Я не плачу

Темная комната. Двое. Сильные объятия — до боли, до синяков. Хриплое дыхание. «Видишь, Витя, я могу жить и без тебя!» — отчаянная мысль. Юрий опрокидывает Отабека на спину и устраивается на его бедрах. «Без тебя…» Замирает. — Юр, все хорошо? — слышен заботливый голос. Плисецкий выдавливает в ответ из себя улыбку. Беспокоится? Напрасно. Он уже все решил. Все свои сомнения он отбросил еще со своей одеждой. Нет, даже раньше: еще когда Виктор взял его за подбородок, притянул близко — прямо как Юра мечтал!.. И отчитал. Растоптал последние надежды, ответил мягкой пустой улыбкой на все его язвительные выпады. Проигнорировал давно прорывающиеся наружу чувства. Отабек поддерживает его за бедра, пока Юра заводит руку назад, нащупывает уже готовый для него член — молчаливое признание давних чувств Бека к нему — и медленно опускается. Тихий свист: воздух выходит через закушенные губы. Юра резко запрокидывает голову, убирая упавшие на глаза волосы, и криво усмехается. Больно. Но душе еще больнее — и эта боль непрошенная, безжалостная, он к ней не готов — Виктор его к ней не подготовил. В отличие от Бека: тот был с самого начала очень нежен; и сейчас замирает, хотя видно, что хочет двигаться, целует Юру в плечо, потом вдоль выпирающей ключицы, шею… сжатые губы. Первый судорожный всхлип — и Плисецкий подается навстречу, принимая эту опасную ласку. Жестокую, ранящую вернее холодного игнора — уже привычного. Ожидаемого. Нет, все верно: то, что он делает сейчас, правильно. Все равно так продолжаться больше не могло. Рано или поздно Юрий бы не выдержал: когда Виктор и Юри в очередной раз обнялись бы, просто сделал бы им двоим харакири коньком. И плевать, что харакири это самоубийство! Наверняка бы сделал — уже тогда, когда увидел их улыбки, сияющие, как золотые кольца на их гордо продемонстрированных безымянных пальцах… Если бы не он. Друг? Три ха-ха, Юрий не умеет дружить, а Отабек и не хотел быть просто другом. Они оба по тем или иным причинам хотели того, что происходит прямо сейчас. Первые движения. Непривычно. Тянет, давит, распирает. Больно. Бросает то в жар, то в холод, тело словно сошло с ума: не слушается, само приподнимается — и опускается обратно, ноги дрожат, разъезжаются… А его руки жгут кожу, кажется, оставляя отпечатки на самой душе. Стирая печати принадлежности Виктору, которыми Юра сам заклеймил себя с ног до головы. Без спроса. Без дозволения. Словно какой-то вор. Но это не он украл Никифорова! Не успел — и что ему осталось в итоге? Вообще, когда Юра, как обычный подросток, задумывался о своем первом разе, то представлял все совсем не так. Когда он настолько смелел — или настолько сходил с ума от переполняющей его бури чувств, — представлял, что парень под ним будет высоким, изящным — но с явно выделяющимися мыщцами, будет великолепным душой и телом… Он будет настоящим победителем. Он будет Виктором. Но в реальности все иначе. В мечтах его руки ласкающе скользили по белой твердой груди. В реальности это его кисти выделяются белыми пятнами на фоне смуглой кожи. В мечтах на него смотрели с любовью голубые глаза — и в них Юра, как во льду, видел себя: раскрасневшегося, немного дерзкого — чтоб не обольщался! — но обязательно счастливого. В реальности он не видит ничего. Карие, практически черные глаза затягивают, как бездна — и Юрий, словно утопающий, цепляющийся за соломинку, с радостью окунается в нее. С ответными поцелуями. С отчаянными неловкими движениями, выдающими с головой его неопытность. С искренностью и ранимостью, которую он никому не показывал. А разве это что-то изменило бы? Юра уже не хочет об этом думать, не хочет делать себе еще больнее — он же тоже живой! В мечтах его любовник был властным. И Юра, несмотря на показное раздражение, жаждал этой власти, хотел, чтобы он, наконец, ответил на его подколки, затащил куда-нибудь — и заставил ответить. Там, где они были бы только вдвоем, Юра позволил бы делать с собой что угодно, он бы принял от Виктора все! Но тот предпочел не брать — а отдавать. Предпочел ему того, чье имя, словно жестокая насмешка, звучит практически так же. В реальности его любовник нежен и осторожен. Замечает и нервозность, и усталость, и неловкость, и отчаяние — и молчит. Лишь останавливает ласковыми объятиями, улыбается в ответ на недоумение; осторожно, словно хрупкую статуэтку, укладывает спиной на давно смятую простынь, разводит его ноги, целуя мимоходом ступню — прямо как Виктор конек Юри после выступления. И это заставляет Юру вздрогнуть сильнее, чем когда Бек снова входит в него. Медленно. Тягуче. Не больно. И Юра в ответ смотрит на него и впервые за ночь — впервые за целую жизнь! — видит не Виктора. Видит его. Первая глупая слеза соскальзывает по щеке и теряется где-то в спутанных, отросших из-за нелепого желания привлечь внимание того, кто на него давно уже не смотрит, волосах. И Юра тоже теряется. Теряется под лаской сильных рук, теряется под движениями бедер, соединяющих их все ближе, все теснее. Просто теряется под Отабеком. Ведь он горячий, словно солнце, обжигает — и Юра, замерзший, безрассудно стремится к этому огню, не боясь опалить крылья. Их у него уже и так вырвали. Его член скользит внутри — Юра вообще не думал, что позволит это кому-то другому. Но не Виктор сейчас его целует, не Виктор сжимает его член своими точными в каждом движении пальцами, не «Виктор!» стонет Юра, не в силах уже скрывать все в себе! В нем просто закончилось место. Давно пора было навести уборку. И это Отабек доводит его, бессильно мечущегося, до первого оргазма — и лишь потом позволяет кончить и себе. И это Отабек принимает и возвращает его дар: возвращает вдвойне, честно, ничего не тая, питая своей нежностью слабые ростки его новых чувств на выжженной бессильной любовью-помешательством душе. Не Виктор… — Юр, все хорошо? — кажется, он уже слышал сегодня этот вопрос. Отабек слишком внимателен, почти назойлив в своей доброте — но сегодня и только сейчас Юрий готов ему это простить. Готов позволить. — Конечно, — хрипло произносит он и усмехается. Как обычно. Словно ничего и не произошло. Но произошло слишком многое. — Тогда почему ты плачешь? — не унимается Отабек и, оперевшись на локоть, нависает сверху. — Кто? Я? — удивляется Юра. Что за чушь, он не какой-то Юри, чтобы рыдать по поводу и без! Совсем не такой! Ведь именно поэтому Виктор выбрал не его?.. — Ну не я же, — в ответ на его злость, Отабек добродушно улыбается со скрытой в глазах тревогой. Потом нежно касается его щеки пальцем, а когда убирает, Юрий видит повисшую на самом его кончике каплю. Неоспоримое доказательство его слабости. Юра шмыгает носом и быстро, словно преступник, желающий скрыть улики, утирается тыльной стороной ладони. Вот и все, ничего не было! Но слезы не останавливаются. Почему он плачет? Потому, что только что лишился чего-то важного? Или потому, что понял: он все-таки может — и хочет! — жить дальше?.. — Я не плачу. Просто соринка в глаз попала, — отмахивается Плисецкий и пытается натянуть свою броню обратно, спрятать надежно хрупкую «фею» за язвительностью гопника… Но гопники не любят сырость. Да, это всего лишь соринка. Большая, блондинистая, голубоглазая… и невыносимо любимая. Да, Юра — любил! До разрывающей сердце боли, до злобных проклятий, до бессильных слез. Любил! Так почему же он плачет? Потому, что сейчас можно. В конце концов, сейчас он окончательно потерял свою первую любовь. Отказался от нее сам, выжег глупые чувства теплом чужого тела, подписал свой отказ тупой болью, что уже начала просыпаться в его теле. Но эта боль ничто в сравнении с пульсирующей дырой в душе. И пусть Юра не совсем готов идти дальше, боится, не хочет, но… Шмыгания незаметно переходят в всхлипы, те — в рыдания. Желая почувствовать, что — хоть сейчас! — он не один, Юрий, не давая себе передумать, утыкается лицом в грудь опешившему Отабеку и, совсем разрыдавшись, крепко обнимает за широкую спину. Со всех сил. Отчаянно. Словно желая спрятаться — от мира, от Виктора! От себя. — Юра, ты чего? — осторожно спрашивает Отабек, не зная, что ему делать. Но… — Не смотри! — глухо выдавливает Плисецкий, вздрагивая. Он и правда весь дрожит! — Замри и забудь, что это вообще было, иначе я тебя урою! Но… — Не понимаю, о чем ты говоришь, — серьезно поддерживает его беспомощный приказ друг и, пока Юра выплакивает все, что осело на сердце тяжелым грузом, успокаивающе шепчет что-то на своем языке, мягко проводя ладонью по волосам. С каждым движением заставляя рваную дыру в груди робко затягиваться. Но пусть Юра не совсем готов идти дальше, боится, не хочет… «Ты же подождешь меня, Бека?..»