Gin a body meet a body comin thro' the rye

У Ричарда и Мэллит одинаковые вкусы. Во всем, кроме фильмов и мороженого. Они играют в орлянку каждый раз с пятницу вечером, Ричард смеется.  — Я Гильденстерн, — говорит он. Они снова смотрят «Дневник памяти». Ему кажется, что старенький проигрыватель скоро затрет диск до дыр. Он знает, что Мэллит заплачет в конце фильма, он поцелует ее в висок и пойдет по скрипящим половицам на кухню — делать сладкий кофе из жестяной банки с пиктограммой «легковоспламеняющееся». В комнате нечем дышать, но если открыть окно, будет слышно крики из дома напротив. Там вечеринка. Только вчера вечером Ричард выпутывал из волос Мэлитт жвачку, пытаясь не обращать внимания на жжение ободранных костяшек. Ему разбили бровь, вырвав сережку. У него синяков и царапин как после падения из забора, когда они лазили в загородный дом Альдо, рвать розы из клумбы под окном.  — Я не хочу сдаваться. Обещаю — я никогда не сдамся, я сдохну вопя и хохоча* — торжественно провозглашает он, Мэллит бросает в него ваткой с перекисью и смеется. Она уже забыла о том, что часть ее локонов пришлось срезать ржавыми, точно ее волосы, ножницами. Она кидает залитую кровью футболку Ричарда в корзину для белья — там вещей больше чем в шкафу — и дает ему свою, старую и растянутую, с какой-то тупой надписью, которой уже и не разберешь. Они смотрят «Дневник памяти», Мэллит плачет, они снова кидают монетку.  — Орел, — говорит Ричард. — Я Гильденстерн, — повторяет он. В банке еще осталась перекись, Мэллит тянет его в ванную. Они выбеливают Ричарду волосы, Мэллит осторожно проводит указательным пальцем с обгрызенным ногтем над бровью Ричарда.  — Ненавижу его, — шипит она, отворачиваясь к разбитому зеркалу. «Ты спала с ним», — хочет сказать он, но смотрит на припрятанное за корзиной для белья лезвие и молчит. Мэллит натягивает сильнее рукава кофты. Сегодня вечером Мэллит идет гулять с Валентином Приддом. Ричард заботливый друг. Он помогает ей завить и уложить волосы так, чтобы прикрыть потери, гладит для нее ее любимое платье — бирюзовое в мелкий белый горошек, он сам перешивал его для нее. Мэллит радостная, порхает по квартире, словно не у нее порезы на бедре заклеены тонированным пластырем. Ричард щелкает ее по носу перед тем, как она убегает и шепчет: «Я всегда на твоей стороне». Оно это и так знает, но ему это важно. Мэллит смотрит на него взглядом Мадонны Мурильо и тихо вздыхает. Они сами прекрасно знают, что их вкусы совпадают во всем, кроме фильмов и мороженого. Ричард лежит на полу в кухне и рассматривает полотна Поллока на потолке. Он нашел в шкатулке с заколками Мэллит еще три косяка, и это однозначно было его чертовой судьбой. «Я забываю, что я за все отвечаю, но это так»**, — про себя повторяет он. На кухне кромешная тьма — лампочка перегорела еще до Потопа, но перед глазами у Ричарда полотна Поллока, звезды Ван Гога и глаза Валентина Придда. После очередного скандала с выбрасыванием вещей из окна, битой посудой, разбитыми губами, литрами успокоительных и алкоголя Ричард забрал пластинки «The Doors», триста грамм гашиша, бейсбольную биту, и томик Борхеса и ушел из дома. Мэллит была только рада, что он наконец поселился у нее. Вечный Вудсток, цирк для психопатов, театр Антонена Арто — их жизнь была полна реальности и красок. И вечной неразделенной любви. С Альдо Ричард познакомился в баре, где работал официантом, барменом и уборщиком сразу. Они говорили на разных языках: Ричард — двоичным кодом, Альдо — на иврите. То ли колесо Сансары покатилось в противоположную сторону, то ли виной всему были землетрясения в Японии или поднятие уровня воды в мировом океане, тем же вечером Альдо с упоением целовал его в грязном туалете, прижимая к выцветший бледно-голубого цвета кафельной стенке, пачкая свою брендовую рубашку. А утром Мэллит поила Ричарда кофе и обещала познакомить с самым замечательным человеком на свете. Они деликатно опустили щекотливую тему. Ричарду не нравилась идея шведской семьи, Мэллит рыдала в ванной, а Альдо остался с расквашенной губой и сломанным носом за то, что обозвал Литту шлюхой. Ричард засыпает в 01:22, пытаясь поймать частоту, на которой крутят Лоретту или Джима, мир ему кажется чертовски большим, угловатым, и крутиться в неправильную сторону. Над ним все еще сияют вангоговские звезды, которые гаснут с хлопком входной двери.  — Я Гильденстерн, — бормочет Ричард, глядя на занимающееся небо, такое одинокое и единое для всех. За его спиной стоит Валентин Придд в джинсах и расстегнутой белой рубашке — пришел сварить кофе и разогнать утренние тени. Ричард забирает последний косяк, и бредет в сторону лестницы, напевая «People are strange». Его чемодан весь обклеен почтовыми марками и стикерами, а в нем — пластинки, скрученные в снежный шарик триста баксов, два тома Гессе и бутылка абсента. Он уходит до того, как потрескавшуюся белую краску крыльца заливает солнечным светом, оставив на пороге букет их цветков вербены для Литты. Он знает, теперь есть кому о ней позаботиться, есть кому смотреть с ней «Дневник памяти», читать ей стихи и заплетать волосы. Потому что у них слишком похожие вкусы, и они оба это знают. Потому что он хочет остаться для нее хорошим другом Ричардом, он далеко не Симона де Бовуар и слишком любит Мэллит, чтобы позволить вкусам создать пропасть между ними.