anhimmeln

      На моем подоконнике стоит в вазочке нарванный со случайной клумбы букет синих цветов. Красивые, утонченные, непривычно знакомые — я видел такие в детстве, гуляя в тихом сквере, но так и не запомнил названия. Я вообще у многих вещей названий не запоминаю — слишком заумно, слишком ненужно и вычурно, да и на это у меня есть ты. Ты, вечно с книгой и складочкой между бровями, с недовольными интонациями и высокомерным взглядом, который меняется на чуть менее вызывающий, когда мои руки касаются твоей шеи. Ты не боишься, ты замираешь и ловишь момент приоткрытыми губами, закрыв глаза. Ты — моя личная энциклопедия, и я тебя не смогу убить, поэтому от твоей шеи мои руки соскальзывают на плечи, и ты распахиваешь глаза, будто очнувшись, а после кривишь уголок губ — не торжествуешь, юлишь. Я не обращаю внимания — если бы я обращал внимание на все твои выходки, то сошел бы с ума — я киваю на цветы, и ты понимаешь без слов. Говоришь одними губами. «Ирисы, Дим».       Мне было около восьми, когда я увидел их впервые. Тебя я встретил много и много позже, но именно ты стал приносить букетики из ирисов ко мне и ставить в небольшой граненый стакан, и я сначала морщился, не понимал, а после привык. В этих цветах было что-то от тебя, что-то от части моего прошлого, которую мне было приятно вспоминать, что-то от меня самого. Не знаю, откуда ты их брал, но, проснувшись утром, я неизменно обнаруживал ирисы на окне, а тебя с книгой на старом кресле подле. Ты сидел, подобрав ноги и изредка двигая босыми ступнями, видимо, они немного замерзали. Я подхожу ближе и касаюсь твоих ног, руками, потом целую щиколотки, и вот книга уже вне твоих рук, а ты расслаблено смотришь на меня, чуть раздвигая колени. У тебя во взгляде разом апатия и фейерверки, ты слезаешь с кресла и садишься мне на бедра, потом обнимаешь, и мы так лежим не знаю сколько. Не имеет значения.       Но в один момент все пропадает. Осенью одиннадцатого года ты, вместе со всеми своими вещами, исчезаешь после одной из наших ссор, которых за прошедший месяц неоправданно много. Мы ругаемся из-за всякой белиберды, вроде персонажей в фильмах или позы во время сна, но ругаемся сильно и так, что внутри остается осадок. В один момент ты от этого устаешь — ты просто уходишь, забирая с собой томики Гёте и запах табака, а на окне остаются вчерашние ирисы. Я жду день, звоню тебе, жду второй и третий, но ты никак не выходишь на связь, и я понимаю, что на этот раз все серьезно. Ирисы на моем подоконнике вянут и осыпаются. Я осознаю, что потерял тебя, когда читаю в твоем твиттере от том, что «в Питере заебись», когда спустя пару лет слышу в твоей песне строчку про «больше, чем семья». Кем тебе был я — неясно. Ясно только одно: сейчас я тебе никто.       Мне трудно и больно вспоминать те два года. Мы познакомились случайно, когда ты был никому неизвестным и отчаявшимся выпускником Оксфорда с никудышными оценками, что-то забывшим в Германии. Ты курил кент, ругался на русском и по-пьяне переходил на немецкий. В тебе была какая-то непонятная смесь всего сразу и в меру, и стоило мне с тобой встретиться взглядом, как я понял, что ты не такой, как папенькины сынки в твоей кампании, у тебя взгляд того, кого всю жизнь тащат и пинают — мой взгляд. Ты это тоже почувствовал, наверное, поэтому поднялся и подошел ко мне, протягивая руку. Тебе было интересно все и сразу, хотелось попробовать что-то новое, и я был не против. Через пару дней ты переехал ко мне, а еще немного спустя мы спали в одной кровати. Надо сказать, я тебя не то чтобы любил, мне нравился твой запах и синяки на твоем теле, но никаких бабочек в животе или дрожащих коленок. Мне просто нравилось собирать и разбирать тебя, как паззл, и получать при этом все время что-то новое. Поэтому, когда в тот день ты протянул руку, я ее пожал. «Мирон Янович, заберешь меня отсюда» — как я мог тебе отказать тогда, и в мыслях не было.       Сейчас же ты весь из себя гордый, известный, недосягаемый, и выудить тебя практически невозможно. У меня на это уходит пять лет, но результат стоит этого: ты оказываешься в моей квартире во время тура по Европе и смотришь пристально и выжидающе. Я же полностью расслаблен, я оглядываю тебя с головы до ног, очерчиваю взглядом, после чего встаю и уступаю тебе твое любимое раньше кресло — ты фыркаешь, хмуришься, но садишься, теперь смотришь на меня снизу вверх. Мне это нравится, вот только теперь я отчетливо понимаю, что передо мной все же ты, привычный и безнадежно юный внутри, а не кто-то чужой, как я бы хотел. И меня желчью жжет обида от осознания, что ты, оставаясь прежним, мне больше не принадлежишь. Я угрожающе кладу руки тебя на шею и сжимаю ее. Ты смеешься. «Хватит этого детского сада, Дим, мы оба знаем, что ты ничего не сделаешь».       Я закрываю глаза и усиливаю хватку. Потом еще и еще. Ты поначалу недоверчиво хрипишь, стараясь сохранять спокойствие, думаю, очевидно, что я шучу, как бывало раньше, но когда весь воздух выбивает из легких, ты панически сжимаешь мои ладони, пытаясь отстраниться, и кашляешь, весь наливаясь краскойн. На твоем лбу взбухает венка, а глаза то и дело закатываются. Мне требуется около минуты и еще немного усилий, чтобы ты перестал дышать окончательно. Когда же это происходит, я отпускаю тебя, и ты безвольно валишься на пол. Ты мертв. Я ложусь рядом и глажу тебя по скуле, чувствуя прилив болезненной нежности и дрожи с руках. Хороню я тебя в этот же вечер, один и без лишних церемоний. Ни надгробия, ни гроба.       В руках у меня букет ирисов, и я хочу поначалу оставить их у тебя, но потом вдруг сжимаю в кулак и бреду прочь. В голове тихо звучит твой голос, в голове твои глаза и очертания, наши две тысячи десятый и запах табака.       Вот только осенью одиннадцатого года отцвели последние ирисы, которые я бы тебе мог подарить.