Детям до шестнадцати...

      - Мааам... я тут хочу остаться на ночь у Рей-чан, можно? Да, да. Ты помнишь, моя подруга. Да, аристократичная внешность... мы тут сидим у неё в храме Хикава, болтаем, так не хочется расставаться. А так бы посидели подольше. Да, да... конечно. Я в последнее время частенько отсутствую дома, ну, мам... Рей и девочки такие классные! Нет, мам, не смей даже сомневаться, что я стала меньше тебя любить. Пропустила лимонный пирог? Сегодня на обед? Ой... я совсем забыла. Маам... пожалуйста. Тут и Ами-чан будет. Да, да. Та самая «умненькая и интеллигентная». Разрешаешь? Мам, завтра я обязательно буду дома. Да, я обещаю. Мам... ты самая лучшая. Спасибо.       Усаги вернула телефон на законное место, широко улыбаясь через силу и слезы, противно стекающие по щекам и капающие с подбородка так, словно она – кусочек большой крыши после ливня. Усаги знала, что Мамору стоит в четырех-пяти шагах от неё, там, у двери, и не спешит подходить. Он зол? Она так по-дурацки, играя в шпионов, прокралась к телефону едва ли на четвереньках, чтобы позвонить маме и сообщить: сегодня будет ночевать у «подруги». И это было до такой же степени неправильно, до какой и глупо.       Посмотрев на поломанные в последнем сражении с демоном ногти на левой руке, Усаги поспешила вытереть слезы со щек, не переставая неуместно улыбаться. Она очень аккуратно и медленно, точно растягивая напряжение, которое, не исключено, и сама себе придумала, повернулась так, чтобы видеть Мамору, и они стояли, глядя друг на друга, как застывшие статуи. Её щеки блестели в свете люстры – тоже по-дурацки.       - Мамо-чан, я... – пролепетала Усаги, а Мамору отошел от двери, проходя в комнату, и молча обнял её. Усаги с какой-то доверчивой радостью прижалась к нему, желая спрятаться от всего того, что происходило в ней и вокруг неё. Мамору всё ещё ничего не говорил. Иногда рядом с ним Усаги хотелось именно молчать, хотя это было удивительно для её бойкой натуры и, как совсем редко говорила Рей, «незакрывающегося рта».       Она вновь поступила плохо, не по морали, а послушав сердце – и толку от этого совсем не было. Усаги начинала винить себя за то, что никакая-то она ни принцесса, даже обычная девчонка из неё хуже некуда – от попытки определить собственную роль становилось только гаже. Что она могла под тревожным небом, когда её подруги похищались врагами, а любимого пыталась отобрать маленькая розоволосая девочка, свалившаяся с этого самого неба перед тем, как оно потемнело. Глупо.       Прижимаясь к Мамору, Усаги сжимала губы в тонкую линию, виня себя. Она решила всё за него, соврала про Рей (мама ведь не знает, что Рей исчезла) – и теперь Мамору не сможет выгнать её из своей квартиры, потому что... слишком хороший для такого поступка. Он не скажет: «Иди к Рей, раз про неё врала», - не выставит никуда и не отправит извиняться перед мамой. Мамору всё примет и, возможно, уложит её спать на диване в своей гостиной, а сам опять будет караулить сон Чибиусы. Зачем она вообще всё это сделала?       - Мамо-чан, - прошептала Усаги в его грудь, - можно я останусь? Хотя бы ненадолго, а потом...       Мамору обнял её крепче.       - Я буду рад, если ты останешься.       Усаги подняла голову, желая посмотреть в его глаза – и от того, как Мамору на неё посмотрел, ей стало очень тепло внутри. Это было то, что всегда влекло её на таком банальном уровне: когда она оказывалась рядом с Мамору, ей становилось хорошо. Он словно делился с ней своей энергией – и, наполняясь ею, Усаги думала, что для неё не существует ничего невозможного.       Опустив голову, Усаги едва не зарыдала от того, каким же Мамору был замечательным. Ей казалось, что она слышит сопение Чибиусы через преграды в несколько стен – и ей становилось гадко от осознания того, что она такая ревнивая сволочь, которая не умеет сочувствовать. А какой прекрасной она порой пытается казаться! Такой, что ей, наверное, хочется даже довериться.       - Пойдем. Раз уж ты остаешься, то предлагаю устроить поздний ужин. Ты все равно почти ничего не ела, когда ужинала вместе Чибиусой, - и от ободряющей улыбки Мамору Усаги показалось, что не такая уж она и плохая.       - А знаешь, Мамо-чан, я и не голодна, - Усаги как-то и неловко усмехнулась, инстинктивно, словно так и было заведено, заговорив шепотом, когда они проходили мимо спальни Мамору, где спала Чибиуса. – Не знаю, почему. Это все до такой степени не похоже на меня, что я сама себя едва узнаю.       Мамору не обратил на это особенного внимания и с пристрастием осмотрел кухню вместе с холодильником, вздыхая:       - Конечно, по ночам чай не пьют, но мне, пожалуй, больше нечего тебе предложить.       - А мне ничего и не надо, - заговорив чуть громче, заявила Усаги, осматривая кухню как в первый раз. – Правда, Мамо-чан. Я бы только воды сейчас глотнула – и все.       На столе стояла бутылка с недопитой Чибиусой сладкой газировкой. Усаги почему-то пить из этой бутылки не захотела. Мамору налил ей немного холодной воды из чайника, не ставя тот на повторное кипячение – и от этого предложения Усаги не стала отказываться.       В присутствии Мамору ей всегда становилось легче. Усаги не знала, как именно и почему это происходит, но всякий раз поддавалась то ли чарам, то ли еще каким флюидам, которые окружали ее, когда она оказывалась рядом с Мамору.       Они устроились на том зеленом диване в гостиной. Как-то раз Мамору ни с того ни с сего нарядился в строгий зеленый пиджак (всего один раз, потом Усаги этого непонятного предмета гардероба больше не видела), и с тех пор очень редко она позволяла себе шутку о том, что диван выбирался под цвет пиджака.       Утолённая жажда как-то странно связывала язык. Усаги немного мечтательно посмотрела на Мамору, придвигаясь ближе к нему, и ей опять захотелось плакать. Это желание сложно было объяснить. Усаги оправдывала саму себя и свою не проходящую слабость тем, что у нее имеется дурная привычка копаться в себе. Это началось во времена путаницы между принцессами, воительницами, неопределёнными личностями – и с тех пор Усаги не могла от этого избавиться. Все чаще в последнее время ей казалось, что привычка только набрала силу.       - Знаешь, все-таки я такая глупая! – сдерживая какую-то совершенно ненужную горечь, заявила Усаги. – До ужасного глупая! Никак не могу определиться в том, что между нами. Сегодня поставила тебя перед фактом, не спросив мнения. Разве же так поступают? И маме наврала… подумай только, Мамо-чан, твоя девушка, героиня целого мира – врушка. Смешно, да? И ревнует тебя к ребенку – вот что самое страшное.       Усаги пыталась нелепо улыбаться сквозь слезы и внутреннюю боль, которая через них из нее выходила. Мамору, переборов в себе, – Усаги почувствовала – какое-то раздражение от ее поведения, сумел с понимаем отнестись и к этому ее безумству.       - Я рад, что ты осталась. Усаги… - Мамору помолчал, и за эти несколько секунд Усаги чуть не довела себя до ручки, пытаясь угадать, что именно он скажет. – Не злись на меня за то, что я так забочусь о Чибиусе. Она – совсем маленький ребенок, и… когда она сжимает мою ладонь, я вижу, как читаю ее воспоминания, какой-то разрушенный город. Это становится закономерностью. Так происходит всякий раз, как Чибиуса, кажется, хочет что-то сказать мне, будто в приступе внезапного доверия, желания раскрыться, - задумавшись, Мамору уставился на свою ладонь, то ли пытаясь вспомнить что еще, то ли просто рассуждая о чем-то таком, что ей пока (по крайней мере) лучше было не знать.       А Усаги и самой в эти короткие минуты какого-то запретного уединения не хотелось слушать о разрушенных городах и уничтоженных мирах, о прошлом их новых врагов, о том, кого являет из себя Чибиуса. Усаги это желание тоже казалось ненормальным, эгоистичным, но она не могла выдрать из себя и его. Вопросительно посмотрев на Мамору, Усаги, получив молчаливое согласие, переменила положение, устраивая голову на его коленях. Это выражение доверия показалось ей очень особенным.       - Никогда не представляла любовь такой… - делилась своими мыслями Усаги. – Мне всегда казалось, что будет просто принц, а получается так сложно, несмотря на то, что ты, Мамо-чан, – самый лучший на свете. Так все двойственно и непонятно. Меня до такой степени разрывает изнутри происходящее сейчас, - «вместе с Чибиусой» не сказала Усаги, - что мне кажется, будто кусочек моей души хочет, чтобы ты сейчас же укорил меня в том, что я соврала маме. Я запуталась.       Мамору вздохнул.       - Тогда я не самый лучший. Я хочу, чтобы ты осталась, Усако. Нужно думать о том, что скоро у меня экзамены, у тебя сейчас постоянные зачеты, о том, где сейчас Марс, Меркурий и Юпитер, о наших врагах, а я… хочу, чтобы ты осталась.       Они вместе рассмеялись. Наверное, никогда ни принц Эндимион, ни принцесса Серенити не представляли себе любовь такой вот, когда нет различий, когда… все зыбко и даже в чем-то запутанно. Они, совсем другие (не очень принц и вообще не принцесса) жили такой любовью и пытались сделать ее проще, понятнее в эпицентре сражений – через поцелуи и такое неправильное отречение от остального мира, который, наверное, в них нуждался.       - Это так эгоистично… я готова врать, лишь бы быть с тобой. Ты однажды сказал Чибиусе, что я непобедимая, что у меня много сил и огромное сердце, что в меня все верят… это такая ответственность. Да и я… всего лишь пародия на героиню, - Усаги нетерпеливо вытерла пальцем слезу, готовую выкатиться из глаза и оставить мокрую кляксу на брюках Мамору.       - А я только и переживаю о том, что не могу тебя защитить, - Мамору несвойственно для себя усмехнулся, теряя самообладание, которое уже на каком-то подсознательном уровне ассоциировалось только с ним. – Мы друг друга достойны.       - Думаешь? – Усаги, удивительно для себя, улыбнулась практически лукаво. Любовь делала неправильными. Любви, наверное, не существовало там, где все всегда совершалось мудро, без необъяснимых глупостей и часто отвращающего эгоизма.       - Не отрицаю.       - Я хочу всегда быть с тобой, - ерзая головой по предоставленному колену, прошептала Усаги. – Мы так мало были вместе. А я хотела бы просто быть с тобой и не думать ни о каких потерях. Столько всего еще надо сделать…       - Так ты остаешься? – вдруг, словно и не веря, спросил Мамору. Усаги приняла сидячее положение, глядя на него.       - Да.       Утром ткань рубашки Мамору на ее плечах была удивительно мягкой, и Усаги обещала себе, что, когда спасет девочек, будет валяться у них в ногах, лишь бы они простили ее за то, что она с таким сумасшествием любит, вопреки всему и всем. Ей было еще рано выбирать…