и с непонятным Эрику смущением признался, что может. Но кто, кто бы мог подумать, что когда-нибудь он решится этим воспользоваться… - На Америку хватит… А потом… Хэнк говорил… - вдруг лицо телепата перекосилось, жалобно и жалко, он зашатался, неподдерживаемый Эриком, сполз по стенке и заплакал, закрывая лицо руками. Иногда сквозь рыдания прорывались дрожащие слова: - Они… Мертвы… Убийцы!.. Эрик никогда не умел успокаивать плачущих. В детстве, в тот единственный раз, когда плакала мама, он просто прижался к ней и тоже стал плакать: умер его дядя, её брат. А потом при Эрике никто не плакал. Верней, не плакал никто близкий – а кого-то ещё он утешать не собирался. Но сейчас, видя сидящую на полу, сгорбленную фигуру, сотрясаемую рыданиями, он даже подумать не успел, что он делает – лишь почувствовал, что надо делать. Леншерр сел на колени и бережно похлопал Чарльза по спине. Тот вздрогнул, оторвал руки от лица, закусив губу, взглянул на Эрика – и уткнулся ему в плечо. Леншерр обнял его и стал гладить по спине. Телепат дрожал, тяжело дышал и всхлипывал. - Тише, тише… - стал бормотать ему на ухо Эрик. – Успокойся… Всё хорошо… Тише… Вот дурачок… Их убийцами зовет, а сам… Тише, тише… Тебе ведь это не нужно, Чарльз… Совсем не нужно… Ты не такой… Ты должен быть лучше… Ну, дыши спокойно… Всё равно это не поможет… Будет так же погано, а тебе – ещё и стыдно… Тише… Легче от этого не станет… Мне не стало… - Эрик не думал, что говорил, не думал, зачем, он просто рассыпал перед телепатом успокоительные слова, а вместе с тем и сам изливал душу, избавлялся от той тяжести, что висела на нем всё это время. Долго ли они сидели, нет ли – он не знал. Ему казалось, что время остановилось, что утро никогда не настанет. Слыша, что Чарльз перестал всхлипывать и дышит ровно, а также ощущая неудобство от принятой им позы, Эрик решил отвести мужчину в его комнату: – Ну, давай вставать. Телепат покорно кивнул, с трудом поднялся и доверчиво прижался к Эрику, а тот повел его по коридору. Он осторожно ступал по полу, словно припудренному лунным светом, и невольно слушал единственный раздававшийся звук – успокоившееся, мерное дыхание Чарльза. Эрик зачем-то посмотрел на него: в темноте бледнела его щека. Повинуясь порыву размягченного сердца, Леншерр нежно коснулся её губами. Чарльз замер и повернулся к нему. Даже в темноте было понятно, что в его затуманенных глазах, должно быть, отразилось недоумение. Но Эрик уже отвернулся и продолжал идти по коридору. А Ксавье так ничего и не сказал. Наконец они добрались до комнаты юного профессора. Эрик, не отпуская Чарльза, заставил деревянную дверь с металлической ручкой скрипнуть и открыться. Лунный свет, непривычно-яркий, вынудил его зажмуриться. Штора, которая обычно была закрыта на ночь, валялась сорванной на полу. Рядом с ней лежала бутылка, возле горлышка которой образовалась бурая в ночном освещении лужа. Другая бутылка, просвечивающая пустотой, стояла на столе. Эрик аккуратно, постоянно поглядывая под ноги, что было не лишним, довел Чарльза до кровати и бережно уложил его. Чарльз судорожно ухватился за его руку: - Ты уйдешь? – спросил он, слишком четко для пьяного. - Нет, - ответил ему Эрик, после чего пробормотал уже тише: - Как же я тебя оставлю… Он укрыл Чарльза, как он был, прямо в одежде, покрывалом, обычно служившим для того, чтобы застилать роскошную кровать, а теперь вынужденным заменять одеяло, на котором телепат лежал: Леншерр не хотел лишний раз его беспокоить; потом он придвинул стоявшее в комнате кресло к кровати, сел на него и стал наблюдать за лежащим на кровати. Уже через пару минут Чарльз уснул. Эрик погрузился в задумчивость. Когда Леншерр проснулся, было уже позднее утро, как можно было заключить по виду из окна: солнце стояло высоко. Он потянулся, потер затекшую от неудобной позы шею – и поймал на себе наблюдающий взгляд Чарльза. - Доброе утро, - произнес Леншерр. Чарльз болезненно поморщился и поднес ладони к вискам. В голове у Эрика скользнула горячая молния, заставляя скривиться и его. Увидев это, телепат тихо произнес: - Прости, пожалуйста… - Ничего, - бросил Эрик в полраза тише, после чего заботливо спросил: - Принести воды? Чарльз благодарно кивнул. Спустя пару минут Леншерр вернулся с полным стаканом и таблеткой от головной боли. Чарльз, приподнявшись на локте, не спеша её выпил, после чего протянул стакан Эрику, откинулся на подушку и шепотом сказал: - Спасибо тебе, Эрик… За всё. Тот лишь плечами передернул. Он боялся представить, до каких пределов простиралась память Чарльза, когда он настолько пьян, и почему-то надеялся, что вторая часть благодарности относилась к таблетке. - Ты иди, - услышал он тихий голос Чарльза. – Я немного полежу – и приду. Не волнуйся, я в порядке, - добавил он и… улыбнулся. Что-то в груди у Эрика сжалось. Как же давно он не видел его улыбки. Конечно, она была слабая, болезненная, но всё же это была улыбка Чарльза. Леншерр слегка усмехнулся и вышел. День клонился к вечеру, Эрик сидел за столом и ел яичницу, когда на кухню зашел Чарльз: бледный, ослабелый, но в чистой и даже выглаженной рубашке. Аккуратно, чтобы не создавать лишнего шума, Эрик выдвинул соседний стул и пригласил Чарльза садиться. Тот благодарно кивнул и последовал приглашению. - Есть хочешь? – спросил Эрик негромко. Телепат неопределенно пожал плечами. Эрик воспринял это, как знак согласия, встал из-за стола и направился к плите, где на сковороде лежали остатки яичницы. Чарльз принял порцию, поблагодарил, но есть не стал, лишь ковырял зажаренный белок ложкой. Эрик продолжал трапезу. - Эрик… - позвал его телепат, как-то робко, словно боясь, что его услышат. - Да? – ответил он и отправил в рот большой кусок. - Эрик… - повторил Чарльз снова, а потом, словно в пропасть шагнул, произнес: - Я ведь знаю… Эрик с внешним равнодушием дожевал, положил нож и вилку на тарелку, отодвинул её, и лишь потом повернулся к собеседнику и спокойно произнес: - Что знаешь? - Всё, - ответил Чарльз с такой интонацией, что у Эрика не осталось сомнений, какое именно «всё» ему известно. Леншерр нахмурился. – Я всё-таки телепат… - добавил Ксавье так, будто это его смущало, а уголки его губ дернулись, словно собираясь подняться в извиняющейся улыбке. - И что же ты раньше молчал? – сухо поинтересовался Эрик. - Раньше? – переспросил Чарльз. – Раньше… Я не знал раньше… У меня было слишком много своих мыслей. Я бы и не догадался. Я думал, ты здесь лишь так, из чувства долга… Я тебе помог – и ты мне помочь решил. Не бросать же на полпути… - телепат опустил взгляд. – Прости, Эрик, я не стал бы лезть в твои мысли, но я ведь всё помню… - Всё знает, всё помнит, - тихо и как-то грустно усмехнулся Леншерр, но Чарльз этого не заметил. - …Я ещё раз хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделал. Ты вытащил меня из ада. Я даже сказать не могу, что это для меня значит. Твои слова, твоя помощь, то есть, - зачем-то поправился он. – Я думал, что ошибаюсь, принимаю всё слишком серьезно, память меня подводит или у меня пьяный бред, поэтому решил проверить… Прости меня, Эрик… - Чарльз замолчал, так и не поднимая глаз. Зато Эрик смотрел на него с горькой, отчаянной уверенностью. - И что теперь? – спросил он холодно. Чарльз ничего не ответил, лишь положил свою ладонь на кисть его руки, а головой прижался к его предплечью. «И я тебя», - прошелестело в мыслях обоих. *** Очередной кошмар. Очередная ночь с прерывистым, неспокойным сном. С тех пор, как у них одна постель на двоих, сны у них тоже на двоих – но не делятся, а умножаются. Эрику снятся ракеты, летящие к металлическому забору с колючей проволокой, за которым пытается укрыться его мать, и выглядывающий из окошка Кеннеди с наигранным сожалением сообщает, что советские методы ничуть не хуже немецких – а Чарльз с криком просыпается. Чарльзу снится, что Шоу целится из пистолета в Рейвен, ещё маленькую девочку, такую, какой он впервые увидел её на кухне своего дома; Себастиан требует, чтобы Чарльз смял его противотелепатический шлем, тем самым размозжив ему голову, и считает до трех, игнорируя отчаянные крики телепата и слезы испуганной Рейвен – а Эрик, уже полчаса как не спящий, всё равно видит садистское выражение лица Шоу, когда он нажимает на курок, даже с открытыми глазами. Их пережитые страхи, муки совести, забытые ужасы, былые страдания переплетались, образуя картины жутких пыток, агонии и смерти, которые каждый из них переживал вдвойне – за себя и за другого. - Я так больше не выдержу, - резко произнес Эрик, отвернувшись от окна спальни, возле которого стоял. - Когда-нибудь это должно кончиться, - проронил сидевший на краю кровати Чарльз, пытаясь успокоить и Эрика, и себя, но голос его прозвучал недостаточно уверенно. - Это не кончится никогда. У меня не кончается уже двадцать лет, - Леншерр отвернулся обратно к окну и задумался, потом добавил: - Но раньше это случалось гораздо реже, а не каждую ночь. - Прости… - пробормотал Чарльз, закрывая лицо ладонями. Эрик дернул плечом, как бы говоря: «Да ты-то чего…». Повисло молчание. Каждый думал о своём, но их мысли были очень схожи. - А ещё, - разорвал тишину Эрик, - прежде была надежда, что у меня получится положить этому конец. Но в итоге я смог справиться со всем, кроме собственного сознания. Чарльз ничего не ответил, лишь вздохнул. Эрик задернул штору, отошел от окна и сел на край кровати рядом с ним: - Это будет преследовать нас всегда. У нас не будет нормальной жизни, - озвучил он свои мысли. Чарльз повернулся к нему. – Даже если кошмары прекратятся, это, - Эрик кивнул головой на тумбочку, ручки которой под его взглядом искривились и начали плавиться, - это не оставит нас никогда. - Ты бы хотел от этого избавиться? – спросил Чарльз, не удивленно, с ударением на «хотел», словно готовясь что-то предложить. - Я просто хочу спокойной жизни. Без кошмаров. Без мучительных воспоминаний. И если это необходимо, без способностей. - На самом деле, - начал Чарльз после непродолжительного молчания, глядя прямо перед собой, - есть один способ. Можно изменить воспоминания и заставить сознание забыть о способностях. Тогда они пробудятся лишь на пиковом моменте, как пробудились, когда мы были детьми. То есть, скорее всего, никогда. - Ты можешь это сделать? – спросил Эрик. - А ты хочешь, чтобы я это сделал? – спросил телепат в ответ. Эрик задумался. Его взгляд застрял на искореженных ручках тумбочки. Так и его жизнь искорежили его собственные способности. Стоило ли начинать по новой? - Если ты согласишься, я проделаю то же и с моим сознанием, - послышался серьезный голос Чарльза. – Прошу, хорошо подумай. Эрик подумал. Подумал об уютных вечерах за игрой в шахматы. О пушистом свитере, который Чарльз сам связал ему к Рождеству. О разговорах за полночь, в которых уже не осталось места спорам. Подумал о том, как Чарльз, ранняя пташка, заботливо готовит ему завтраки в постель. Подумал о таких вещах, о которых и думать неловко. Подумал о забавной привычке Чарльза закладывать книги первым, что попадется под руку, будь это галстук, столовая ложка или телефонная трубка – главное, чтобы предмет не повредил чистоте страниц. Подумал о том, что хочет, чтобы это продолжалось всегда. Подумал о том, что телепат страдает ещё сильнее, чем он, хотя никогда не выкажет и намека на это. Подумал – и ответил: - Если и ты хочешь – да. *** Они не помнят, каким был процесс изменения памяти: сначала Чарльз стирал её Эрику, после чего – себе. Они не помнят, что измененное сознание в качестве защитной реакции заставило их проспать два дня кряду. Они не помнят, какой сейчас день недели, число или год. У них вообще проблемы с памятью. Твёрдо они помнят лишь то, что один из них – профессор генетики, окончивший Оксфорд, а другой владеет пятью иностранными языками. Но этого им достаточно, ведь главное кроется не в знании, а в чувстве. Они – обычные люди. Обычные люди, потерянные для общества и мира вокруг. Им не нужен магнетизм, не нужна телепатия – они и так понимают друг друга без слов. Они ведут тихую жизнь – но большего им и не надо. Они счастливы друг другом. Это не рай. Это элизиум, где достойные души наконец обретают покой.