Лотос и шторм

Гет
NC-17
Завершён
40
автор
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
40 Нравится 16 Отзывы 6 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Палящее солнце усиливает агонию, длящуюся, кажется, целую вечность – много-много вечностей в каждой секунде, с трудом вырываемой из цепких лап небытия. Уже десять лет – десять мучительных, раскаленных дотла лет, – в ней пульсирует жар, смертоносное оранжевое пламя, превращающее в выжженную пустыню мысли и чувства и оставляющее только тяжелый, как сто Сизифовых камней, ослепительно-черный гнев. Некогда роскошные джунгли поникли, затаились, не смея больше распевать вековечные гимны охоте, смерти и любви и извиваться в замысловатом танце. Не слышно стрекотания птиц, рева хищных зверей и шумных выдохов травоядных. Кажется, даже жужжание насекомых совсем исчезло из этих мест, – и только пепел любовно шуршит свою незамысловатую колыбельную, оседая на залитом потом, грязью и кровью, потертом и разодранном мундире вьетконга, на спутанных, опаленных огнем и укороченных лезвием кинжала темных жестких волосах. Капля пота – которая по счету - тысячная, миллионная? – медленно стекает по расцарапанному случайным осколком носу, заставляя его еще больше зудеть. Нет. Нельзя шевелиться. Ни звука. Затаиться, наблюдать, чтобы улучить момент – и прыгнуть вперед, прямо на спину своему врагу, оглушив того прикладом, с некоторым злорадством отмечая, как на лбу, на который свисают потемневшие от пота золотистые волосы, расплывается огромный синяк. Всего лишь потеря сознания. Она будет выше этого подонка Альфреда, не церемонящегося с пленными. *** Что такое десять лет для страны? Всего лишь капля в бесконечном потоке Времени. Но порой достаточно и капли, чтобы на коже расцвела незаживающая рана – клеймо будущего хозяина мира, который уже сейчас с опасной небрежностью оплачивает воплощение своих грандиозных замыслов жизнями как чужих, так и своих людей, одним движением руки сметая с доски и белые, и черные фигуры. Белые пешки со свистом рассекают синее тропическое небо на блистающих «Фантомах», оставляя за собой оранжевый ядовитый след, – и очередной ярко-красный рубец мгновенно вспыхивает на смуглой коже Ле Хоа, причиняя невыносимую боль. Жжется… Огонь, огонь! От боли она забывает на миг о бдительности и жестоко расплачивается за минутную слабость: кто-то, неслышно подкравшись сзади, крепко хватает её за руку, и жаркое, терпко пахнущее, как у хищного зверя, дыхание опаляет ухо. Тихий смех режет слух, давно притерпевшийся к оглушительной песне боя, и кожа невольно покрывается мурашками от холода, несмотря на раскаленный воздух. А может, это из-за льда его загорелых пальцев, всё равно слишком бледными по сравнению с её смуглой кожей? Америка рывком разворачивает Хоа к себе и властно кладет свою покрытую мозолями и покрасневшую от жаркого солнца ладонь на талию Вьетнам. Взглянув ему в глаза, Вьетнам испуганно вздрагивает: такое дикое, неистовое безумие на миг отражается в расширенных зрачках, что кажется – если задержаться и отвернуться на секунду позже, то рассудок помрачится и у неё, пораженный невидимым смертоносным ядом, волнами исходящим от Альфреда. Инстинктивно Хоа пытается вырваться из мучительных объятий и убежать, спастись в непроходимых зарослях родных джунглей, - но Джонс слишком крепко держит Вьетнам, заставляя её прижиматься к нему всё ближе, так, что она едва-едва может вздохнуть. От американца до невольно исторгнутой слезы разит авиатопливом, едким, щиплющим глаза дымом от сожженных лесов и деревень, терпким мужским потом и масляным запахом какого-то печева. Эта адская смесь запахов еще долго будет мерещиться Хоа в темных закоулках ночных кошмаров - наряду с оглушительным грохотом разрывающихся бомб и чуть слышным шипением смертоносной оранжевой дряни, которой щедро поливали её края, отчего Хоа часами каталась по земле, пытаясь хоть как-то избавиться от невыносимого жара внутри, с ужасом чувствуя, как кожа багровеет, расслаивается и облезает сочащимися кровью лохмотьями. Альфред, опьяненный своей безнаказанностью, оценивающе смотрит на Хоа, мысленно уже предвкушая победу над коммунистической заразой, и, повинуясь внезапному порыву, целует вырывающуюся Вьетнам, с наслаждением чувствуя металлический привкус крови. А затем, окончательно потеряв голову от беспомощности и ужаса жертвы, одним резким движением валит девушку на покрытую пеплом землю и смачно, до крови, трахает, не обращая внимания на протестующие вопли, переходящие в хриплые стоны и беззвучные мольбы прекратить унижение, ощущая, как растет и достигает наивысшего пика удовлетворение от происходящего. Довольно облизываясь, словно объевшийся сметаны кот, Джонс с усмешкой выпускает из рук обессилевшую от болевого шока Хоа. Та с глухим стуком падает, распластавшись, словно сломанная кукла. Кровь тонкими ручейками сочится из еще не заживших ран и мелких ссадин, оставленных Джонсом и кажущихся единым зудящим клеймом, и американец смотрит на всё это с каким-то веселым недоумением, почти детским любопытством, машинально застегивая штаны. Ещё не отошедший от возбуждения, он неохотно отводит взгляд от расхристанной девушки и, пошарив по карманам, находит рацию, вызывая находящийся неподалеку отряд солдат и приказывая отнести пленную в штаб, для допроса. Те, радостно осклабившись, с похабными шутками связывают Вьетнам, предварительно обыскав на предмет хранения оружия, и Хоа вздрагивает от прикосновения потных рук, особенно жадно хватающих за грудь и бедра. Краем уха она слышит веселый, беззаботный смех Альфреда, шутливые поздравления, похлопывания по плечу и журчание воды из фляги, хлюпанье мыльных рук и взрыв хохота по этому поводу – что, испачкался о цветную женщину, Альфред? – и почему-то Вьетнам уверена, что спектакль разыгран исключительно в её честь, чтобы сильнее уязвить и показать истинное место. Хоа пытается пошевелиться, но от малейшего движения бросает в холодный пот, и противная слабость разливается по телу, мерзким гнилым привкусом отдаваясь во рту. Вьетнам проваливается в спасительное забытье и уже не чувствует, как её, словно куль с песком, швыряют в кузов подоспевшей «двойки с половиной», прямо на ящики с боеприпасами. Америка пристально смотрит вслед утробно урчащей машине, мысленно представляя на месте Хоа связанного, находящегося в полной его власти Брагинского, и хищно улыбается. Скоро. Совсем скоро. Ему не уйти. *** Запах затхлого помещения допросной – стены вечно покрыты плесенью и чуть сочатся водой из-за непрекращающихся ливней – слишком резок, его слишком много, как и много запахов этих краснолицых американцев: всё слилось в густой душный смрад – точно также смазались фигуры допрашивающих; они сменяются, точно часовые, но Ле Хоа только молчит. Молчит, не зная, чего больше в её молчании – упрямства или тупого бессилия. Иногда Джонс своим присутствием рассекает бесформенный комок людских портретов пополам, но даже он не в силах заставить её говорить. Даже в тот момент, когда Вьетнам, прижатая к отсыревшему бетону, чувствует в себе горячий член, она лишь сильнее сжимает зубы, подавляя стон. - Дай волю себе, малышка, - шепчет прямо в ухо Джонс, обдавая горячим дыханием, и Ле Хоа становится дурно. – Всё равно долго не продержишься. – Впрочем, Альфред не спешит. Джонсу нравится обламывать строптивцев – особенно когда он точно знает, что противник в итоге не сможет не покориться. – Или ты ждёшь кого-то особенного? - Может, и жду, - Вьетнам впервые размыкает окровавленные, искусанные губы, и белые зубы сверкают в неожиданно светлой улыбке – Альфред не видел такой у Ле Хоа раньше. – И дождусь. Тот, кого ждёт Ле Хоа, приходит в самый глухой час перед рассветом, когда сон одолевает даже бдительных часовых. Неизвестный в бежевой шинели возникает из ниоткуда перед дверьми карцера, и часовые даже не успевают удивленно переглянуться, как два практически бесшумных выстрела опрокидывают их навзничь, окрашивая напоследок стены и пол кровью. Сидящая в углу Ле Хоа невольно вздрагивает и вскидывает голову, когда двери натужно скрипят. Впрочем, она сразу же осознает свою ошибку – и широко улыбается: - Ли Си Цын... - Он самый, - невозмутимо кивает Иван Брагинский, помогая Вьетнам встать. – А теперь нам пора уходить. Ле Хоа только согласно хмыкает, растворяясь в воздухе. В тростниковой хижине Ле Хоа царит синеватый полумрак, и только свечи на домашнем алтаре освещают Вьетнам и Россию, устроившихся на циновке. Шинель валяется рядом, на полу – она мешает Ивану, оставшемуся в простой белой рубашке, колдовать над ранами девушки. - Долго ты, - почти укоризненно говорит Вьетнам, пока Россия, мурлыча какую-то веселую песенку, методично обрабатывает девушке спину. – Я ждала. - Джонс мешал, - пожимает плечами Брагинский, не прерывая своего увлекательного занятия. – И другие капиталисты. Ты ведь знаешь. Да, я знаю – хочется сказать ей – я знаю, просто играю с тобой, разве не видишь? Иван прекрасно понимает невысказанное, поэтому никак не реагирует на полушутливые упрёки, и Ле Хоа на минуту становится чуть-чуть обидно, что она не Европа: тогда бы они были намного ближе... Впрочем, Вьетнам обрывает эти сожаления – в конце концов, сейчас Россия ближе некуда. Очень, очень близко, так что Хоа чувствует кожей морозное дыхание – столь необычное для этих мест. - Спину я обработал, - наконец выпрямляется Брагинский. – Остались только ноги и передняя часть туловища. – Его взгляд на мгновение падает на грудь Хоа, и мучительно-сладкое чувство скручивает низ живота Вьетнам. Иван неуверенно продолжает: - Дальше, наверное, хочешь сама? Ле Хоа бесконечно долгую секунду смотрит прямо в фиолетовые глаза России – и, наконец, решается. Обратного пути нет. - Нет. Раз уж начал – заканчивай, - она кладет чужую бледную руку себе на грудь и облизывает пересохшие губы. – Мне нужна твоя помощь, Ли Си Цын. - Ну... хорошо, - на щеках Ивана появляется бледный румянец, и он силой заставляет себя не отводить взгляд от груди Вьетнам, аккуратно расстегивая темно-зеленую форму вьетконга, надетую прямо на голое тело – Брагинский старается не думать, что это могло быть сделано нарочно. Он проводит смоченной в воде ваткой по смуглой коже, смывает кровь, смазывает ожоги и раны, пытаясь не пялиться слишком откровенно на темные соски. Вьетнам весело наблюдает за стремительно наливающимся краской Иваном и думает, что не предполагала наличия у того стеснительности – не то что Джонс... Сильные руки бережно касаются её тела, и на языке так и пляшет нетерпеливое «ну что же ты медлишь!» - но Вьетнам сдерживается. В конце концов, она никуда не спешит. Как и он – иначе бы не задержался. - Вроде бы, всё, - выдыхает наконец Иван, красный, как морковка, и Ле Хоа льстит, что голос у русского прозвучал на тон ниже обычного. - Ты же сам сказал – «ноги и передняя часть туловища», - лукаво сверкает глазами Вьетнам и хихикает, когда Иван смущенно рычит нечто неразборчивое, смутно напоминающее «да ты издеваешься?!». – Проблемы с памятью? - Никаких, - рявкает Россия, сердитый на самого себя: Брагинский не понимает, почему он не может послать к чертям Хоа и бросить эту игру, так опасно кружащую голову и заставляющую напрягаться другие части тела. – Ноги так ноги. Иван медленно стягивает с девушки штаны – пытка для обоих: скорее моральная, чем физическая. Брагинский надеется, что хотя бы на ногах нет ран: тогда бы он с полным правом заявил, что помощь Хоа больше не нужна; но, увы, на внутренней стороне бедра красуется пара длинных царапин, что заставляет русского мысленно застонать – более провокационное место трудно сыскать. Россия осторожно касается ран, и Вьетнам вздрагивает, втягивая воздух: - Смелее, Ли Си Цын, - говорит Хоа, когда Брагинский отдергивает пальцы. – Помнишь? Когда-то ты сказал мне то же самое. Когда учил меня сражаться в пятидесятых. - Помню, - взгляд Ивана непроницаем, в зрачках пляшет отражение пламени, отчего кажется, что глаза блестят ярче, чем обычно. – Маленькая, храбрая девочка. Судорожно вцепившаяся в свою винтовку. Я помню. - Помнишь, что ты сказал мне ещё тогда? - Я сказал, что научу тебя сражаться. - А ещё? - Что я покажу тебе светлое будущее. К чему всё это? - Покажи мне его, Ли Си Цын, - шепчет Вьетнам, обнимая Ивана за плечи, так что тот утыкается носом в черные шелковые пряди Хоа: пряный запах джунглей, исходящий от них, ударяет по сознанию, стирает последние границы между ними. – Пожалуйста. - Это... может быть больно. И опасно, - бормочет Брагинский, но руки предают его – Иван сам не понимает, когда одна ладонь успела оказаться на талии Ле Хоа, а вторая начала поглаживать её грудь, отчего Вьетнам довольно щурится, словно разыгравшаяся кошка. – Ты ведь ранена. - Плевать. Я слишком давно этого хочу, - мотает головой Вьетнам, с трудом сохраняя ясность мысли. – Кто знает, что принесет мне завтрашний день войны? Мы оба знаем, что страшны не раны. Хоа касается шарфа Ивана, и русский нерешительно стягивает его вниз, обнажает старые шрамы – Вьетнам всё равно, для неё эти уродливые рубцы – знак мужества, а не нечто, чего стоит стыдиться. Она скользит языком по отметинам, изучает, благоговейно целует, заставляя русского глухо рычать, и бледные пальцы пляшут, когда Брагинский пытается расстегнуть пуговицы на рубашке. Наконец рубашка белоснежной птицей летит в сторону, приземляясь на болотного цвета униформу, следом отправляются штаны и трусы – даже если бы это не были джунгли, Иван всё равно бы не почувствовал холода: кровь стучит в ушах, слишком трудно сдерживаться, слишком много ощущений затуманивает мозг, когда Ле Хоа прижимается к нему. Брагинский из последних сил сдерживается, чтобы не швырнуть девушку на циновку – вместо этого аккуратно опускает на мягкую ткань, точно ставит на пол статуэтку из дорогого темного стекла, пока Вьетнам осыпает его поцелуями, пытаясь дотянуться, кажется, до всех частей тела – лица, рук, туловища. Уложив Хоа на спину, русский наконец начинает контратаку, оставляя дорожку поцелуев, спускаясь к низу живота; словно электрический ток прошивает Вьетнам насквозь, когда Иван зализывает царапины на внутренней стороне бедра, обдавая их морозным дыханием, и она не сдерживает стонов. «Дай себе волю, малышка. Всё равно долго не продержишься», - о, знал бы Джонс, в чём он оказался прав, на мгновение мелькает злорадная мысль в возбужденном сознании Вьетнам и тут же гаснет, снесенная лавиной других, более ярких эмоций. Ле Хоа протестующе мычит, когда Брагинский прерывает своё занятие и задумчиво окидывает девушку взглядом: - Я... не фарфоровая, - Вьетнам, тяжело дыша, с трудом собирает слова в связные предложения, - дай... дай себе волю. Всё равно... долго не продержишься... – девушка кивком показывает на стояк Ивана и лукаво улыбается: Хоа находит забавным то, что она подбадривает русского теми же словами, какими Джонс пытался унизить её – и это словно освобождает от предыдущих мучений. Месть сладка, но Ле Хоа не знала раньше, насколько. - Это ещё вопрос, кто тут долго не продержится, – хмыкает Иван и переворачивает Вьетнам на живот, заставляя встать на колени: так удобнее, и Ле Хоа не сопротивляется – только протяжно стонет, почти воет от удовольствия, когда Брагинский наконец перестает осторожничать, яростно вколачиваясь в чужое, горячее тело. Солнце встает из-за горизонта, пылающее, неистовое, и первые лучи окрашивают «поле битвы» в отчаянно-красный цвет, рубином вспыхивающий на капельках пота, выступивших на спине Вьетнам, отчего России кажется, что девушку окутало алое пламя – знамя коммунизма. Дикая мысль о некоем «обряде посвящения» только заставляет увеличить темп, и скоро обоих накрывает волна оргазма, сбивает с ног, оставляет обессиленными лежать на полу – точно выброшенные на сушу рыбы: хватающие воздух ртом, задыхающиеся от слишком крутых перемен. Иван видит только спину девушки, и русский почти со страхом ждёт, когда та повернётся: Брагинскому кажется, что он вел себя как последний солдафон. Наконец Вьетнам со стоном приподнимается с пола, и облегчение затапливает Ивана: Хоа широко улыбается – значит, всё в порядке, насколько можно приписать это подобной ситуации. Ле Хоа подползает ближе, Иван вслепую шарит рукой позади себя, находит шинель и укрывает обоих, точно одеялом: - Ну что, теперь ты довольна открывшимися перспективами? – ворчит Россия. - Более чем, - мурлычет Вьетнам и слабо хихикает, прежде чем провалиться в сон. *** Ле Хоа, скрытая буйной зеленью, несмотря ни на что упорно возрождающейся вновь, наблюдает за Америкой, невнятно бормочущим и мечущимся, словно загнанный зверь, по пепелищу, оставляя неровные петляющие следы, четко отпечатывающиеся на сероватой массе. Уголки её твердо сжатых губ кривятся то в недоброй, злорадной ухмылке, то опускаются вниз, выдавая возрастающее раздражение и нервозность. Что ты здесь ищешь? А может быть – кого? Десять лет. Прошло десять лет, с тех пор, как он вторгся на её земли. Годы, слившиеся воедино в бесконечную вспышку страдания. Ему не уйти. - Эй, малышка, выходи, - внезапно раздается охрипший голос американца, и Ле Хоа вздрагивает: кошмары. Они – как клеймо на душе. – Думаешь, я не слышу, как стучат от страха твои зубы? - Война почти окончена, чужак, - с видом превосходства фыркает Вьетнам, стараясь не показывать своей растерянности. – И ты сам подписал договор. Проваливай. - Почти, малышка. Это слово такое... расплывчатое, не находишь? Такое многообещающее. - Не пытайся подловить меня, капиталист. Всё равно ничего не светит. Больше не светит. - Капиталист, - задумчиво повторяет Америка, и его лицо на миг озаряется безумной улыбкой. – Капиталист. Кто же тебя научил таким словам, малышка? Неужели Брагинский? - Не твоё дело! - Брагинский. Точно. Это ведь он один у нас... идеалист. До мозга костей, - кривится Альфред, и Ле Хоа передергивает от нарочитости его ужимок: пародия на искреннее чувство. – Бедная моя малышка. Сказки о равенстве всех людей... Ты действительно настолько глупа, что веришь в это? - По крайней мере, они не причинили мне вреда! - Да? Это пока. Думаешь, у него нет своих интересов в этой войне? Ошибаешься, – Америка окидывает Вьетнам слишком оценивающим взглядом, и та крепче сжимает свою винтовку («Стреляй, стреляй, пока не стало слишком поздно – он хуже бешеной собаки!»). Внезапно Джонс переходит на издевательски-ласковый шепот: - И что – каково это: чувствовать его в себе, а, малышка? Знаешь, я удивлен, что при твоих габаритах ты всё ещё способна ходить... И что теперь – ты готова на всё, лишь бы это повторилось? - Ты болен, Джонс. Омерзителен, - едва слышно выдавливает Ле Хоа, красная от смущения и злости, а в голове бьется набатом сумасшедшая мысль («Да, Джонс, он во всём лучше тебя – даже в постели!»). – Убирайся прочь с моей земли. Война окончена! - Почти окончена, малышка, - шепчет Альфред и улыбается, делая шаг вперед. Последний шаг. Выстрел. Рефлекторный, вне сознания Вьетнам, тупо смотрящей на винтовку и не понимающей, когда она успела принять положение и пустить пулю в живот Джонсу – красный цветок крови, распустившийся на застиранной белой майке: рана серьезная. Улыбка застывает на побелевших губах Америки, чьё лицо похоже теперь на погребальную маску – такое же окаменевшее, бесчувственное, пародия на живого человека; он падает навзничь, и грохот упавшего тела отдается эхом тысячи прогремевших взрывов. Десять лет. Десять долгих лет ожидания – в одной вспышке. - Нет... неужели... – да-да-да, неужели я свободна? - Вот теперь – окончена, - неожиданно светло улыбается Америка, переставая наконец гримасничать, и устало прикрывает глаза: точно готовится заснуть. Кровавые пузыри появляются на его синеющих губах. – Так держать... малышка. Умей... ставить... точку. Вьетнам молчит, отстраненно наблюдая, как Америка выгибается в последних предсмертных судорогах. Нет ни злорадства, ни сожаления – просто так надо, умей ставить точку, малышка. Целая декада мучений уходит, впитывается в землю вместе с чужой кровью. Так надо. Око за око, зуб за зуб – древние джунгли исцеляются после ядовитого ливня, но ты не исцелишься, ты слишком молод. - Ты слишком молод, - бормочет Вьетнам, и ровные зубы сверкают в угрюмой белоснежной усмешке. – Мальчик. – Ле Хоа истерично смеется и добавляет самодовольно-безжалостное: - Был. Альфред не отвечает, убаюканный нарастающим гудением в ушах («Стук затихающего сердца? Первые капли тропического ливня?» Он не может припомнить подходящего определения. Всё теряется в ядовитом оранжевом тумане.) Вьетнам кивает своим мыслям и бесшумно растворяется в зарослях – пусть тебя оплачет последний кислотный дождь, пусть поглотит истерзанная тобой же земля, пусть-пусть-пусть. Мальчик, слишком поспешивший стать мужчиной. - Он боялся умереть от красной звезды, - внезапно раздается низкий рокочущий голос Брагинского, и Ле Хоа одновременно обдает жаром и холодом; сладкое, тягучее чувство поднимает голову и принимается крутить морские узлы. – Красиво. Твоя работа? - Ему, наверное, было больно, - невпопад говорит Вьетнам и кривится от собственной жалости: что подумает о ней Иван? Но Брагинский успокаивающе кладет свою бледную тяжелую ладонь на плечо Ле Хоа, и это похоже на то, как ледяное одеяло опускается на темные горные цепи: красиво. Надежно. – Но мне всё равно, - поспешно добавляет Вьетнам, и Иван только хмыкает: - Правильно. Не жалей его, девочка, - и прежде чем Ле Хоа возмущенно ощетинится («Я не девочка и не малышка!»), с тяжелым вздохом добавляет, - никогда не жалей врага. Это разъедает душу и рушит всю твою жизнь. – Иван отворачивается, прячет взгляд, и Ле Хоа остается только гадать, кого он имеет в виду, и сколько ещё ран у него на душе. «Мне всё равно», отчаянно твердит про себя Вьетнам, но это неправда. – Идём. - Куда, о мой Ли Си Цын? – Вьетнам хитро улыбается, и Брагинский расплывается в своей замечательной улыбке, теплой, точно сто южных солнц, точно сбрасывая в один миг десятки лет: - Вперёд и только вперёд, милая. - В светлое будущее? - Да. Домой. ______________________________________________________ Исторические пояснения к фику: ...Уже десять лет – десять мучительных, раскаленных дотла лет... - Собственно, Вьетнамская война длилась дольше - с 1957 по 1975 годы, но США вмешались в неё в 1965 году, так что - десять лет. (На самом деле, не десять, а восемь - американцы вывели свои войска в 1973 году, но давайте представим, что десять. Уж больно красивая цифра) ...потертом и разодранном мундире вьетконга... - Вьетконг - Национа́льный фронт освобожде́ния Ю́жного Вьетна́ма (партизанское движение, согласно вики). Хотя тут, конечно, выходит путаница: Вьетнамская война была, по сути, так же и гражданской, с интервенцией в полный рост, и у Ле Хоа в этот непростой период её жизни можно было наблюдать, хм, раздвоение личности. Впрочем, автор считает, что подобная тема заслуживает детального описания в более подробном, серьезном фике. ...на блистающих «Фантомах... - McDonnell Douglas F-4 Phantom II, истребители-бомбардировщики, основная авиационная техника Америки во время Вьетнамской войны. Про них не говорил и не пел только ленивый: вспомним хотя бы известную песню "Фантом" группы Чиж & Co. ...швыряют в кузов подоспевшей «двойки с половиной»... - "Двойка с половиной" - 2,5-тонный армейский грузовик М35, широко используемый США во Вьетнаме для перевозки фуража и боеприпасов. ... - Ли Си Цын... - Имя «Ли Си Цын» является своеобразной переделкой русской фамилии Лисицын на восточно-азиатский (в русском представлении) манер. Появилось в результате ходивших в то время слухов, что советские пилоты воюют на стороне вьетнамских партизан против США, и символизировало непобедимого вымышленного аса, сбивающего самолеты американцев. В действительности, это было дело рук советских зенитчиков, а наши пилоты выступали, скорее, в роли инструкторов. ...свечи на домашнем алтаре... - Домашний алтарь в виде резного деревянного шкафчика устанавливался в священной части вьетнамского дома и был предназначен для ритуалов, связанных с культом предков. ...Когда учил меня сражаться в пятидесятых... - В 1957-61 гг. советские специалисты помогали создавать и обучать местные пограничные войска. Весьма полезное умение для страны, как-никак. ...И ты сам подписал договор... - Имеется в виду Парижское мирное соглашение, которое было подписано 27 января 1973 года. По нему американские войска должны были покинуть Вьетнам (к этому времени все сухопутные боевые части уже были выведены, и в стране оставалось 24 тыс. американцев). Выполняя подписанное соглашение, 29 марта того же года США завершили вывод своих войск из Южного Вьетнама. (Да-да, десять лет, восемь лет... Ляп. Зато пафосно. Когда ещё автор блеснет знанием слова "декада"?) ...Всё теряется в ядовитом оранжевом тумане... - Тонкий намек на толстые обстоятельства: Агент «оранж» (оранжевый реагент) — название смеси дефолиантов и гербицидов синтетического происхождения. Название "Оранж" появилось из-за оранжевой окраски бочек для транспортировки этого химиката. Эта вундервафля использовалась бравыми американскими солдатами для того, чтобы уничтожать тропическую растительность, сильно мешавшую стрелять по партизанам. Заодно данное оружие нанесло нехилый вред генетике населения - до сих пор около 10% детей во Вьетнаме рождаются с какими-либо отклонениями/мутациями.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.