Волшебство

Любому другому Грейвс бы ничего не ответил. Любого другого Грейвс бы проигнорировал. Любого другого Грейвс бы поставил на место. Любого другого, но Ньют не был "любым другим". Ньют был Ньютом — прекрасным, великолепным, восхитительным, изумительно красивым, и красота его вызывала в Грейвсе переполняющие чувства, щемящие, огромные, как воздушные паруса кораблей, лёгкие, словно касание заклятия левитации, и вся эта масса пыталась уместиться в крохотном, невозможно крохотном для таких масштабов, пространстве, и томилось в собственном соку, постоянно подогреваемое самим объектом восхищения — его мягкой, тёплой улыбкой, лучистыми, нежными глазами с сияющими искрами золота у серо-голубых, как сумеречное небо, зрачков, узкими кистями с узловатыми длинными пальцами, которые он по привычке, сам того не замечая, кусал, обхватывая в волнении тонкими, чувственными губами, шероховатыми и мягкими на ощупь, уж Грейвс-то знал; россыпью очаровательных медовых веснушек, струящихся по острым скулам, ровному носу, притягивающих взгляд так неисправимо, и каждый раз руки тянулись сами погладить и пересчитать, впрочем, отвлекаемые тут же вьющимися, вечно растрёпанными локонами каштаново-золотистых волос, с непослушной спадающей чёлкой, что лезла в глаза и просилась под руку — пригладить и примять, ощутить мягкость и шелковистость. Ньют был запретно красив, беспредельно, настолько, что сбивало дыхание не только у Грейвса. Но сам Ньют этого не знал. Сам Ньют даже не обращал на это внимание. И поэтому Грейвс любил, о, как любил каждый раз напоминать ему об этом. Целовать изящную, длинную шею. Перебирать мягкие, непослушные пряди. Обнимать тихими, домашними вечерами. Потому что это сущая несправедливость — хоронить такую красоту. Про любого другого бы Грейвс подумал, что он напрашивается на комплимент. Или на продолжение. Но Ньют не был "любым другим". Ньют был Ньютом, и когда он спрашивает, красив ли он, и почему Грейвс живёт с ним, Перси роняет книгу, и та с глухим стуком падает на густой ковёр. В восхитительно-прекрасных глазах Ньюта нет ни капли неуверенности, или кокетства, или флирта. Он спрашивает просто, открыто, также, как делает все остальное, и опять Грейвс невольно восхищается. Они сидят на диване, вечер поздний, светят магические светильники, оранжево и мягко ложась многослойно на предметы мебели, кирпичный камин и ворсовый шоколадный ковёр, Перси только вернулся с МАКУСА, все ещё в костюме, только пиджак скинул, а Ньют держит в своих чудесных руках блокнот, приоткрытый на тридцать седьмой странице, поглаживая шероховатые странницы, и смотрит с интересом, и глубоко внутри — со страхом услышать тот ответ, который всегда шепчет на ухо ему неуверенность, оставшаяся со школьных времён. Грейвс смеётся. Он забирает из чужих рук записи и кидает на журнальный столик, привлекая мужчину ближе к себе. Тот прижимается к груди щекой и улыбается от легкой щекотки, что поселилась в рёбрах. Перси приподнимает лицо Ньюта за подбородок и глубоко, вдумчиво целует, ощущая, как магозоолог обвивает руками шею, с готовностью отвечая. Он не был женственным, нет, не так, как любят представлять себе отношения двух мужчин некоторые особы, или сами мужчины даже. У него было гибкое, стройное тело, немного угловатое и резкое, хрупкое, но жилистое, подтянутое, красивое, все в отпечатках любимой работы — царапинах, шрамах и ожогах, которые исцелялись, но место их занимали тут же новые, и все без исключения перецелованные Грейвсом; с мягкой, нежной кожей, такой горячей и шелковистой на ощупь, и совсем не мягкими линиями, всё в россыпи звёзд-веснушек, словно карта ночного неба, такого же манящего и великолепного, бархатного, карамельного. Совсем не женственный, но Грейвсу это и не нужно, Грейвсу нужен Ньют, весь и целиком, со всеми своими причудами и зверями в чемодане, привычкой вставать рано утром и пить чай в полдень — чисто английская черта, — быть невесомым и невидимым, эфемерным, как тени от огненных плясок костра на земле, воздушные и прозрачные почти, только тёмные по контуру, сверкающие изнутри; отзывчивым, добрым, в какой-то степени наивным, не от мира сего. Чудак, волшебный, невероятный чудак и чудо с вязанным шарфом в черно-желтую полоску, нелепым голубым пальто, светлой волшебной палочкой, как и сам Ньют тонкой и гибкой, вихрастым волшебством, что окружало всю его фигуру и являлось им самим — необузданным, лёгким и ласковым, порхающим, — нужен Перси, и он собирается с мыслями, стараясь словами выразить все свои чувства. Ньют смотрит, оторвавшись, по-птичьи, прекрасно склонив голову на левый бок и поджав очаровательно губы. Не удержавшись, Перси ловит ртом ускользающую тень светильника, что пляшет по бледному лицу, прямо по скуле, и обнимает сильнее, одну руку обернув вокруг талии. Второй оглаживает чужую щеку, и от этой нехитрой ласки Скамандер млеет, дергая золотистыми ресницами, прикрывая сказочные глаза, и острая тень укладывается на веснушчатые щёки, кладёт свою ладонь на широкую грудь Перси, чувствуя горячность и грубоватость натруженных пальцев, соприкасающихся с нежной кожей лица, шероховатость приятную шерстяной ткани серой жилетки и улыбается, щемяще тепло, широко, от улыбки у Перси рождается внутри какое-то необыкновенное чувство защищенности и уюта, ощущение дома, переполняющей благодарности. — Что люди, что волшебники такие идиоты, — мурлычет Грейвс, когда Ньют начинает в ответ поглаживать чужой затылок чуткими, длинными пальцами, ласково, порхающе, смотря сияюще, светло, — Одинаково. — Почему? — поднимает темно-медовые, скрытые за растрепанной чёлкой, брови Ньют. — Потому что пропускают мимо глаз такое, — тут он плавно, ощутимо ведёт с щеки, чертя контур лица, проходясь по нижней, полной губе, покрасневшей и припухшей от недавнего поцелуя, все ещё слегка влажной, завораживающей; шее, полукругу плеча и руке с острым локтем пальцами, кладя ладонь раскалённую на бедро, наблюдая, как мутнеют и темнеют глаза у Скамандера, — Великолепие. Прелестно. — Прелестно, — он повторяет вслух, медленно, глубоко, как бы смакуя, перекатывая словно на языке, а потом вновь говорит, про себе утверждая, что оно подходит Ньюту, — Прелестно. Ньют молчит, спрятав лицо на плече, и только рука продолжает поглаживать по груди. Перси зарывается пальцами в мягкие пряди, и снова мурлычет. — Ты необыкновенный, Ньют, необъятный, — раньше он редко кому говорил комплименты, но ощущать, как дрожит в его руках нескладный волшебник блаженство. Голос немного кривит, он и слова такие раньше редко говорил, непривычно, звуки слегка путаются, но все ещё отчётливо слышны, — Самый невероятный из всех встреченных мною людей, — заключает смущенное лицо в свои ладони, обнимая пылающие щеки, смотрит во влажные, блестящие глаза, распахнутые, затягивающие, обрамлённые ресницами; так, что Ньют даже не сопротивляется, опуская руки на плечи; и шепчет почти в губы, почти касаясь, так интимно, так близко, так... хорошо, тихо, хрипло, до пробирающей дрожи, — Волшебный, Ньют. А волшебство положено боготворить. За волшебством положено гнаться, а догнав, ни за что не отпускать, держать крепко, обеими руками, Ньют, как тебя сейчас держу я. Ньют не выдерживает первым. Целует, ласкаясь мокрым, горячим языком, истосковавшись резко по желанной близости, увлекает за собой на диван, подставляя и открывая тонкую белую шею, все измазанную медовым светом, пьяно смеётся, счастливо, звонко, ощущая на себе оберегающую тяжесть, теребит ворот выглаженной рубашки, развязывает галстук немного нетерпеливо и смотрит самым восхитительным взглядом. Грейвс ныряет в этот омут, плененный, возжелавший быть таковым, и ничуть не жалеет. Когда тебя пленяет само волшебство, ты считаешь плен за величайшую почесть, и, видит Мерлин, теряешь голову, когда волшебство тоже отдаётся тебе всецело.