Лишняя эмоция

Про Шанель Оберлин часто говорят, что она импульсивная и беспокойная. Её называют капризной малышкой и бешеной сучкой, но имеют в виду лишь одно: она не умеет контролировать эмоции. Эмоции этой девушки безграничны, и лишь одной никогда не находится среди них места: заурядному чувству боли. Ведь боль не для таких, как она. И даже сейчас, пересчитывая коленями ступеньки железной грохочущей лестницы и слушая прерывистое дыхание на своих лопатках, Шанель не чувствует совсем ничего. Только ужас. Она дрожит в своей тонкой блузке с оборками вокруг плеч и задравшейся почти до пояса мини-юбке. Её зубы выбивают барабанную дробь, звонко постукивая в гулком лестничном пролёте. Шанель карабкается вверх, думая, что там её побоятся тронуть, и на мгновение допускает мысль, что после таких приключений психолог просто обязан обслужить её бесплатно — как сотрудника клиники. Вспомнить бы ещё, где кабинет психолога… Она давно сбросила туфли, и звук, с которым они упали меж лестницами, зацепившись каблуками за перила, раскачиваясь и ударяясь о жестяное ведро внизу, всё ещё стоит в ушах Оберлин. Она даже не вспоминает об их стоимости и о том, что не сможет купить себе новые, и не останавливается: что-то гонит её вверх по лестнице. И это «что-то» не просто одето в дурацкий костюм из зелёной кожи. Оно внутри, скрывается под складками плаща, под аляповатой маской, и оно — это «что-то» — бешено ненавидит её. В этот раз всё по-другому. В этот раз убийца пришёл именно за Шанель Оберлин — и он действительно оказался Зелёным Жадиной. Он не хочет ни с кем делиться своей добычей. Шанель торопливо ползёт. Она сбивает к чертям дыхание и на полпути к последней ступеньке, рванувшись от тянущейся к её ногам лапы чудовища и припадая к самим ступенькам, царапает щёку о выступающий гвоздь. И снова, не останавливаясь, дальше, чтобы скрыться за поворотом и там хоть на минуту закрыть глаза и вспомнить, как она, Шанель Оберлин, могла оказаться такой дурой. Как она могла поверить, что кто-то на самом деле мог захотеть поговорить с ней серьёзно в закрытом секторе клиники? Почему она сразу не удалила то сообщение с приглашением, почему возомнила себя чёртовой Нэнси Дрю и решила разобраться во всём сама вместо того, чтобы наслаждаться поцелуями Брока прямо сейчас? Какого чёрта случилось с тобой сегодня, Шанель Оберлин? Она взбирается на верхнюю ступеньку, оказываясь на гладком, недавно вымытом (швабра ещё стоит неподалёку от лестницы) полу последнего безлюдного в это время этажа, и ладони её скользят по его поверхности, когда убийца настигает её сверху. Шанель ждёт этого — и всё равно падает, покатившись по скользкой плитке. По этажу гуляют сквозняки, как будто повсюду открыты крошечные окна, впускающие и выпускающие осенний ветер, позволяя ему свободно занимать коридоры. Здесь нет никого: наверное, Манч ещё не придумала, кабинеты каких врачей здесь разместить, и потому никто не помешает Жадине сделать своё дело. Никто не помешает Шанель Оберлин умереть. Она слышит за спиной свист рассекаемого воздуха и знает, что означать это может лишь одно: оружие. Угадать нетрудно, ведь в клинике оружием может стать что угодно, а на этот раз — скальпель. Тонкий, изящный инструмент тонет в уродливой перчатке убийцы, и, зажатый в его пальцах, скользит по воздуху вниз, почти беззвучно цепляя Шанель, оставляя лёгкие, как следы паутины, порезы на ногах. Она слабо отдёргивается, подтягивая колени в попытке встать, но удар ботинка подрезает её, и единственное, что вспышкой приходит Оберлин в голову — отползти влево, влево, ещё, пока уставшие и уже замёрзшие руки с ободранными костяшками не нащупывают что-то ледяное, твёрдое и тяжёлое. Пальцы защёлкиваются вокруг металлической ручки швабры: платформа остаётся лежать, но это и не нужно, ведь главное оружие у неё в руках. Шанель лежит тихо-тихо, ожидая дальнейший ход убийцы — и он не заставляет себя ждать. — Ну и жалкая же ты, — слышится хрип из-под маски. Голос изменён, но какие-то нотки кажутся ей знакомыми, и вдруг, сопоставив факты настолько чётко, что они вот-вот смешаются в ядерную смесь, Шанель с размаху отталкивает убийцу зажатой в кулаке ручкой швабры. Малейший промах может стоить ей жизни, но убивать Жадину прямо сейчас тоже не нужно. «Это проверка, просто проверка, — почти вслух бормочет Оберлин, — я же не глупее этой простушки Зейдей, я могу раскрыть его, не снимая маски и не проводя расследования». У неё нет полного медицинского образования — только диплом флеботомиста и неоплачиваемая работа в клинике бывшего декана — но какое это имеет значение, если убийца, схвативший её за руку, вдруг сгибается вдвое? Сквозь чешуйчатый костюм вряд ли разглядишь, насколько силён удар, но приглушённый рёв из решётчатого рта маски звучит так жутко, что Шанель на мгновение начинает казаться, будто она знает, кто это сейчас взвыл от удара, не выпуская её из железной хватки. Только один человек может ходить сейчас со скальпелем декана Манч. Только один человек мог ощутить такую боль от лёгкого толчка. Только один — тот, кого вчера привезли в операционное отделение со странным предметом в желудке… — У тебя лопнул шов, так ведь? — злорадно шипит Оберлин, пытаясь вырваться и ни на секунду не отпуская спасительную палку. — Я сейчас могу избить тебя так, что они разойдутся по периметру и ты истечёшь кровью до завтра — но полиция приедет раньше. Ты можешь сколько угодно угрожать мне, но я знаю, кто ты, и знаю, зачем ты здесь… Убийца не даёт ей закончить, обрывая фразу ударом, заламывает руки за спину, и, в который раз падая, Шанель морщится от щекочущих губы струек крови из разбитого носа. Она гримасничает от отвращения, стараясь вывернуться змейкой и снова хотя бы раз посмотреть в лицо Жадины. Хоть раз, пока он её не убил и ещё можно попробовать довести план до конца. — Я хочу её… видеть, — выплёвывает она в косую пустоту глазниц маски, взглядом захватывая всё это уродство, от закрученных рогов до неровной прорези рта. — Ты знаешь, о ком речь. Я хочу этого сейчас, грёбаный ты маньяк. И холодный пластик клешней убийцы, острым когтём разрывая ей кожу до локтя, разжимается на её предплечье. Оберлин размазывает по лицу посиневшими от хватки убийцы пальцами кровь вперемешку со слезами. Она напугана. Она чертовски боится — и всё-таки встаёт, опираясь на стену. Жадина застывает перед ней, возвышаясь безобразной зелёной громадиной над хрупкой фигуркой девушки, и скальпель в его руке бессильно повисает в воздухе. Убийца медлит ещё мгновение — а Шанель, занося палку над головой, обрушивает её на него, выбив оружие и отчаянно вцепляясь кончиками пальцев в маску. Один из сверкающих накладных ногтей Оберлин остаётся болтаться на застёжках жуткого костюма, но главное уже сделано, и она подталкивает босой ногой по полу слетевшую морду болотного монстра: сейчас та кажется почти забавной, не страшнее, чем хэллоуинский наряд младшеклассника. Лицо мужчины под маской совсем раскрасневшееся от спёртого воздуха, но спутать его ни с кем нельзя… И Шанель снова торжествует. — Помни, ты истечёшь кровью до завтрашнего утра, Уэс, — осторожно бросает она, сверху вниз глядя на скрючившегося на полу человека, без маски теперь кажущегося совсем ничтожным. — Так что лучше тебе поторопиться.

* * *

Шанель Оберлин вечно в ссоре со своим внутренним голосом. Она считает его выдумкой и досаждающей помехой, но когда тот говорит ей, что логичнее было бы надеть что-то скромное, она невольно соглашается. Всё тот же голос советует ей не опаздывать, не ехать автостопом и уж точно не грубить Уэсу: и Шанель снова подчиняется. Она знает, что Уэс убьёт её — но не раньше, чем выполнит обещанное. А пока он связан обязательством и угрозой быть разоблачённым, пока он поддался — ничего не случится, совсем ничего. Молодая медсестра смотрит на гостей исподлобья, но спокойно, как будто узнавая. — Мистер Гарднер? — уточняет она, приветствуя уже знакомого посетителя, отчаянно припоминая, когда же в последний раз он был здесь. В прошлом месяце? В прошлом году? Он так беспокоился о дочери, почему же не приходил? Уэс сдержанно здоровается, не разжимая скрещённых на груди рук — лишь одной его спутнице известно, почему — и голос его звучит так же бесцветно и хрипло, как и тогда, из-под маски. Он не пойдёт сегодня, нет, сестра Дэй. Сегодня он привёл свою знакомую, и она передаст пациентке привет от него, но сам он подождёт здесь. Медсестра переводит взгляд на стоящую рядом с гостем незнакомую девушку. Она не похожа на него. Она хорошо одета, и этот небрежно затянутый поясом на талии поясом плащ, скрывающий забинтованную от кисти до плеча руку, безупречно смотрится с сумочкой, что на полтона светлее. Она хороша собой, по привычке отмечает медсестра и грустно вздыхает, что не она сама сейчас на месте этой сумасшедшей Грейс и что к ней никогда не придёт такая девушка… — Мисс? — Я школьная подруга мисс Гарднер, — выпаливает Шанель, не давая Уэсу завладеть ситуацией и одновременно незаметным рассчитанным движением локтя отталкивая его там, где под застёгнутой курткой, должно быть, вся рубашка уже пропиталась кровью. — Зейдей Уильямс, — представляется она первым всплывшим в уме именем и тут же невольно хвалит себя за догадливость. Глаза сестры Дэй вспыхивают, как будто это имя вызывает у неё какие-то чёткие ассоциации, а лоб хмурится, и губы сосредоточенно сжимаются, как будто в уме она листает дело двадцатидвухлетней пациентки, попавшей в их клинику сорок первой по счёту в позапрошлом году. Девочка не была буйной. Она сидела, потерянная и тихая, и никто даже не понял сначала, почему её забрали и привезли сюда. Она жила одна, и до её отца в тот день не смогли дозвониться. А потом уже было поздно. Потом двери за ней закрылись… как и она сама. — Конечно же, она говорила о вас. Ещё когда хотела говорить с нами и отвечала на вопросы. Она… — медсестра улыбается, заправляя прядь волос под косынку, — вспоминала, что вы были для неё хорошим другом. Что вы понимали её… и что когда-то мечтали стать президентом. Кислая улыбка с треском натягивается на тонкие губы Оберлин. — Ну, скажите, сестра, кто в школьные годы не мечтал сделать Америку снова великой? Уэс сдержанно ухмыляется, глядя вслед Шанель, которую сестра Дэй увлекает за собой в сторону лифта. Он ненавидит себя за то, что не убил эту сучку сразу, позволил ей командовать и разоблачить себя — и теперь не смеет идти дальше, по уговору не пройдёт следом за ней, не сможет проконтролировать её, чтобы она не навредила его девочке. Девочка ни на кого не бросалась и за всё время ни разу не укусила санитарку. Она была спокойной и милой, эта Грейс Как-её-там, и среди медсестёр ходили даже слухи, будто девочку выпишут совсем скоро… Но она не торопилась к выходу, а однажды захотела порисовать. «Многие сумасшедшие рисуют, — говорил её лечащий врач, — дайте ей всё, что нужно: кто знает, быть может, эта девочка станет новым Ван Гогом». Но Грейс были нужны только краски, больше ничего. Санитар, принесший ей остальные принадлежности, вернулся с торчащим в глазнице обломком кисти — тогда-то девочку и перевели в одиночную палату. А девочка рисовала. Правда, не то и не там, где предполагали. А потом она перестала быть Грейс. — Видите ли… — вполголоса произносит сестра Дэй, распахивая перед Шанель двери в зал, чтобы провести её дальше, к одиночным палатам. — Я не могу обещать вам, что она вспомнит вас. Она… не совсем в себе. — Что, мать вашу? — недоумённо восклицает Оберлин, замедляя шаг. — Вы отнимаете у меня время, приводя меня к старой подруге, которая даже не узнает меня?! — У неё депрессия с ярко выраженными элементами диссоциативного расстройства, мисс Уильямс, — коротко сообщает медсестра, даже не удосуживаясь уточнить, понятны ли её собеседнице эти термины. — В этом году она стала называть себя новым именем и почти не откликается на «Грейс»… Думаю, вам лучше проявить уважение, мисс, и называть её так, как ей того хочется. Она — Бонни, мисс. Мы не знаем, почему именно так — не Мэри, не Роуз, а Бонни… Вторая дверь в конце коридора. Шанель пробует каблуками гладкий, но совершенно «бесшумный» пол. Безупречно ровная поверхность мягко стелется под ноги, и, лишь приглядевшись, можно заметить, что она пронизана десятками крошечных огоньков: сигнализация. Девочка не пыталась сбежать, но её тихое помешательство и замедленные реакции заставили врачей призадуматься. Ей выделили такую же палату-одиночку, как и другим особо трудным пациентам — и не пожалели об этом, когда Грейс совсем перестала есть и отзываться на своё имя. Она просила одевать себя по-другому, и в конце концов кто-то решил, что отдельная палата может позволить ей некоторую свободу в четырёх стенах общей площадью в шесть метров квадратных. Девочка требовала немного. Девочка сидела тихо, играясь банками с красками и используя их содержимое по своему вкусу… Она была как сломанная игрушка со сложным механизмом внутри: когда выходит из строя мельчайшая деталь, он останавливается, хотя внешне игрушку не отличишь от новой. Оберлин меряет каблуками злобно подмигивающий пол. Она проходит мимо нескольких одинаковых палат, стараясь не заглядывать, пока праздное любопытство не позволяет ей наконец рассмотреть краешком глаза страшные перекошенные лица больных, провожающие её взглядом. Люди в палатах кажутся Шанель заспиртованными червями: прижимаясь к отделяющему их от коридора пуленепробиваемому стеклу на двери, их носы и рты отвратительно распластываются по нему, оставляют грязные разводы. Да и сами лица кажутся пугающими мордами каких-то троллей, выглядывающих из пещер — и всё же Оберлин не останавливается. — Мы не имеем права поднять стекло, мисс Уильямс, — заявляет сестра Дэй, улыбаясь в ответ на вопросительный взгляд Шанель, но та в мгновение ока сокращает эту дистанцию, притягивая её к себе за лацкан бледно-розового санитарного костюма. — Ты откроешь палату для меня прямо сейчас, — приказывает Оберлин, едва сдерживаясь, чтобы по привычке не обозвать раздражающую её женщину «безмозглой шлюхой», — или, клянусь состоянием моих бывших богатых родителей — это будет твой последний день работы здесь. Я пришла к подруге. И когда стекло уезжает плавно вверх, прячась в узкой щели мягкого потолка, Шанель невольно делает шаг назад, не замечая, что комкает на своей груди ткань блузки. Что это с ней, почему, зачем? Тонкий силуэт свернулся по центру пола палаты на ярком летнем покрывале для пикника. Золотисто-пыльные, аккуратно завитые у висков и надо лбом локоны, и куда только девался беспорядочный ворох кудряшек? Нет ни идиотской кепки, ни потертых джинсов — голубовато-бледные ладони стискивают букет лиловых искусственных цветов, жёлтая пышная юбка солнечной поляной окружает сжавшуюся в комок Грейс… вернее, ту, что когда-то была ей. Что не так? Оберлин теребит воротник, не понимая, что же там может ей так мешать. Зря верхнюю пуговицу застегнула — приходит ей на ум первая мысль, но уже через секунду исчезает, сметённая взглядом вниз — в неглубокое декольте. Но что же тогда так её душит? — Бон-ни? — роняет оба слога Шанель, переступая низкий порог. Какая, к чертям, Бонни? Что за имя ты себе придумала, говорящая тыковка? Сидящая на полу Бонни-Грейс поднимает голову («шар для боулинга» — мгновенно реагирует память), и Оберлин зажимает себе рот обеими руками, чтобы не завизжать в полный голос. Вокруг Бонни рассыпаны баночки с гуашью — белой, чёрной, красной, а вокруг глаз пестреют нарисованные пальцами круги, губы пылают огнём, и странные белые и чёрные зигзаги сменяются на лбу. «Что ты сделала с собой, малышка Бонни? — испуганно думает Шанель, когда странное существо встаёт и приближается к ней совсем близко. — Что я с тобой сделала?» Она вздрагивает всем телом, ловя ладонями размалёванное до неузнаваемости лицо сумасшедшей и машинально, по привычке продевая кончики пальцев в кольца грязно-русых кудрей. Ох, нет, не Бонни. Грейс Гарднер ещё здесь. Грейс Гарднер жива. Грейс Гарднер зачем-то научила её чувствовать боль, и Шанель, похоже, никогда не сможет больше забыть эту эмоцию.