Муген

Открывая глаза, я звал кого-то невообразимо родного. Я звал ее и звал безутешно, безнадежно, а потом, открыв, наконец-таки, глаза, внезапно увидел ее. Хотя не ее... Я увидел, как красиво развиваются по ветру длинные рыжие воистину Мои волосы. А вслед за ворохами летней ситцевой юбки мне улыбались огромные в половину лица необыкновенно родные и любимые глаза. Как наваждение – снова она. — Мама... – заплакал я – Мамочка, мне тебя так не хватает... Дул ветер. Горячий ветер с южных холмов, как предвестник песчаной бури или просто истерики, отчаянья. От его песчаного ядовитого дыхания щипало глаза и щекотало в глотке. И тогда я проснулся во второй раз – лишенный возможности видеть и говорить. От всех даров божьих мне остался только голый, насильно обнаженный слух. Я слышал все и вся, но не слышал никого. Только ветер, ветер и мелодичные монотонные удары гонга. Похоронная тишина ударила в виски, и, чисто инстинктивно, пытаясь вернуться назад, я упал наотмашь в песок, не замечая боли в глазах, вцепившись пальцами в горячие его струи и попытался снова забыться. Не удалось. Гонг бил. А ветер стегал меня песком. А ведь мог бы и просто укрыть. И подарить мне тишину. Я мечтал о ней. Было ли все это? Как со стороны — видеть свои собственные страдания и не жалеть о них. Не жалел... Но и не жаждал... Просто спокойно и болезненно звал то самое святое, что было — ссоры с Рукией, молчанье Садо, таскание за вихры Ренджи, надменные слова Бьякуи и стряпню рыжеволосой Иноуэ. Когда-то мне казалось, что это все — как часть меня, мое буднее, мое родное. То есть то, чего не отнять даже чередою самых сильных мук и страхов. У меня ведь не было страхов. Я был особенным. А теперь просто выл, зарываясь в грязно-серый тягучий, зловеще липкий песок. Когда-то мне казалось, что это все как часть меня... А оказалось, что даже больше. Где-то сверху из-за темнеющих масляных песчаных туч изредка падал чахлый луч немого, как и все кроме ветра, солнца. Он не бодрил, он приводил меня в отчаянье. Не мочь понять, кто ты и зачем ты тут, в середине этой пустыни, тогда как где-то ты нужнее всего на свете. Это должно быть страшно – спрашивал я у самого себя, такого жалкого, зарывшегося в эту маленькую ямку. Это и было страшно, потому как этот самый Я молчал. Молчал и пытался перевести тему молчанья на сон. Этому мне было очень плохо. Когда человеку плохо, он зовет родного и любимого. Или просто умирает. Но я-то особенный... А пацан с песком в глазах уныло и монотонно, в тон гонгу, утонувшему в завываниях дикого ветра, не прерываясь ни на минуту, звал свою мать. И тогда я тоже начал ее звать. Потому что она сейчас была мне жизненно необходима. Потом вставал и падал, поминутно отдыхая, пытаясь осознать, что если так лежать, то будет еще больней, ибо глаза уже почти не видели, а трижды проклятый песок хрустел и на губах, и на полукрике о помощи. Мне было пусто, пусто и холодно. И он, этот рыжий пацан – тот, кто убивал одним ударом, побеждал самых сильных противников, был надеждой целого города и целой, любимой до боли в груди, семьи из трех человек – как жалкий инвалид все пытался и пытался безуспешно встать, падая и снова поднимаясь, и чертова его упорность впервые раздражала меня до ужаса и клокота в горле. Он поднимался и падал, падал и поднимался, и снова замыкал этот странный круг, в котором не было никакого смысла, ведь лопалась кожа на затянувшихся ранках – а это так, так больно, так невыносимо больно... Полтора часа спустя я, наконец, встал. И снова ощущал, поверх зловонного песка с запахом спекшейся крови и еле ощутимым сладковатым, странным, мне доселе неизвестным душком, такой желанный запах моей матери. Мамочка... Я постоял несколько минут, стараясь привыкнуть к песку, и пошел по линии ветра, следуя своим инстинктам, как мне казалось, домой... И первый же шаг снова опустил меня на колени, заставив глотнуть вдоволь песка, такого бурого, такого мелкого. Глаза снова закрылись, а мамин запах — или же просто воланы ее невидимых юбок — больше не касались меня. Песчаная буря утихла. Рыжий смог встать. И только тогда он заметил, что его волосы снова короткие и вихрастые. И рука его не сжимает гарду. И тишина вокруг. Немыслимая, могильная... А значит, что-то произошло. Что-то, чего он не хотел знать. Шел поверх барханного рельефа, оставляя глубокие вязкие следы. Шел, цепляясь обрывками хакама о странные ржавые балки, торчащие из земли. Что это? Хотел бы подумать, просто вырвать их и рассмотреть. Но сейчас мог только обрадоваться им – опора, как-никак, и, вцепившись в них, отдыхать, тяжело дыша, пытаясь сплюнуть хрустящий на зубах чертов песок. И только отдышавшись, перегнувшись через балку, так, что больно сдавило грудь, а что-то внутри меня тревожно заныло, до меня дошло, что это остатки тех самых четырех столбов, которых защищали мои товарищи. А кто они? Кто они — мои товарищи? Почему их нет сейчас в этом доживающем свои последние дни сером городе?! Или это — так холодно, так пристально, так нелепо — нет меня?.. Столбы держали Каракуру — место, где я родился и где мечтал умереть. А тени прошлого, именуемые друзьями, держали меня... Не оценил, не заметил. Сухой горячий ветер дул теперь мне в затылок. А я не помнил имен, не помнил лиц, не ощущал их присутствия. Как будто и не было ничего... Рыжий идиот посредине пыльного кладбища. И — четыре стальные балки, как мой собственный посмертный памятник... Хотелось плакать – не было слез. Хотелось кричать – из груди вырывался только скрежет. Как будто мир заткнул мне заботливо уши и глаза – позабыв про душу. А можно ли забывать про нее, когда кроме нее тут, вокруг тебя, в песчаном облаке, в целом мире и за грудиной — ничего больше нет?.. Перегнувшись ли за ржавые балки выблевать ли душу? Или просто упасть и умереть, вдыхая щедро пыльную землю, стремясь сохранить ее хотя бы так, если уж не ценой никчемной жизни? Да что угодно... Только б не вспоминать, только б не верить заново... Только б не искать глазами чьи-то влажные волосы и спокойный голос. И не повторять в пустоту: "Мамочка!", как будто бы она может тебя, рыжий идиот, услышать... Повторил бы я слово, трижды клятое слово "Муген"?.. Задать бы самому этот вопрос и забыться бы изнова. Я закричал — а ветер передразнил... И бил гонг.