Кар, кар…
Телефон!
Настойчивый звонок.
О господи, телефон!
А за окном стелилась кромешная утренняя темнота, что-то около трех часов, когда по улице лениво ползли поздние машины и ранние прохожие. Юрий нехотя проснулся, недовольно зевая и протягивая руку за телефоном. Номер не определился — Плисецкий мысленно пожелал всего наистрашнейшего тому, кто осмелился ошибиться номером и разбудить фигуриста так рано. Но номер не ошибся. Из трубки раздались непривычно громкие рыдания и нечленораздельные звуки, которые невозможно было понять. Сон разом отступил, сквозь плач незнакомого голоса Юрий смог различить невнятное «умер». — Умер? Кто умер? — переспросил он, ничего не понимая. Рыдания усилились, — Девушка, да прекратите вы рыдать, я вас не понимаю! Кто умер? Трубка вздохнула и собралась с силами. Плисецкий думал, что кто-то ошибся номером, потому что не хотел верить ни одной страшной мысли, что неизбежно крались в голову. И почему-то не мог повесить трубку, а остатки сонного дурмана разом улетучились, будто их и не было. Юрий свесил ноги с кровати и, ежась от холода, подошел к окну, слушая затихающие всхлипы. — Ви… Виктор! — сообщила трубка наконец и сдавленно кашлянула. — Какой Виктор? — Плисецкий спросил первое, что пришло в голову. Внезапно осознание огромной иглой прошило все тело. Фигуристу показалось, что земля ушла из-под ног, — В-виктор? Как — Виктор? Трубка подтверждающе всхлипнула. Юрий сжал телефон в пальцах, царапая резиновый чехол и до последнего отказываясь верить в собственную догадку. Только что в нем кипела безраздельная злость на незнакомый голос, разбудивший его, теперь же на смену пришла пустота и тонкие ниточки надежды: «Ведь ошиблись», «Викторов слишком много на свете», «Это шутка» — и прочие, слабые-слабые, но помогающие не рухнуть на пол здесь и сейчас. — Кто? — дыхание неожиданно перехватило, — Кто вы такой? Почему вы мне звоните?! — Юри… — выдавил голос, тщетно борясь со всхлипываниями, — Кацуки Юри. Вы п-придете на похороны? Я слышал что вы и Виктор, — глубокий вдох, Юрий вцепился в подоконник, но все же осел на пол, — Б-были близки. П-простите, если… если разбудил. — Нет! — голос звучал скорее отчаянно, чем гневно. Но Плисецкий не мог просто так показать свою слабость какому-то там Кацуки, — Нет, не прощу!Кар, кар…
Они стояли около свежезакопанной ямы и не смотрели друг другу в глаза. Закованные в черные одежды, с покрасневшими глазами и пустыми мыслями. Над головами летали с криками птицы, расходились псевдофанатки, успев притворно поплакаться и состроить грустные рожицы в камеры своих телефонов. Остались только они — два бывших любовника. Лицо Кацуки было завешено приторной темной вуалью, потому что глаза под ней выглядели страшно. Юрий кусал губы, вперив взгляд в жирную землю, в которой лениво копались черви после недавнего дождя. Судьба, чертова шутница. Юри мог бы и не звонить бывшему Виктора — зачем, что было, того больше никогда не будет. Но он позвонил, из чувства какой-то странной, ненормальной вежливости. А может, Юри и сам не понимал, что делает, но когда Плисецкий поднял трубку, пути назад не было. Комок снова и снова подкатывал к горлу, и приходилось изо всех сил сжимать промокший насквозь платок в ладони, чтобы сдержаться хотя бы на людях. Юрий не чувствовал ничего. Он пытался не представлять все прелести «груза двести», которым Виктор был доставлен в Россию. Его глаза тоже покраснели, но слез едва ли набралось на пару лужиц и промоченных платочков. Ночью иногда душило сожаление, лезли мысли: «А что, если…». А что, если бы Виктор остался с ним? А что, если бы свинка проиграла, и Никифоров отказался тренировать ее? Может, тогда...? Плисецкий не давал себе закончить и старался быстрее заснуть, представляя свое сердце в надежном шарике, куда не могут добраться никакие печали. — М-маккачин, — тихо проговорил Юри. — Что? — рявкнул Плисецкий так, что вороны содрогнулись и с громким криком улетели подальше. Кацуки вздрогнул. — Его пес, — пояснил фигурист, — Будет лучше, если он останется у тебя. — С какой стати? — процедил Юрий, отходя от края могилы. Он кинул последний взгляд на улыбающееся лицо на фото у деревянного креста, временно заменяющего надгробие, и развернулся. — Я… — Кацуки рвано всхлипнул и в несколько мелких шажков догнал Юрия, — Я просто не могу, понимаешь?Кар, кар…
«Отдам собаку в хорошие руки, не кусается, к лотку приучена» — выстукивал Плисецкий, сосредоточенно глядя в экран и сведя до предела брови. С громким лаем, от которого закладывало уши, рядом носился Маккачин. За несколько недель пудель стал совершенно невыносим и, глуша навязчивое чувство долга, фигуристы приняли решение отдать его. Юри все еще жил в России, разместившись в квартире Плисецкого. Не то, чтобы Юрий не был против, но не хватало сил выставить свинью за дверь сразу же, а потом как-то неудобно, и по ночам спать стало теплее. Не выгонять же его ночью на коврик, хотя руки чесались. Два бывших любовника, вынужденных жить вместе, ведь гостиница — это так дорого, а перебрасывание репликами иногда помогало не опускаться на дно печали. — Сколько ему лет? — крикнул Юрий вглубь квартиры, поглядывая на пса. — Не знаю, — отозвался Юри и как-то слишком знакомо всхлипнул, — А может, все-таки не будем отдавать? «Тогда я оглохну» — мысленно ответил Плисецкий, но промолчал, закрывая вкладку с постом. Целых две недели он ни разу не дописывал его до конца, останавливаясь на каких-то бытовых мелочах, вроде перенесенных болезней и тонкостей породы. Юри сел рядом, печально глядя в пустоту. Юрий и сам начал замечать, что периодически «зависает», гоняя по кругу пустые мысли, как крупинки сахара в чае. Маккачин запрыгнул на диван, весело глядя на них. Кажется, он единственный не мог понять, что случилось. — А он мне снится, сволочь, — вдруг проговорил Юрий, собственный голос показался ему чужим, — Стоит и спрашивает: «как думаешь, Юра, кого я больше любил?». И молчит, улыбается, как будто знает, как трудно мне ему ответить. Скажу: «меня» и если буду прав, то не смогу понять — а если меня, то зачем ушел? А если тебя? Ему-то повезло, умер уже, а я как жить буду? Сволочь. Юри придвинулся поближе к собаке, обнимая ее и Плисецкого заодно.Кар, кар…
Плисецкому не спалось. Он не считал, сколько часов теряет каждодневными недосыпами и ночными размышлениями, не измерял мешки под глазами, затираемые тональным кремом для выхода наружу. Уже не раздражало сонное ворчание пса, скрип форточки или монотонные удары по батарее соседей. Юрий тщетно пытался абстрагироваться от всего этого, иногда даже получалось, но одно больно давило на череп и отдавалось где-то в сердце. Рыдания. Чертовы рыдания несдержанной свиньи, напрасно заглушаемые подушкой и плотным слоем одеяла. Юрий закрывал уши, кусал губы до крови, пытался представлять себя в хрустальном шаре, но ничего не помогало. Он рывком поднялся с кровати, включая лампу. От ее неяркого света Кацуки сощурился, понимая, что раскрыт. Неловко шмыгая носом, он попытался что-то сказать, но не смог, и только хрипло закашлялся, приподнимаясь на локтях. — Заткнись уже, — прошипел Юрий, глядя в глаза японца, — Ты думаешь, если будешь мочить подушку слезами каждую ночь, он вернется? Так вот, запомни раз и навсегда, свинья, он не вернется! Не вернется, ясно тебе? Кацуки затравленно посмотрел на него, все еще щурясь. Он кивнул, ощущая, как все тело сотрясает неприятная мелкая дрожь. Если бы он чуть лучше видел без очков, Юри мог бы заметить, как меняется лицо Плисецкого — губы задрожали и печально опустились, напускно-суровый взгляд потеплел. Юрий выключил лампу, сгребая Юри в свои объятия. Непрошеные эмоции все-таки вырывались наружу, а может, глядя на слезы Кацуки, Юрий начинал всхлипывать сам.Кар, кар…
Юрий стоял у могилы и не верил, что прошел год. Утром снова шел дождь, но не было ни черных одежд, ни вульгарных вуалей и фальшивых мордашек. Вообще никого не было, кроме присмиревшего Маккачина и Юри, уткнувшего взгляд в землю. Могила успела зарасти травой, покрыться жухлыми листьями, облетевшими с какого-то клена. Какие-то вялые букетики все еще валялись здесь, но кучу венков и прочую бутафорию уже давно убрали. Ватные тучи сгрудились на небе. — Я не знаю, что надо говорить, — преодолев комок в горле, пробормотал Юрий, — Прости, наверное, — его пальцы нашли руку Кацуки и сжали ее, — Ну, за то, что мы оба тебе неверны. Юри только кивнул, не находя лучших слов. Он и правда не знал, что можно еще сказать. — Да, и спасибо, — Плисецкий вдруг чему-то улыбнулся, на секунду перестав сверлить надгробие взглядом, — Спасибо, что больше не снишься.