Хроника одной войны

Предисловие. Некоторые из этих историй я, журналист небольшой провинциальной газеты, услышал как-то раз в лондонском пабе, когда приезжал на туманный Альбион в отпуск. Другие рассказал мне случайный прохожий в Квебеке, у которого я спросил дорогу до автобусной остановки. Он решил проводить меня тогда, чтобы я не заблудился, а по пути развлекал этими историями. Наконец, третий мой источник — молодой человек, показавшийся мне студентом, который учил битвы американской войны за независимость, сидя за столиком в МакДоналдсе на одной из улиц Филадельфии. Меня удивило в свое время, что все они, когда я просил их представиться, вначале говорили мне название своей страны. Потом я перестал удивляться, даже когда герои их рассказов вдруг тоже носили имена стран, потому что собеседники у меня были весьма приятные, говорили они, несомненно, о своей жизни, и, мне кажется, говорили искренно. Не упоминая имен моих источников, я счел нужным представить на ваш суд их истории. Буду покорно надеяться, что они не будут на меня в обиде за это решение, а читатель найдет их для себя полезными и в меру поучительными. *** Надо будет добавить в вышивку побольше моря. Сине-зеленого, блестящего на гребнях белой пеной английского моря. И неба. Пока еще не английского. Опять ночной ветер спутал все, что лежало на моем столе. Деловую переписку, вчерашние газеты, пару незаконченных писем... даже одну незаконченную сказку на трех или четырех разрозненных листах. И чего я ее писать начал, не помню уже. Хотя сейчас ветерок довольно кстати, разгонять эту чертову послеполуденную жару. Ладно, не такая уж жара. Хорошо, не такой уж полдень, почти шесть вечера. Но я привык к, хм, чуть более прохладной погоде. Приехал сюда отдохнуть. На солнце. Нет ничего более замечательного, чем приморский воздух, позднее лето и хоть немного свободы от дел. Которых последнее время ну очень много. И все невеселые. А сказку я тогда начал писать, потому что заснуть не смог. Уже четвертую ночь подряд. Так я не смогу работать. А нужно, и никто не спросит, почему я перешел на очень крепкий чай. Резко хлопает входная дверь. Я уверен, что знаю, кто пришел. Россыпь громких шагов на лестнице. Моя сегодняшняя догадливость подозрительна. Ты выглядишь необычно раздраженным. Рукава светлой рубашки опять завернуты до локтей, хоть я и говорил тебе, что не подобает джентельмену так ходить. - Доброго дня. Приветствую тебя, пока ты, застыв на середине комнаты, довольно глупо, в упор, смотришь на меня. И все-таки, ты непривычно зол. Чуть не булькаешь. - Что-то случилось? Похоже, сам бы ты разговор не начал. Это же неучтиво. Да и я все еще слишком беспокоюсь о тебе, чтобы не заметить выражения гнева на твоем лице. - Что это такое, Англия?! - ты чуть не кричишь, протягивая мне скомканный, по-видимому, сорванный со стены лист. - Почему, Англия? - повторяешь ты немного мягче, пока я расправляю мятую бумагу. Указ британского парламента. Акт о гербовом сборе. Начинается. Я слышал о чем-то подобном в Лондоне, краем уха, шепотки в парламентских галереях. В британской казне нет денег. Я был завален бумагами, внешнеполитическими делами и не обратил внимания, надеясь, что их просто заткнут другие, более здравомыслящие депутаты. Однажды прикрыв глаза, иногда становится трудно их открыть. - Эй, Артур, с тобой все в порядке? - я отвлекся, похоже. - Откуда это? - На стене почты висело. Это несправедливо, Артур! Почему мы должны платить больше? - Я не присутствовал при принятии решения, я не знаю всех обстоятельств... - Нельзя так с нами поступать! Мы развиваемся, нам надо осваивать новые территории, строить новые города, дороги! Да будто ты сам не знаешь! - машешь руками, склонившись ко мне. Знаю. Конечно, знаю. Поэтому, пока мог, давал тебе развиваться. Расти. Становиться сильнее. Извини, что у меня дрожат пальцы. И четыре бесполезно проведенные ночи без сна, когда я столько мог бы сделать, тоже прости. Оптом дешевле. - Неужели это воля британского народа, что ты ее так исполняешь? - кричишь ты. Меня там не было, Альфред, не было. Я первый раз вижу эту бумагу. Кто сказал тебе, что я исполняю волю народа? Моему народу не до того сейчас. А вот мое правительство не всегда думает о том, чего именно хочет мой народ. У него немного другие заботы. Волю правительства я тоже обязан исполнить. Ты кладешь ладони мне на плечи, смотришь на меня вплотную. Замечательный момент, чтобы запомнить, каким будет небо на моей работе. Твой голос неожиданно тих. - Пожалуйста, сделай с этим Актом что-нибудь, брат.... Я прошу... А вот это запрещенный прием. Брат. Никто меня так больше не называет. И да, конечно, я все сделаю... - Хорошо. Сегодня ночью уходит корабль, я отправлюсь с ним и попытаюсь убедить парламент отменить указ. - Спасибо, Артур! Ты у меня самый лучший старший брат! - ты смотришь на меня с непонятным восхищением, не убирая ладоней с моих плеч. А вышивку надо будет доделать на корабле, по пути в Лондон. На ней небо, море и белая чайка между ними. - Иди закипяти чайник, Ал. Я сейчас подойду, заварку сделаю. Выпьем чаю. - О, будет твой чай! Замечательно, уже иду! - и ты наконец убираешь широкие ладони с моих плеч, улыбаешься мне ослепительно тепло и идешь на кухню, размахивая руками. Так и не научил тебя... Мой отдых закончился, так почти и не начавшись. Я сделаю все, что смогу, для тебя. Крепкой заварки мне хватит надолго, запасы большие. Не узнавай подольше, Альфред, каково это — быть раздираемым на куски своим народом, политикой своего правительства и недовыжженными личными желаниями. Не пей ничего крепкого. И спи спокойно. Доделаю я все-таки несколько стежков. А то совсем не смотрится ведь. Хорошо, нитка не выскользнула, а то я провозился бы с ней еще пару минут. Вчера вообще не сумел вставить. Делая последний стежок, царапаю иголкой палец до крови. *** От реки ощутимо несет холодом. Тонкой, продирающей насквозь кости сумрачной влажностью. Могильной сыростью. Хотя речка странно права — действительно, завтра на местном кладбище станет на пять внеочередных могил больше. Все очевидно катится в реку. В смысле, к чертям. С морскими я бы еще договорился, а вот с речными не особо знаком. Впервые жалеть приходиться. Лошадь нервно перебирает копытами, дергается в сторону, когда я подхожу и беру ее под уздцы. Вдалеке слышен стук копыт, приближается одинокий всадник. Он так лошадь загонит, несется как угорелый. Выбираюсь из приречной лощины, выхожу на середину дороги. Две длинные переливчатые трели, три короткие. Он не может не знать этого свиста, он был условлен между нами еще тогда, когда он был совсем маленьким ребенком и любил прятаться в лесу. Я уверен, что знаю всадника. Это самая короткая дорога до Бостона. Я должен его перехватить. Угольно-четкий силуэт в тускло-алых отсветах почти умершего заката. Звенящие удары подков о землю. Он, кажется, и не собирается останавливается. Различаю отблеск на пряжке дорожного плаща. Когда-то я подарил одну брату... Давно. Он не сбавляет скорости. Поче... Я очнулся, прижимаясь щекой к холодной мокрой траве, со скрипящей дорожной пылью в ладонях и на зубах. Рука рассечена до середины предплечья, рубашка и камзол прилипли к длинному следу от подковы. Кажется, я успел в предпоследний момент броситься в сторону и взбрыкнувшая лошадь только рассекла мне левую руку, а инерция откинула дальше, чтобы я поприветствовал головой землю. Все-таки, хорошо, что я страна, будь я человеком, провалялся бы до рассвета, а то и вообще отправился бы ко всем чертям вместе с теми, «невинно убиенными» моими солдатами мятежниками, осмелившимися устроить в городе беспорядки. Я не питаю никаких иллюзий по поводу последнего порта приписки для своего корабля. В город, срочно. Благо, очертания моей лошади чуть видны на другой стороне дороги. А мартовская ночь скроет и мое лицо, и эту чертову кровь, которая все никак не может становиться, падая крупными каплями в пыль. В двух окнах гостиной моего городского дома горит свет. Белый тонкий тюль волнами выдувает наружу из открытых рам. Дергаю заведомо открытую дверь. Твое лицо. Когда ты кидаешься на звук отрывающейся двери, оно гневное, негодующее, искаженное ненавистью, судорожно дергающиеся желваки на скулах, уже открытый для крика рот. И ты словно на стену натыкаешься. Смотришь на мои пыльные волосы, на черно-красный рукав. Я улыбаюсь тебе. Какой ты все-таки милый, Альфред. Даже с таким, искаженным, злым лицом я вижу в тебе — настоящее. Настоящего тебя. Ты делаешь несколько коротких шагов ко мне, замирая в конце каждого, будто сомневаясь. Я чувствую — ты пытаешься понять, не предаешь ли ты кровь своих людей, убитых моими солдатами, показывая мне, что ты беспокоился. Что сейчас тебе страшно за меня. Что тебе хочется подойти ближе, взять мою раненную руку с свои, спросить, что случилось. У тебя все видно по лицу. По вскинутым напряженно бровям, по распахнутым глазам и радужке, потемневшей до цвета грозового неба. - Что случилось, Артур? На тебя кто-то напал? - наконец выдавливаешь ты. - Нет, я всего лишь неудачно упал с лошади... Ничего особенного. Я только ехал сюда, - не хватало, чтобы ты подумал, что я тоже расстреливал твоих людей. На моих руках много крови, но такого цвета еще не было. - Ты что, еще не знаешь? Этот твой полоумный Престон отдал приказ стрелять по безоружной толпе! А до этого эта сволочь Ричардсон застрелил из дробовика одиннадцатилетнего мальчика! Что происходит, Артур?! Твое лицо снова искажается. Тебе рассказали только половину всего, Ал. Только половину, мой Ал, всего лишь. Твои информаторы специально настраивали тебя, им нужно было, чтобы ты разозлился, а ты им поверил. Так просто. Какой ты еще... - Ал, а ты мне не поможешь царапину промыть? Твое лицо снова становится прежним, ты смотришь на меня немного снизу вверх, хотя уже выше меня в росте. - Д-да, пойдем, конечно, прости, Артур... Ты льешь мне на руку воду из кувшина, а я тихо пытаюсь тебе объяснить, что у жены Ричардсона, которую мальчишки обкидали камнями, случился выкидыш, что «мирные митингующие» оскорбляли часового у склада, пытались поживиться товарами. У тебя становится виноватое и чуть скорбное лицо. Ты веришь мне, пока еще веришь, но где-то на твоем горизонте замаячила золотая орифламма свободы, которая, говорят, так сладка, когда ее целуешь. Ты знаешь, что сам никогда не сможешь к ней прикоснуться? Ты знаешь, что тобой будут управлять? Ты знаешь, что от желаний лучше всего избавляться сразу? Хотя, может быть, это я законченный пессимист. И ты действительно станешь — свободен... Я хочу, чтобы ты сейчас остался. Но мои желания давно ничего не значат. В моей власти осталось только выбирать способ, каким я буду от них избавляться. Особенно — от того, где ты, склонившись ко мне, льешь воду на мою руку... Ты чувствуешь себя неловко, смотря, как я заматываю руку бинтом, и ты стоишь у дальней стены, вертя в пальцах пряжку на поясе, иногда коротко поглядывая на меня. Похоже, твои доморощенные революционеры уже пригласили тебя куда-то, и теперь ты опаздываешь. Что ж. Будет лучше, если я все сделаю сам. - Ал, прости, но мне некуда постелить тебе сегодня. Я сам только приехал, так что... - А, нет, ничего такого, мне есть, где переночевать, не беспокойся, все в порядке, я обязательно найду..., - и ты замолкаешь. - Ну я тогда пойду, Артур? Или еще надо чем-то помочь? - Нет-нет, иди, конечно, - моя голова постепенно заполняется тупой болью. Пара шагов — и ты совсем рядом. Обнимаешь, осторожно, чтобы не задеть повязки, крепко, изо всех сил, застывая щека к щеке. Ты не представляешь, как больно отпускать тебя, когда ты так близко. Насколько ты мне нужен. Не твои земли, не твои ублюдки-революционеры, не эта гребаная, застившая все мысли моего правительства, прибыль от торговли, пусть отправляется ко всем морским дьяволам, нет. Ты. - Отдохни только, Артур, хорошо? Я зайду завтра. Киваю, и ты быстро идешь к двери. Завтра будет завтра, Ал. Я чувствую, как из окна тянет холодом, тянет так, что начинают дрожать судорожно сведенные в кулак пальцы. *** Лексингтон. Как я ненавижу это непроизносимое название. И почему именно мне неповезло здесь оказаться точь-в-точь тогда, когда сообщили, что к городу идут вооруженные люди, напавшие перед этим на мирно возвращавшихся домой горожан. И ведь я не могу, не могу оставить города! Я, нация, не могу покинуть своих людей. Тусклые факелы едва освещают площадь. Воздух слишком тяжел для дыхания, слишком наполнен ожиданием. Рядом стоит широкоплечий мужчина лет сорока, в одежде горожанина, но явно выходец из простых, из деревни — слишком уж ружье в его руках напоминает вилы. Красные отсветы делают грубые черты его лица хищными, острыми. Он напряженно всматривается в ту сторону, откуда вот-вот должны будут подойти эти разбойники. Он ждет их — внезапно стукает молотком у меня в голове. Но зачем? Зачем ему хотеть, чтобы пришли вооруженные люди, с которыми надо драться? Словно почувствовав что-то, мужчина оборачивается. Он вроде бы подбадривающе улыбается — но мне чудится заостренный оскал. - Не бойся, мы их побьем. Еще как побьем. Говорят, трупы — хорошее удобрение. Меня передергивает, и я еле успеваю задержать на лице уместную благодарную улыбку. Откуда-то из безликой темноты, едва отгоняемой неверным светом факелов, доносится звук шагов. Разбойники не так приближаются, я видел их достаточно, чтобы узнать сразу. Да это же строевой шаг. Красные отсветы огня на темно-алой форме. Солдаты. Их удивительно хорошо видно даже в этом мутном сумраке. Алая форма. Английские солдаты. Сначала замечаю беловатый дымок на угольном фоне ночи, только потом — звук выстрелов и ощущение того, как рвется на части воздух где-то совсем рядом с моим, оказавшимся таким уязвимым телом. Человеческим телом, хоть я и не человек. Я не успел даже снять свое ружье с плеча. Как нелепо. Еще нелепее быть задетым шальной пулей в этом дымной мареве. И навсегда стать удобрением для полей. Бросаюсь в сторону, к ближайшему зданию, вскидывая ружье. К тому горожанину с ружьем-вилами сзади заходит английский пехотинец. Он американец. У него оскал хищного зверя. Я — Америка. Я должен его защищать. Я спускаю курок, я знаю, что не промахнулся — Артур много времени посвятил тому, чтобы научить меня стрелять. Под защитой каменной стены дома не так остро чувствуется раздираемый воздух и бешеная плотность летящих пуль. Осторожно выглядываю из-за теплых камней. Красные тени, всполохи выстрелов, почти сливающиеся с ночью фигуры дерущихся горожан. Почему на нас напали английские солдаты? Артур, зачем ты послал своих солдат нас убивать? Зачем тебе наша кровь? Не могу поверить, что это действительно ты. Ты, брат. Это не может быть правдой. Это не ты, это, должно быть, управляющие колониями, начальник гарнизона Бостона. Нет, это не ты. Высовываюсь из укрытия еще раз. На меня стремительно падает какая-то тень. Глухой удар чего-то мягкого о землю. Не успеваю убрать руку. Стремительно бледнеющее лицо в грязно-красных пятнах. Уже мертвое. Английский солдат. Из уголка раскрытого рта на землю течет затихающий ручеек крови. Кое-как вытаскиваю кисть из-под грузного обмякающего тела. Что это. Подношу пальцы к самым глазам, но страшное видение не исчезает — моя ладонь вся залита быстро багровеющей, свертывающейся кровью. Этот солдат был ранен в спину, глубоко. Поэтому он мертв. Вид стекающих по пальцам капель завораживает, но я знаю, что это кровь. К горлу подкатывает тошнота, становится трудно шевелить онемевшими пальцами. Каково это — умирать? Я это сделал. Я отвечаю за их действия. Я пролил всю эту кровь. Меня почти выворачивает наизнанку, еле успеваю сдержаться. У трупа зеленые глаза. Были. Я знаю, как может искриться зеленый цвет. Я помню твои глаза. Неужели, если тебя..., то твои глаза тоже будут такими? Меня все-таки выворачивает. Но ты же страна. Тебя нельзя так легко убить. «Ал, не держи ружье как палку-копалку. Ты должен уметь защитить себя», - и твои твердые, но с какой-то тайной теплотой на дне зрачков глаза совсем рядом. Ты учишь меня стрелять. Поднимаясь на ноги, не чувствуя коленей, как в одном из своих кошмаров, опираясь на ружье, я бреду в плотную, густую на ощупь темноту, прочь от кровавых теней и площади. Артур. Ты научил меня стрелять. Артур, забери меня отсюда. Я не могу больше. Рискую забрести в болото. Хотя, раз говорят, что болотные огоньки зеленого цвета, значит, мне нечего бояться. Забери меня... *** Конечно, ты приезжаешь за мной к пристани. Неуверенно улыбаешься, удерживая двух свежих лошадей — для меня и для тебя. Ты бледный и напряженный, но твое «Не беспокойтесь, все уже готово» неукоснительно вежливо. Неизменное «вы», неизменно склоненная в учтивом поклоне голова, твоя всегдашняя почтительность и вежливость резко оттеняют то, к чему я успел привыкнуть за последний год. Когда я принимаю из твоих рук поводья, я понимаю, что от тебя не пахнет пороховым дымом. Только домом и чистотой, от которых я давно отвык. И когда я улыбаюсь — впервые за последнее время — глядя, как ветер бросает тебе в глаза длинную челку, ты будто отпускаешь себя из неведомого стального зажима и несмело растягиваешь губы в ответной улыбке. У тебя дома меня ждала горячая ванна и свежая одежда. Я не помню дороги. Совсем. Подвела старая привычка запоминать окрестности, прикидывать, где можно укрыться, а откуда удобнее напасть. Впрочем, опасности я не чувствовал, а твое, слышное сквозь легкий ветерок: «У вас нет поводов для беспокойства, сэр Артур. В стране все спокойно», странным образом заставляло поверить, что это правда. Ты всегда умел быть таким — безупречно вежливым, спокойным и учтивым. Не тихим, нет. Уместным. Но грозила опасность — и ты все так же незаметно и естественно оказывался за моей спиной, будто всегда там был. Ощущение чистой рубашки просто великолепно. Равно как и довольно мягкий диван, свежий воздух, льющийся в окно, и не менее замечательный аромат, доносящийся откуда-то из кухни. Надо же, Франциск тебя готовить научил. Хоть какая-то польза от этого старого винососа. Как давно я не чувствовал всего этого — чистой новой одежды, прохладного воздуха без пороховой гари. Не сидел в аккуратном доме, окруженном старой рощей. Да и в глаза мне чаще бьют короткие алые вспышки орудий, чем желтый теплый свет свечей в больших изящных светильниках. Если прикрыть веки, то они образуют ровное мягкое оранжевое сияние на черном фоне. Осторожные шаги позади дивана. Ты возвращаешься с подносом, на котором стоит большое блюдо с картошкой с сыром. И мяса ты не забыл положить. Надо же, отвык от твоей внимательности к деталям, от свойстве замечать даже то, что окружающие тебя люди и сами в себе не замечают. И чашка с крепким английским чаем. Не до конца настоявшаяся заварка, две с половиной столовые ложки молока, ровно так, как я люблю. Вторая такая же чашка — для тебя, и заварный чайник. Пока я поглощаю приготовленную тобой картошку, ты сидишь в кресле напротив меня, сжимая бледными пальцами тонкий фарфор чашки, стараясь не смотреть на меня. Это же невежливо — смотреть на кого-то, пока он ест. Ты все-таки слишком напряжен. Как стрела, каждую секунду готовая сорваться с тетивы. - Спасибо, Мэттью, ты замечательно готовишь. - Что вы. Не стоит благодарности. Я рад, что вам понравилось. Может быть, еще чаю? - я еще держу свою чашку в руках, выпил едва половину. Ты не мог не заметить этого. Это ты свою допил только что. Да что с тобой такое? - С тобой все в порядке, Мэттью? - Конечно, что вы, конечно, все хорошо, - быстро, отводя глаза в сторону. Но я вижу, как ты нервно теребишь пальцами манжету своей идеально-белой рубашки. Когда мое лицо становится совсем встревоженным, ты резко ставишь свою чашку обратно на поднос, и, быстро сорвавшись с кресла, вдруг садишься на пол у моих ног. Я невольно вздрагиваю, когда ты прижимаешься плечом к моей голени и застываешь так . - Мэттью... Что с тобой? Ты никогда не вел себя так. Ты никогда не позволял себе настолько сильные проявления чувств. Какими бы они ни были. - Артур..., - и ты редко называешь меня по имени. Ты запрокидываешь светлую голову, встречаясь со мной глазами. Твой синий прозрачный взгляд умоляющ. Там нет ничего — ни любопытства, ни интереса к чужим приключениям, ни ревности, ничего. Только невысказанная, а потому еще более сильная просьба. - Артур... Расскажите мне. Расскажите мне все, пожалуйста! А еще в твоих глазах очень много боли. Неужели тебе больно из-за меня? - Пожалуйста... И ты утыкаешься щекой в мое колено, подставляя мне затылок. Рассказать тебе. О чем тебе рассказать, Мэттью? О том, как пахнет кровь? О том, как я научился отличать английскую кровь от американской по запаху? От том, как после боя слезятся глаза от порохового дыма, и о том, насколько быстро отправится в ад любой сомневающийся, что мне в глаз попали мелкие щепотки пороха? Может, рассказать, как мертвенно молчаливы дома в деревнях и мелких городишках, когда мимо них идут ровные ряды солдат? А может быть, рассказать, как однажды ночью я сорвался со стула, на котором задремал, просматривая документы, потому что мне послышалось, что меня кто-то зовет за окном? Зовет слишком знакомым голосом. Или... рассказать тебе, как я нашел Альфреда и в чем у него были измазаны руки... Я запускаю руку в твои волосы, запутывая и без того волнистые пряди. Пальцы уходят в эти волны легко, да так и остаются. Почему бы не остаться там, где легко и уютно. - Все почти кончено, я чувствую это. Это вопрос времени. Я потерял земли своих колоний, но потерял ли Альфреда... еще не знаю. Его люди разозлены и отчаянно хотят независимости. И свободы. Такой, какой они ее сами понимают. Их «сыны и дочери свободы», которых мне довелось слушать инкогнито несколько раз, неистово хотят отделиться, навсегда убрать из своей жизни притеснения и неравноправие, необратимо связанные со мной. Мне иногда становится интересно, замечают ли они, что почувствовали это неравноправие... только сейчас? Пожалуй, я зря не удержался от последнего вопроса. Я позволяю себе слишком много горечи. Ты вжимаешься лбом в мое колено, и я, уже успокаивающе, глажу тебя по волосам. - А у Альфреда все в порядке. Он жив-здоров, и ему, кажется, все лучше удается понимать своих людей. Я за него рад. Он становится настоящим нацией, - ты застываешь, не веря мне, похоже, - Нет, честно, я за него действительно рад. Что поделаешь, если такова наша судьба и мы все неизбежно проходим по этому пути? Даже к лучшему, что его случайный противник — это я... Ты запрокидываешь голову ко мне и я вижу, какие блестящие у тебя глаза. И чувствую наконец, как тебя мелко трясет. Мэттью, ну что же ты... - Не переживай, Мэттью, все будет хорошо, - у меня же есть ты, договариваю про себя. Но не сказать этих слов ему, дрожащему на сквозняке на полу, мне вдруг кажется неправильно. - Иди сюда, Мэттью, нечего больше там сидеть, простудишься, - и осторожно тяну тебя на диван. - Не переживай, у меня же есть ты. И я об этом знаю. Так что все будет в порядке. Когда твое лицо наконец-то находится на одном уровне с моим, я вижу боль в твоих глазах. И тревогу, и страх за.. похоже, за нас обоих, и какая-то слепая, не нуждающаяся в доказательствах, вера в меня. Я разучился все это чувствовать... - Я чувствую все за вас, - икая, тихо произносишь ты. - Простите меня, я не могу не беспокоиться... - Нет-нет, все в порядке, Мэттью. Все в порядке... Когда ты засыпаешь, положив голову мне на колени, я тянусь за пледом, висящим здесь же, на диванном подлокотнике. И остаюсь сидеть, обнимая тебя за плечи. *** Ты пришел за мной. Как всегда обещал, пока мы были детьми, как всегда приходил. Не считался с обстоятельствами — ни тогда с дождем, ни теперь — с разбродом среди твоих солдат, продолжающейся войной с Англией и пустыней между нами. Я ждал тебя. Конечно, вместо немедленного боя, на котором настаивали командиры твоих отрядов, ты решил встретиться со мной. Я не знаю точно, зачем тебе это нужно — чтобы я был с тобой сейчас. Ты стоишь с другой стороны стола с расстеленной на нем картой. Ты почему-то почти не поднимаешь глаз, почти не смотришь мне в лицо. У тебя вокруг груди плотная повязка — белый бинт в несколько слоев, рельефный под тонкой измятой рубашкой. Она не совсем свежая — видно, что переход через пустыню дался тебе тяжело. И у тебя одеревеневшее лицо, даже тогда, когда ты все-таки встречаешься со мной глазами, застывшее в гримасе постоянного терпения. Я бы сказал — претерпевания, но я не люблю смешивать войну с религией. - Ну что, Мэтти, ты присоединишься ко мне? Мы вместе завоюем себе независимое и счастливое будущее! - это бы звучало как лозунг, если бы твой голос не был настолько устал. - Разве тебе еще не надоел этот Англия, вечно лезущий куда не просят со своими запретами и ограничениями? Нам давно пора стать самостоятельными и самим решать, что и как делать! - я бы поверил тебе, если бы не научился различать твою ложь еще в детстве. По глазам. У тебя сейчас очень тоскливые глаза. Ты не отступишься, я знаю, ты пойдешь до конца. Это было решение твоего народа. Об этом говорил Артур. - Мэтти, ты мне не веришь? Так будет лучше, у нас все получится — вместе! - у тебя действительно очень уверенный голос, но я доверяю не ему, а глубоким теням у тебя над веками и опущенным уголкам рта между фразами. - Мэтт, ты что, и вправду мне не веришь? Ты делаешь несколько шагов, обходя стол, но спотыкаешься на полпути. - Ал, я тебя прошу, пойми, я не против тебя. Я за Артура. Мне это кажется, или ты предпочел бы, чтобы я не называл его имени? - Альфред, ты дорог мне. Но я не могу пойти с тобой. В два прыжка ты подбегаешь ко мне и начинаешь трясти за плечи. - Почему, Мэтт, почему? Разве тебе не хочется самостоятельности, свободы? - А кто тогда будет с Артуром? Ты застываешь, отстраняясь. Твои глаза похожи на прозрачный хрусталь. - Я и так свободен. Я сам выбрал остаться. Не так давно Артур прислал сюда отряд своих солдат, приказав командиру передать мне: «Наступать или отступать, уходить или оставаться — решать тебе»... - Прости меня, Альфред, брат. Ты дорог мне. Когда ты станешь независимым — а я верю и знаю, что так и будет, я всегда буду с тобой. Верным, пусть и не всегда заметным союзником, всегда открытым для тебя, готовым для тебя на все. Ты же мой брат. Ты стоишь с опущенной головой, немытые пряди заслоняют лицо. У тебя дрожат плечи. Надеюсь, ты действительно поверил мне. Качнувшись в мою сторону, ты вдруг обнимаешь меня, стискивая в кольце рук. Меня вжимает в твое плечо, и я чувствую твой запах — пот, ружейный дым и стершаяся от носки ткань. В твоих волосах песок. Я обнимаю тебя в ответ. И ты уходишь, шатаясь, как в бреду, улыбнувшись мне напоследок из-под прикрытых век. Ни для кого из нас не стало новостью то, что сражение было тобой проиграно. *** Двое стоят друг напротив друга. Довольно молодой парень со светлыми волосами выглядел совершенно здоровым, но в его глазах плескалась опустошенность и тоска. Его визави, напротив, казался больным — темные круги под глазами, неестественно бледная, будто лишенная напрочь цвета кожа, четко выступившие скулы на продолговатом лице — но был странно спокоен, даже умиротворен. Будто болезнь и боль, точившие его, на самом деле были чужие. - Зачем ты позвал меня? Ты же знаешь, что я уже отказался от тебя. Еще будут сражаться командиры отрядов по приказу королевы, но я, Англия, уже не принимаю в этом никакого участия. Америка стоял, опустив глаза, непривычно тихий, неловкий, не знающий, что сказать и что сделать. - Я повторяю, зачем ты звал меня? Потратить мое время впустую? Если ты думаешь, что у меня, кроме тебя, нет никаких дел, ты глубоко ошибаешься. Америка по-прежнему стоит, разглядывая дощатый пол под носками своих сапог. Он знает только оно слово, чтобы назвать мотив для своих действий, но беда в том, что к Англии оно сейчас неприменимо. - Так. У тебя..., - Англия подносит к глазам часы, - полминуты, чтобы сосредоточиться и объяснить, почему я все еще должен здесь находиться. «Я скоро уйду», - услышал Америка. И испугался. Давним, давно, казалось бы, позабытым в выстрелах этой войны страхом. - Я скучал по тебе, - главное, думает Америка, это пониже опустить голову. Тогда можно будет не встречаться с Артуром взглядом. Англия резко смеется, в его смехе издевки столько, сколько не каждая фраза способна вместить. - Повтори это своим солдатам. Это все? - и он разворачивается к двери. «Я ухожу», - снова слышит Америка. Этого нельзя допустить. Если он уйдет — больше ничего не будет. Только пустота. Не будет «старшего брата», не будет мягкого света ламп осенними вечерами, не будет ощущения, что есть кто-то, на кого можно положиться. Не будет ощущения семьи. Какого-никакого, но дома. Здравый смысл, еще не потухший в затуманенном сознании Америки, напоминал, что он сам, своими руками не первый год разрушает все, что было, и все, что могло бы быть. Сознательно и целенаправленно разрушает. Ради сладкой независимости и холодной на ощупь свободы. Но Альфред не прислушивался к его голосу. Нужно его остановить. Схватить руками за плечи, ткнуться сжатыми зубами в его губы, пользуясь относительной слабостью Англии из-за болезни, показать, насколько необходима сейчас хоть капля его заботы и тепла посреди кровавого дыма войны, насквозь пропитавшего одежду, пропитавшего кожу, нестерпимо едкого. Зачем сейчас Америке здравый смысл, если нужно только, чтобы он остался? Англия берется руками за запястья Альфреда и твердо его отстраняет. - Ты, надеюсь, понимаешь, что то, что ты сейчас сделал, не только не возбуждающе, но и довольно неприятно? «Он остановился», - чувствует Америка, это все, что занимает сейчас его мысли. «У него теплые руки, но ему что-то не нравится. Пусть сделает все, как захочет», - додумывает короткую мысль Америка перед тем, как снова коснуться губами губ Англии, на этот раз разомкнув зубы, осторожно зажав нижнюю губу Артура между своими. - Артур, останься, - едва слышно шепчет Америка, - мне плохо. Я устал. «Вот значит как», - думает Англия, - «Если бы я не понимал тебя настолько хорошо, то одной пощечиной ты не отделался бы. Шотландия и Уэльс тоже ушли. Не обернувшись ни разу. Ты желаешь от меня избавиться, начинаешь войну — но ты же просишь у меня помощи. Иррационально. Кретин. Сопливый мелкий идиот». Губы Америки медленно шевелятся, выговаривая неслышное «Пожалуйста». Он с облегчением закрывает глаза, когда чувствует обхватывающие его за пояс руки Артура, ему становится невыносимо тепло, когда он ощущает прохладные губы Англии на своих, когда он приоткрывает зубы и полностью отдается воле бывшего опекуна и нынешнего противника. Самого близкого существа. Англия знает, что ему сейчас ничего не стоит сделать с Америкой все, что он захочет, какие бы бредовые мысли ни пришли ему в голову. Артур тихо вздыхает, толкая Америку на низкую грубую кровать у стены, наклоняясь к нему. «Нет», - обреченно думает он, - «Я не возьму его в таком состоянии, это будет слишком неприятно. Мне». Приоткрывший глаза Альфред тянется к нему, приподнимаясь на локтях, но Англия не дает ему закончить движение, надавив руками на плечи, заставив опуститься обратно, склонившись, целуя в уже опухшие губы, скользя пальцами по плечам, ключицам, пересчитывая ребра. Артур чувствует, как бьется венка на шее Америки под его языком, ощущает мелкую дрожь его тела под собой, приглаживает вставшие дыбом волоски на предплечьях Альфреда, который уже совершенно точно не соображает, где находится. Англия тоже хотел бы так сделать — забыться в чьих-нибудь руках, переложить на кого-нибудь другого ответственность за происходящее, перестать думать... «Артур», - тихо, полустоном, вырывается у закусившего губу Америки, даже не пытающегося открыть поплывшие глаза. Англия матерится про себя. Это за весь сегодняшний вечер единственное, что вызвало у него телесную реакцию. Он поднимает голову и отстраненно смотрит на кажущегося таким спокойным и счастливым Альфреда, настолько некрасивого и неуклюжего в своем счастье, что становилось почти смешно. Хотелось неистово хохотать над собой, поверившим, что что-то еще осталось от бывшего младшего брата, что что-то еще осталось в нем самом, что он вдруг захотел потерять контроль. Глупо, смешно и бредово. Артур уже почти раздвинул коленом ноги Америки, когда его голова, неловко мотнувшись, сползла с подушки, и Англия понял, что он каким-то неведомым образом успел отключиться. Или это сам Артур слишком долго его рассматривал? На спине Артура обнаружилось нечто тяжелое. Как он убедился опытным путем, это были руки Америки, крепко сцепленные в замок. Англия тяжело вздохнул, на него лавиной навалилась усталость и так долго сдерживаемое в себе раздражение. Последние остатки возбуждения ушли, осталась только ватная слабость в ногах и короткие судороги в мышцах рук, все еще держащих его на весу над изогнувшимся телом Альфреда, от угла рта которого тянулась к подушке тонкая нитка слюны. Прекрасно зная, что сейчас он не сможет расцепить пальцы Америки, Артур ложится рядом с ним, стараясь держаться подальше от влажного угла наволочки. Он засыпает, твердо уверенный в том, что завтра, проснувшись на пару часов раньше Альфреда, успеет уйти. *** Резкий ветер над морем. Попутный ветер, и курс на северо-восток уже проложен, осталось только выйти из бухты. И — домой, наконец я вернусь на знакомую до последней кочки землю, наконец все закончится. Нет, никто, конечно, не отменял необходимости заниматься европейской политикой, да и задницу Франциску надрать просто необходимо. В профилактических целях. И чтобы не смел впредь помогать моим врагам. А Альфред.. Пошел он к черту, Альфред. Будет весело посмотреть, как он будет набивать себе шишки во всех возможных и невозможных местах, как будет ошибаться в простейших вещах, а потом плакать от злобы и бессилия. Хи-хи-хи, какой аттракцион намечается. - Сэр Артур, вы будете обедать? А вот и Мэттью за мной пришел. Он вроде даже повеселее стал, как война закончилась. Улыбается чаще, правда, льнет ко мне, будто больше не к кому, ну да ладно. Мне даже приятно. Разговаривать с ним интересно, а уж наблюдать, как он краснеет, когда я обнимаю его за плечи или сажусь слишком близко, и того интересней. Бывает забавно, когда он так смотрит на меня — немного исподлобья, пытаясь заглянуть в глаза и каждый раз отводя взгляд, когда смотрю в ответ. Вот примерно как сейчас. - Ну а ты ведь пообедаешь со мной? Придвинуться на полшага ближе, перекинуть руку, оперевшись на бортик за его спиной, так, чтобы он уже не мог никуда двинуться, не задев мою руку. И никто не говорил, что я его куда-нибудь выпущу. Он кивает, заливаясь яркой краской, бормочет: «Конечно». Какое удовольствие наблюдать за его смущением. Еще большее удовольствие — обнять, положив ладонь на вздрагивающее плечо с ощутимыми через рубашку костями, и склониться совсем близко к его лицу, от которого уже идет волнами жар, и нести громким шепотом какую-то чушь, да все равно что, он не слышит ничего, я уверен. А потом коснуться губами шеи, несильно сжав кожу, и почувствовать, как он весь сжимается и вытягивается в кольце моих рук, задерживая дыхание. Мне хочется продолжить, но торопиться некуда, у нас еще много времени. Последняя настырная береговая чайка отстает от корабля, когда я увожу плохо передвигающего ноги Мэттью в каюту, где уже накрыт стол, где я обязательно посажу Мэттью совсем рядом с собой, чтобы задевать его руки каждый раз, когда я буду тянуться за новым куском, чтобы было удобнее заглядывать в его синие влюбленные глаза. Надо будет обязательно как-нибудь взять его за руку, вспомнить его кожу на ощупь. А уж какова она на вкус... У него светятся глаза, я и не думал, что можно так меня любить. А Америка пусть остается.