Всё или ничего

Джиён не хочет помнить, с чего все началось. Не хочет и не помнит. Почти. До идеальной амнезии не хватает всего чуть-чуть, но и этого достаточно, чтобы выдавать себя с головой. Сынхён чувствует себя виноватым едва ли не сильнее, чем за всю свою прошлую жизнь. И чувство это тем острее, чем ярче улыбка Джиёна. Тот сияет настолько показательно, что можно помещать его в учебник в качестве модельного объекта. Но Сынхён знает лучше других, что грош цена этому сиянию, когда в глазах пустота всех черных дыр сразу. Джиён осознанно позволяет этой пустоте жрать себя изнутри. Он нежит, холит и лелеет свою обиду, смакует свою боль, как дорогое коллекционное шампанское, поворачивает ее из стороны в сторону, как бриллиант, играющий светом на острых гранях. Он старается не думать, что на самом деле банально раздирает небольшую царапину, собственными руками превращает ее в кровавую рану, инфицирует, рискуя в итоге умереть от сепсиса. Сынхён не знает, что ему делать. Он никогда прежде не бывал в подобных ситуациях и дорого бы заплатил, чтобы так и не приобрести столь ценный в своей болезненности опыт. Оказывается, в его жизни крайне мало поистине значимых вещей. То, что приносит удовлетворение в спокойные моменты, сейчас забыто, вычеркнуто из памяти, как несущественное. Существенное вроде бы присутствует рядом, но умудряется находиться при этом дальше, чем если бы речь шла о разных галактиках. Джиён очень надеется, что он хороший актер. Не гениальный, но талантливый. И что его улыбки, его смех, его активность способны кого-то обмануть. Хотя бы кого-нибудь, потому что тяжелый, давящий как многотонная гранитная плита, взгляд настойчиво убеждает его в обратном. Сынхён не ставит себе цели разоблачить, уличить во лжи и лицемерии, вытащить наружу притворство. Он смотрит, потому что хочет видеть Джиёна. Потому что боится отвести глаза хотя бы ненадолго. Боится, что Джиён успеет придумать себе что-то еще, столь же обидное и нелепое. Джиён, гениальный во всем, за что берется, разумеется, успевает. Даже ни на секунду не теряя ощущения присутствия Сынхёна, он умудряется нагромоздить в своей голове множество конструкций, сочинить и разыграть по ролям десяток диалогов, в каждом из которых он мысленно хлопает дверью и уходит, гордо расправив плечи и высоко держа подбородок. Сынхён улавливает чистую, концентрированную злость и испытывает настоятельное желание приложить кое-чью разноцветную голову к дверному косяку. Раз этак десять, чтобы уж наверняка. Он признается себе, что любой другой, нормальный - это слово ему хочется подчеркнуть - человек уже давно послал бы к черту мнительного, несговорчивого и упрямого придурка. Но ему, придурку не менее, а то и гораздо более упрямому, не остается ничего, кроме как стиснуть зубы и смотреть дальше, попутно просчитывая, как скоро Джиён сорвется. Джиён не заставляет себя долго ждать. Он буквально плюется ядом, шипит и щурится, и это так непохоже на его привычную, взятую у папы Яна, манеру выражать неудовольствие, что окружающие теряются и застывают, как олени, выскочившие на шоссе. Джиён ощущает себя по меньшей мере немецким тяжелым танком времен Второй мировой, потому что не видит силы, реально способной его остановить. Но его временное ослепление еще не означает, что такой силы не существует в природе. Сынхён не противотанковая мина, но он единственный не отступает с пути Джиёна, принимает огонь на себя с самоотверженностью, граничащей с отчаянием. Если он и в самом деле так виноват, значит, он все это заслужил. Джиён врезается в его показное спокойствие, непоколебимое, холодное, мёртвое, как Титаник в свой айсберг, приходит в себя и тут же начинает тонуть. Джиён захлебывается в эмоциях, мечется, паникует, в долю секунду теряя надежду найти хоть какую-то опору, поэтому не сразу соображает, что все закончилось. Огромный океан, который только что захлестывал волнами и накрывал с головой, внезапно сжимается до знакомого до боли кольца рук, до объятия, в котором можно дать себе волю. Колени слабеют, плечи опускаются, и Джиён уже борется со своим желанием уткнуться лицом в шею Сынхёна и просто так постоять. Взять передышку, представив, что время остановилось, может быть, вовсе исчезло, и нет ничего, кроме знакомого запаха, привычного тепла и понимания, что он сейчас не один. Сынхён молчит, позволяет Джиёну трепыхаться в его объятиях, потому что знает, что тот скоро выдохнется, ослабеет и сдастся. И только тогда он сможет услышать все, что Сынхён уже давно хочет ему сказать. И может быть, тому даже не придется ничего говорить вслух. Впрочем, даже если и придется. Стопроцентного счастья не бывает, а даже какое-нибудь восьмидесятипроцентное стоит очень дорого. Джиён молчит, дышит жадно, как освобожденный из заточения, и никак не может надышаться. Ему бы стоять так до следующего конца света, чтобы хоть немного утолить свою жажду тепла и нежности. Сынхён не собирается ему в этом отказывать и демонстрирует решимость взять на свои плечи весь небесный свод. Да хоть всю Вселенную, только чтобы Джиён и дальше вот так цеплялся за него и часто-часто дышал. Джиён цепляется, дышит и никуда не отпускает от себя. Любить его почти так же тяжело и сложно, как быть им любимым. Он не терпит полумер, подчиняя свою жизнь единственному работающему закону "все или ничего". Сынхён на "ничего" не согласен.