Свет от настольной лампы еле-еле освещает небольшую комнату молодого парня, развалившегося на своей кровати. Стены украшают плакаты Касейбиан и Арктик Манкиз; новогодняя гирлянда оплетает гардинный карниз, и мерцающие огоньки создают дополнительное освещение, хоть и крайне хреновое.
«
Зато уютно», — говорит как-то Донхёк, лёжа на кровати друга.
Множество детских рисунков всё
того же Донхёка висят над компьютерным столом; половина из них — пожелтевшие и выцветшие, но Марк не торопится их снимать, потому что как бы Донхёк ни уверял его, что сейчас нарисует куда лучше, в ответ всегда слышал: «
это мои любимые рисунки и самые ценные воспоминания». Хёк фыркает как лисица, дуется, отказывается понимать лучшего друга.
Донхёк ворвался в комнату на пару с холодным зимним ветром, если быть точнее, оба ввалились через окно. Правда ветер лишь потрепал тюль, а вот далеко не мягкий пол потрепал мягкую пятую точку мальчика. Потому что Марк, гад эдакий, не успел вовремя подхватить друга. Представить, какая сила управляла Донхёком в тот момент — невозможно. Младшего вообще понять слишком трудно; слишком много нюансов и текста между строк маленьким блёклым шрифтом.
Они знакомы более одиннадцати лет, но Донхёка всё ещё не удалось раскусить. Его непредсказуемость прямо пропорциональна количеству попыток Марка её предугадать. Марк считает младшего ненормальным, а Донхёк старшего — откровенным занудой.
Но друзья любят проводить время вместе, разговаривая обо всём и ни о чём одновременно. В такие моменты Марк чувствует себя по-настоящему живым и счастливым. Просто сидеть в парке вместе с младшим, наблюдать за тем, как тот оставляет размашистые коричневые линии сангиной на бумаге; или делиться с Донхёком свеженаписанными музыкальными композициями и слышать что-то вроде «
о, это же сэмпл из нашего сериала».
Искать на асфальте недостающую на проезд монетку, бегая по улицам, ведь донхёковское «
ну, а вдруг действительно завалялась» звучало очень убедительно. Правда, в тот день они разошлись по домам ближе к ночи, потому что деньги никак не находились, и парням пришлось идти пешком с другого конца города.
«
Зато весело», — смеялся тогда Донхёк, хотя плакать хотелось от того, как болели ноги. И Марку хотелось тоже. От того, какой он идиот. Но он всё равно растягивал губы в улыбке, наблюдая за вспыхнувшими от счастья огоньками в глазах младшего.
Хёк пытается приглушить звон от кисточки, бьющейся о стеклянную банку с водой; уже поздно, и мать Марка не знает о том, что он не спит и вообще-то у сына гости. Не до сна как-то. Она не была против Донхёка, наоборот, симпатизировала юному художнику. Но, «
Марк, не сиди долго, тебе ведь к первой паре», и ничего с этим не поделаешь.
«
Я бы удивился, если бы кто-то другой припёрся ко мне по темноте и во время такого снегопада», — думал Марк, набирая воду в стеклянную емкость. Младший никогда не приходит без красок.
И вот сейчас наглец с соседней улицы восседал на ногах хозяина комнаты, вырисовывая рыбку с короной на плоском животе. Кисточка следовала чёткому плану «вода-акварель-живот Марка Ли».
Новый мазок ложился на предыдущий мокрым пятном, растекаясь по мелкой сетке впадинок на коже живота. В измазанной палитре не было столько различных цветов, сколько было эмоций на лице Донхёка от того, с каким усердием он вырисовывал плавники. Высовывал язык, хмурился, улыбался; что только не проскальзывало на его личике во время любимого занятия.
Кончик кисти щекотал кожу, и старший не мог противиться раздражителю, содрогаясь от смеха.
— Марк, прекрати хихикать, — бубнит себе под нос Донхёк, на секунду останавливая кисть и прожигает взглядом дыру во лбу старшего.
— Щекотно же! — возмущается в ответ Марк и пинает коленкой в живот младшего, развалившегося на нём.
— Тогда смейся так, чтобы живот не двигался, — он щипает старшего за бок, — всё размажется ведь.
— Ты как себе представляешь это? — Марк обреченно закатывает глаза и вздыхает. — Я не могу смеяться и не двигаться, тупица.
— Ну я ведь могу, — кривится Донхёк, повторно щипая за «тупицу» в свой адрес, — даже дышать умею не шевелясь.
— Ага, — щурится старший, привставая на локтях, — и твоё «дышать умею» звучит так, будто я наблюдаю за умирающим пеликаном.
Донхёк фыркает и погружает кисть в воду, взбалтывая и превращая синюю жидкость в грязно-зелёную. Возвращается к старшему, долго присматривается и, наконец, давит на плечи, укладывая на спину обратно.
— Заткнись и не шевелись, — говорит младший перед тем как вернуть руки к палитре и кистям.
— Тебе придётся меня убить, — Марк смеётся в ответ, укладывая кисти рук под голову.
Донхёк хмыкает и несколько секунд стучит деревянной рукоятью кисти по губам, витая в своих мыслях. Марк неотрывно наблюдает за младшим и в который раз пытается понять, что у того в голове происходит в данный момент.
— Идёт, — бросает Хёк, прежде чем наброситься на старшего. С щекоткой. Пальцы проходятся по голой коже над рёбрами, по бокам; а Марк старается смеяться как можно тише, слабо отбиваясь от распластавшегося на нём тела. Когда смешки превращаются в похрюкивания, Донхёк и сам не выдерживает и, останавливаясь, прыскает в кулак со старшего.
— Это было слишком жестоко с твоей стороны! — с наигранной обидой произносит Марк, отворачивая лицо к стене. Отчего по ним проходится новая волна гоготания.
В конце концов, когда оба парня затихают, и между виснет раздражающее молчание, Марк предлагает тихо послушать их любимые песни. Донхёк и не собирается возражать, лишь прижимается щекой к животу старшего, обнимая. Удобно и тепло; а ещё ему просто так
нравится.
Парни шёпотом подпевают Франц Фердинанду, рассматривая огни гирлянд. Спустя несколько композиций, кажется, во время песни Элвиса Пресли, перед глазами Хёка лампочки превращаются в разноцветную кляксу, которая постепенно угасает и исчезает — мальчик погружается в царство Морфея под наизусть заученные строчки песни:
Take my hand, take my whole life too…
Осознание того, что уже давно за полночь, приходит вместе с назойливым писком со стороны разрядившегося от музыки телефона. Марк тихонько посапывает. А Донхёк приподнимается со старшего и вглядывается на цифры экрана, загоревшегося от напоминания о малом заряде батареи. 3:58. Мама вернётся с ночной смены около пяти утра, а значит, нужно возвращаться домой немедленно.
Его мама не была против Марка, наоборот, симпатизировала юному музыканту. Однако после одиннадцати вечера из дома выход воспрещен и «
Донхёк, дай, наконец, передохнуть бедному парню от своего общества», даже не поспоришь, она права.
Но… Мальчик устало вздыхает.
Он приподнимается на кровати и приближается к лицу старшего, опираясь на руки по обе стороны от головы. Долго рассматривает его спящего; приближается, откидывая сожженную платиновой краской прядь, а потом нерешительно и коротко целует в губы.
«
Ничего особенного, просто дружеский и не гейский поцелуй от лучшего друга», — хотел бы пошутить Донхёк. Но почему-то не шутится.
Не хочется думать о той половине шутки, которая доля правды.
А затем Марк слышит лишь стук закрывшегося окна и хруст снега под ним. Находит глазами огни и заканчивает строчку из песни:
For I canʼt help falling in love with you.
Хёк бежит домой так быстро, насколько позволяют ему ноги и корка льда, застелившая дорогу. Он пару раз чуть ли не падает, поскальзываясь, но чудом остается в вертикальном положении, продолжая путь мимо заснеженных домов.
Когда он практически заканчивает с завтраком для любимой мамы, та, будто чувствуя, хлопает входной дверью. Хёк выключает газовую плиту и мчится в прихожую, обнимая женщину.
— Ой, ты чего не спишь? — женщина дёргается от неожиданности и задевает включатель. Яркая люминесцентная лампа озаряет комнату белым светом и поначалу слепит и мальчика, и маму.
— Рано лёг — рано встал, — объясняет Донхёк, потирая глаза, — я тебе завтрак приготовил.
— Постой, — женщина наклоняется к сыну, обхватывая подбородок пальцами, и всматривается куда-то вбок, — это что? — стучит она пальцем по щеке, хмурясь. — Снова до утра сидел рисовал? Донхёк-а, для этого есть весь день, зачем засиживаться ночью?
— Ах… да… — нервно сглатывает Донхёк, прикладывая ладонь к щеке. — Прости, виноват, — кивает он. — Я сейчас вернусь, иди завтракать. — Мальчик быстро разворачивается на пятках и спешит скрыться в ванной.
Он забегает в небольшую холодную комнату и подпирает спиной её дверь изнутри. Донхёк делает пару вдохов и выдохов, успокаиваясь, и медленно подходит к зеркалу.
Оттуда на него смотрит всё тот же Ли Донхёк: с короткой стрижкой темных волос, небольшим шрамом над правым глазом. Всё тот же и
с отпечатком золотой рыбки на щеке.
