***
«Господи, прошу Тебя, пощади, убереги от греха», еле слышно шепчу я, сжимая кулаки с такой силой, что ногти впиваются в ладони. При мысли о том, что мне придется отдать свою невинность незнакомому мужчине, мое нутро скручивает жгутом, а горло сводит судорогой. Воображение живо рисует мне уродливого злобного старика, тянущего ко мне узловатые морщинистые руки и скалящего редкие гниловатые зубы в предвкушении. Мои глаза тут же наполняются слезами, и я невольно останавливаюсь, не желая продолжать путь. - А ну пошевеливайся, Хандан хатун! Чего застыла? Не хочешь идти, что ли? – грубовато подталкивает меня в спину молодой евнух Хаджи ага. – Радовалась бы, другие наложницы мечтают оказаться на твоем месте! К тебе сама Валиде Сафие Султан благосклонна оказалась, отправила тебя к Повелителю! А ты, глупая рабыня… Хандан. До чего же грубое, некрасивое, режущее слух имя. Напоминает мне удар тупым тяжелым предметом. Хан-дан. Сафие Султан, источая радушие, говорила мне, что оно означает, но я не запомнила. И не хотела запоминать. Что бы ни было, для себя я всегда останусь боснийкой Хеленой. У входа в покои нас поджидает высокий темноволосый юноша, сверлящий меня внимательным взглядом и нервно покусывающий нижнюю губу. Я сразу понимаю, что это не султан Мехмед – было бы странно, если бы падишах огромной империи встречал бы подобным образом очередную рабыню, отправленную ему заботливой матерью. Юноша скользит взглядом по моему печальному лицу, останавливаясь на мокрых щеках, и выражение его лица сменяется с любопытного на сочувствующее. Он неохотно отходит в сторону, пропуская меня вперед, и еле слышно шепчет: - Только не плачь. Я невольно вздрагиваю, услышав родной боснийский язык, и моментально шепчу ему в ответ всего лишь одно слово: - Спасибо. Разумеется, на боснийском. Султан Мехмед жадно, словно изголодавшийся зверь, целует меня, касаясь слюнявым языком, сжимает и мнет своими грубыми пальцами мое обнажённое тело, оставляя на нём отметины, обжигает меня жарким дыханием и постанывает от охватившего его удовольствия. Превозмогая отвращение, я пытаюсь робко отвечать на его ненасытные ласки. Через некоторое время моё нутро вспыхивает острой, резкой болью, и мне безумно хочется умереть, обмякнуть в руках похотливого султана и испустить дух, умереть, чтобы больше не чувствовать никакой боли. Единственное, что удерживает меня на этом свете – ободряющий шёпот молодого боснийца, попросившего меня не плакать. Теперь я знаю, что в этом дворце, полном ненависти, лицемерия и жестокости, есть человек, способный на искреннее сочувствие. От Хаджи аги я узнала, что этого юношу зовут Дервиш ага, и он является хранителем султанских покоев. Жидкость в стакане приобрела золотистый оттенок.***
Спустя несколько хальветов – вот так, оказывается, называют в гареме ночи с султаном – я обнаруживаю у себя признаки беременности. Султан Мехмед светится от счастья, осыпает меня подарками и велит быть чрезвычайно осторожной, так как ребенок, которого я ношу под сердцем – самое ценное его сокровище. Сафие Султан вручает мне свои любимые серьги и браслет, велит переселить меня в более просторные покои и приставляет ко мне нескольких служанок во избежание неприятностей. Но никто из них по-настоящему не заботится обо мне – для них важен лишь мой будущий ребенок, будущий представитель династии, будущий наследник, а до рабыни ни падишаху, ни его Валиде нет никакого дела. Каждый раз, глядя на свой постепенно округляющийся живот, я ощущаю, как внутри меня всё клокочет от бессильной ненависти к злому плоду османов, крепко засевшему внутри меня. Больше, чем я, этого ребенка ненавидит только моя соперница Халиме Султан, главная любимица Мехмеда и мать шехзаде Махмуда. Но если я это тщательно скрываю, постоянно улыбаясь и предвкушая рождения шехзаде в присутствии султана Мехмеда или его матери, то Халиме не упускает случая открыто оскорбить меня, или пригрозить уничтожить меня вместе с моим мерзким выродком. Ненависть и жажда мести затмевают ей глаза настолько, что она решает отравить меня во время празднований в гареме, но меня спасает мой ангел-хранитель – вернее, Дервиш ага. - Хандан хатун, будь добра, не иди на этот праздник. Я случайно услышал, что Халиме Султан планирует подлить тебе в еду яд, и при этом оклеветать Салиху хатун, которая недавно была в покоях Повелителя, и которая явно косо поглядывает на тебя, - Дервиш взволнован, словно речь идёт о покушении на его собственную жизнь. – Скажись больной, и тебе поверят – никто не станет беспокоить беременную. Когда слуги принесут тебе еду в покои, проверь на яд – Халиме Султан так просто не угомонится. Она готова на всё, чтобы тебя уничтожить. Я… Я не хочу твоей смерти. Если бы мне сообщил об этом кто-то другой, я бы пожала плечами и с безразличным видом отправилась на праздник – жизнь мерзкого отпрыска этой династии меня не особо волнует, да и моя собственная не стоит и акче. Но это сказал Дервиш – тот самый Дервиш, который пожалел меня перед первой ночью с султаном, который, по его словам, не желает мне смерти, который беспокоится обо мне, как о человеке, а не как о полезной для династии рабыне. Корона соскользнула с головы Хандан и упала на пол, отозвавшись тихим позвякиванием в ушах султанши. Хандан судорожно сглотнула, преодолевая подступившую к горлу тошноту, и осторожно взяла в руку стакан. По её левой щеке, прочерчивая бороздку, скатилась слезинка. «Дервиш…» - сорвалось с её пересохших губ.***
- Поздравляю, Султанша, у Вас сын! Родился новый шехзаде! – акушерка, немолодая женщина с круглым лицом, обрамлённым седеющими волосами, вручает мне жалобно похныкивающего младенца и радостно улыбается. – Да пошлёт ему Аллах счастья и благополучия! Малыш успокаивается, стоит мне только взять его на руки, тянет ко мне пухлые ручки и начинает забавно причмокивать губками, прося молока. Глядя на личико сына, на его чуть вздёрнутый маленький носик и тёмные пушистые реснички, я чувствую, как по моему телу разливается тепло, и как утихает тупая ноющая боль в сердце, преследовавшая меня с самой первой ночи с Мехмедом. Как я могла ненавидеть его, ещё не родившегося на свет, винить в грехах его отца и бабушки, как?! Я отказываюсь от помощи нянек и кормилиц и уделяю всё свое время маленькому Ахмеду, словно прося, таким образом, у него прощения за то, что мечтала избавиться от него ещё в своей утробе. Он растет ласковым и послушным ребенком, и ничем не огорчает свою любящую маму – разве что частыми простудами, но по-настоящему близким для него человеком становится Дервиш. Только Дервишу удается достучаться до опечаленного неудачей в учёбе Ахмеда и приободрить его, вовремя сказав нужные слова, только ему мой сын доверяет свои детские секреты и мечты. Наблюдая за ними, я вижу, с какой любовью и преданностью Дервиш смотрит на моего сына, и в то же время в его взгляде порой проскальзывает некая горечь, причины которой пока мне не удаётся понять… «Прости меня, Дервиш…», еле слышно прошептала Хандан, и стиснула стакан с такой силой, что костяшки пальцев побелели от напряжения. Выбившаяся из прически прядка упала ей на лоб, щекоча кожу. Хандан закрыла глаза и смиренно склонила голову, словно ожидая удара. За окном раздался раскат грома, и женщина вздрогнула от неожиданности, расплескав несколько капель отравленной воды. «Прости меня…»***
- Убийца султана Мехмеда – я, - сдавленным голосом проговаривает паша, избегая моего взгляда. – Рейхан ага подливал ему яд по нашему с братьями Гераями приказу. Но у нас с ними были разные цели. Им был нужен османский трон, а мне – безопасность нашего будущего Повелителя султана Ахмеда… И Ваша. Казнив шехзаде Махмуда по наговору Сафие Султан, султан Мехмед обезумел от страха за свою власть. А я не мог позволить ему погубить Ахмеда… Я люблю султана Ахмеда, как своего сына, я его воспитывал, заботился о нём, как о родном. А смерть сына погубила бы и Вас, и я не мог этого допустить. Ваша боль – и моя боль, Султанша. Я люблю Вас, люблю с тех пор, как увидел Вас, заплаканную и печальную перед первым хальветом. Тогда я понял, насколько Вы отличаетесь от других наложниц.<i>***
<i>«Дервиш… Ты стал для меня глотком свежего воздуха в этом дворце, где из каждого угла за тобой наблюдает смерть, ты любил моего сына больше, чем его родной отец, ты всегда оказывался рядом со мной, когда горе ослепляло меня настолько, что я готова была покончить с собой. Если ты тысячу раз спросишь меня, люблю ли я тебя, я тысячу раз отвечу – да». Яркие тёмно-карие глаза паши, похожие на омытые дождем вишни, смотрят на меня с такой безнадежной тоской, что мое сердце сжимается от жалости. Я с трудом сдерживаю желание подойти ближе и провести рукой по его лицу, ощутить пальцами теплоту его смуглой кожи. Но я Валиде Султан, а значит, я должна быть душой и телом предана покойному падишаху. - Я сохраню это в секрете, - еле слышно шепчу я, чувствуя, как к лицу приливает кровь. – Никто не узнает об этом. Клянусь. Не сохранила… Тяжело и прерывисто дыша, Хандан поставила стакан с ядом обратно на стол и неистово затрясла головой, пытаясь отогнать нахлынувшие воспоминания. Из её груди извергся жалобный стон, а по лицу, обжигая кожу, заструились слёзы. За дверью послышались шаги и чьи-то взволнованные голоса.***
- Валиде! – Дервиш, встрепенувшись, приподнимается на постели, чтобы поприветствовать меня, как положено, но я жестом останавливаю его и присаживаюсь на край его кровати. - Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я, с сочувствием и тревогой глядя в его изможденное побледневшее лицо. – Ты ведь был ранен? - Да, но боль начала уже утихать. При виде Вас мне стало лучше, Султанша, - он слегка улыбается, блаженно прикрыв глаза, а на его щеках вспыхивает легкий румянец. - Как Вы? Я очень волновался за Вас. Этот бунт… - Со мной всё хорошо, хвала Аллаху, - отмахиваюсь я. – Я цела и невредима, но эти подлые стервятники погубили мою невестку Махфирузе, и мой бедный внук Осман остался без матери. А как перепугался бедняжка Мехмед, когда в мои покои ворвались бунтовщики! Аллах помиловал его, я сумела их выгнать, не позволила даже прикоснуться к моему внуку. Дервиш открывает глаза и смотрит на меня со своеобразной смесью нежности и восхищения, после чего, собравшись с силами, садится на кровати, но тут же морщится и сдавленно охает от боли в незажившей ране. Укоризненно покачав головой, я кладу руку ему на плечо и пытаюсь осторожно уложить его обратно на подушку. Паша ощутимо вздрагивает от моего прикосновения, после чего странно дёргает рукой, словно хотел дотронуться до меня, но передумал, испугавшись моей возможной реакции. Будучи не в силах сдерживать охватившее меня волнение, я придвигаюсь чуть ближе к нему – настолько близко, что могу пересчитать количество родинок на его правом виске. - Валиде Султан! – тихо окликает меня проскользнувший в покои Хаджи ага. – Валиде! Никогда ещё голос верного слуги не казался мне таким омерзительным. Хандан вцепилась пальцами в край стола и горько зарыдала, сотрясаясь всем телом и судорожно ловя губами воздух. Перед её внутренним взором предстало раскрасневшееся от волнения лицо Дервиша, его чувственные, приоткрытые в ожидании губы, его тёмные глаза с характерным прищуром. Не выдержав, Хандан взвыла, словно волчица, увидевшая своего любимого волка в луже крови. Шаги и голоса в коридоре стали отчётливее. Я Валиде Султан, не сумевшая воспользоваться своей властью и уничтожить тех, кто угрожал дорогому мне человеку, загнанная в угол, павшая жертвой интриг тех, кто должен быть слабее меня. Я женщина, своими руками погубившая того, кто все эти годы являлся для меня главным источником утешения и исцеления. Дервиш Паша, ты пролил кровь правящего монарха, ты рисковал жизнью и положением ради счастья и благополучия той, которая отправила тебя на смерть из-за своей трусости. Ты вправе ненавидеть и проклинать меня, я этого заслуживаю. Я недостойна твоей любви.***
«Он сделал это, чтобы защитить тебя, Ахмед, ради твоего благополучия. Он боялся, что твой покойный отец навредит тебе, казнит, как твоего брата Махмуда. Дервиш любил тебя, как родного, и любит до сих пор». Но Ахмед не только сын и воспитанник, и не может руководствоваться исключительно своими чувствами. Он правитель, и должен думать о благе империи, должен обеспечить безопасность своей власти. Любой, кто покушался на жизнь представителя династии, заслуживает самой суровой кары. И цели этого поступка не играют никакой роли, к сожалению. Дервиш обречён, и что бы она ни сказала в его защиту, решение Ахмеда не изменится. Как бы ему ни было больно убивать своего любимого наставника, которому он так многим обязан, он это сделает.***
- Султанша… Вы хотели меня видеть? – голос Дервиша вырывает меня из тягостных раздумий. – Что с Вами? Вы плакали? - Тише, тише, - нервно сглотнув, я подхожу к нему и окидываю его полным нежности взглядом, словно стремясь запечатлеть в памяти его черты. – Я люблю тебя, Дервиш. Люблю с тех самых пор, как увидела тебя перед первым хальветом, и ты попросил меня не плакать. Я… - Султанша… Хандан, - изумленно шепчет паша, его лицо озаряет счастливая улыбка. – О Всевышний… Султанша моя… - Валиде! Откройте! Валиде! – донесся до Хандан яростный крик Ахмеда. Дверь отчаянно загрохотала под его кулаками. – Сейчас же! «Он всё знает… Всё…» Хандан глубоко, судорожно вздохнула, превозмогая сдавливающую боль в груди, и резко схватила со стола стакан с отравленной водой. Горькая на вкус жидкость обжигала рот и горло, но Хандан жадно пила, как умирающий от жажды ребенок, пила, не обращая внимания на шум за дверью, пила, пока на дне не осталось ни капли. Через несколько мгновений стакан выскользнул из ослабевших пальцев султанши и с грохотом ударился об пол, покрываясь трещинами. Тело Хандан обмякло, словно из него выпустили воздух, ноги подкосились, и она рухнула на пол, впадая в забытье. - Валиде!!! – дверь наконец распахнулась, и в покои ворвался обезумевший от гнева Ахмед. – О Аллах… Что Вы наделали…. - Сынок… - еле слышно прохрипела Хандан, с трудом шевеля одеревеневшими губами. – А… Ахмед… - Мама! – перепуганный султан упал рядом с ней на колени и неистово затряс её за плечи, пытаясь привести в чувства, но тщётно. Голова султанши безвольно мотнулась из стороны в сторону, глаза закатились. Тело Хандан дернулось в последний раз, вытянулось и окончательно застыло. Душераздирающий вопль осиротевшего сына прорезал тишину покоев. Султан Ахмед крепко прижимал к себе безжизненное тело матери и захлёбывался от рыданий, не обращая внимания на подбежавших к нему Кёсем и Хюмашах. От властного падишаха, крепкой рукой правившего империей и сурово каравшего предателей, не осталось и следа – теперь это был несчастный, раздавленный внезапным горем человек, потерявший самое дорогое. - Прости меня, мама…