изо всех людей на земле

В комнате приторно пахнет вишней. Хеджона, скрутившегося в круглом мягком кресле, даже не видно сначала — в своей серой толстовке он сливается с сумраком и серо-выдержанной гаммой хонсоковой гостиной. Капюшон натянут на голову, в руках — тускло поблескивающая электронная сигарета; из колонок льется что-то тихое и тоскливое. Порыв ветра колышет тонкую штору, и та оседает нежным пеплом, задевая Хеджона за плечо. Хонсок опирается о дверной косяк, наблюдая, как Хеджон осторожно, на пробу затягивается — облачко дыма расползается в полумраке комнаты, распространяя удушливый запах. Вишня. Хеджон хмурится и дергает головой, от чего капюшон, до этого едва прикрывавший лоб, падает ему на лицо. Массивный вэйп в тонкой хеджоновой ладони выглядит грубо, почти нелепо. — Опять бросаешь? — Хонсок складывает руки на груди и косится на электронную сигарету с недоверием. Не нравятся ему эти штучки, и от вишни уже в глазах слезится, но Хеджон затягивается еще раз, глубоко, полной грудью — и заходится в кашле. — Ага. За этот год Хеджон пятый раз бросает курить. Впервые он заговорил об этом, когда перетащил свои вещи в квартиру Хонсока — коридор и половина кухни были заставлены раскрытыми коробками, Хонсок мысленно ужасался, сколько же времени придется приводить в порядок этот хаос, а Хеджон раскладывал всякие безделушки и вдруг сказал: — Надо завязывать, — выкладывая на подоконник пепельницу. Хонсок тогда пожал плечами: — Я не против твоих привычек, — но на самом деле он был. Ему не нравилось, что Хеджон курит; две пачки на три дня — это слишком много, но тогда Хонсок не считал себя в праве указывать Хеджону, что делать со своей жизнью. Не то чтобы он сильно волновался за Хеджона — скорее, ему хотелось так думать, но Хеджон пообещал, что бросит. Рассказал, что еще до знакомства с Хонсоком много раз пытался, а теперь это вроде как повод — с неловкой улыбкой и не зная, куда деть свои руки. И вот, пятый раз. Они живут вместе чуть больше месяца, а Хеджон пятый раз бросает курить. Это одна из тех частичек его жизни "до", о которой Хонсок предпочитает не думать: слишком просто все усложнить, слишком тяжело вернуть, как было. — Почему вишня? — Хонсок заглядывает на кухню, включает свет, заранее зная, что выхватит луч лампы: грязную посуду, пиццу, бутылки и еще немного посуды. Хеджон — ужасный неряха и ужасный лентяй, заставить его убираться по дому невозможно. "У тебя лучше получается", — вот и все аргументы вкупе с поглаживанием ладони кончиками пальцев. Хонсок (очень в глубине души) был согласен. — Первое, что попалось на глаза, — голос Хеджона из комнаты звучит приглушенно и задумчиво, запах вишни становится резче. Хонсок вздыхает. Все равно привыкнет. Он уже ко всему привык: к бардаку, к привычке Хеджона засиживаться до утра и полоске света на полу коридора из гостиной, к двум зубным щеткам в стаканчике и ко вдвое участившимся походам в магазин, потому что Хеджон даром что мелкий, а существо прожорливое. Привыкнет и к удушающему запаху вишни и облачкам густого дыма, что больше даже напоминает пар — Хонсок разгоняет его руками, отфыркиваясь, пока подкравшийся Хеджон выпускает следующую порцию ему в лицо. — Давай только не в квартире, окей? — едва ли Хонсоку удается не выглядеть, как обиженная бабуля. Он хмурится и сдергивает с Хеджона капюшон — в тени почти не видно его лица. Хеджон натягивает капюшон одной рукой обратно. Хонсок стягивает еще раз. Хеджон смеется и толкает Хонсока в плечо, лезет под руку — обниматься. — Хорошо, мам. Хонсок хочет дать ему по голове, но когда Хеджон тянется положить сигарету на стол, его взгляд цепляется за собственное имя, въевшееся в обнажившуюся из-под рукава кожу на предплечье. Витиеватый курсив с забавным наклоном влево, у Хонсока такой же и на том же месте, и ему в одну секунду страшно хочется поймать худую хеджонову руку и прижаться к своему имени губами. Но он сдерживается — это как-то по-девчачьи, слащаво и вообще фу — и клюет губами хеджонову макушку. Хеджон сонно вздыхает ему в плечо и — честно — за все время, что они живут вместе, Хонсок так и не научился на это чудовище всерьез злиться. __________________ Все начинается чуть больше месяца назад, когда у Хонсока настроение литр водки и закопаться в ворох из листьев — взрослый способ решения проблем. Октябрь хватает его за шкирку ледяным дождем и швыряет в омут, такой же ледяной; Хонсок меняет работу, меняет квартиру и он не был готов к тому, чтобы в его жизни поменялось что-то еще. Чангу с его "мы с Янаном устраиваем вечеринку в честь всемирного дня яйца и ты не приглашен — ты уже обязан быть здесь" был вообще некстати, но если бы Хонсок мог что-то изменить. Следующие часа два Хеджон оставался для него безымянным болтливым нечто в толстовке такой огромной, что даже самому Хонсоку она была велика — и Хонсоку и в голову не пришло бы подойти и заговорить, или, не дай бог, пофлиртовать — серьезно. До него дошло, что что-то не так, только по взгляду Чангу — серьезном и непонимающем — и Янана — возбужденном и предвкушающем. Чангу дергал Хонсока за рукав и долго жарко шептал на ухо про "разве ты не чувствуешь? не понимаешь", косясь на Хеджона. Хонсок не чувствовал и не понимал. И даже когда Чангу буквально силком вытолкал их обоих на балкон, и Хеджон без единой эмоции на лице задрал рукав, мозг Хонсока отказывался воспринимать и обрабатывать информацию. Хэй, Чангу нашел мне моего соулмэйта. Хэй, это же круто. Хэй. Наверное, все должно было быть не так; в темноте балкона замысловатый шрифт был еле виден, так что Хеджону приходилось светить на него экраном айфона. Никаких сомнений: тот же курсив, те же неразборчивые буквы, тот же смешной наклон влево, даже место то же — на предплечье, ближе к локтю, на внутренней стороне: у Хонсока — ким хеджон, у Хеджона — ян хонсок. Хеджон сказал тогда: — Изо всех людей на земле мы достались друг другу. Забавно. И Хонсоку совсем не хотелось с ним спорить. Потом был обмен номерами, методичное добавление друг друга во всех соцсетях; подписываясь на Хеджона в инстаграме, Хонсок с трудом сдерживал поток сарказма. Будто френдишься с новым сотрудником или дальним родственником. А они слишком разные, чтобы быть теми, кем друг другу оказались. Хонсок учится и подрабатывает, Хеджон работает и подучивается; у Хонсока ежедневник расписан на четыре недели вперед, Хеджон с презрением относится даже к будильникам; "ты смертельный неряха" и "только гении господствуют над хаосом" — и это только малая часть. Они не похожи даже на "могли бы стать приятелями", чего уж говорить о большем. Но все же — изо всех людей на земле... Попытки в свидания: сначала неловкие, потому что Хонсок перебирал половину гардероба, выбирая между рубашкой в синюю клетку или темно-фиолетовую, чтобы обнаружить Хеджона в той самой толстовке, что и вчера, и позавчера, и еще пару дней назад. И много разных вещей, за которыми само собой обнаружилось, что Хеджон непредсказуемый и упертый, но умеет быть милым, а у Хонсока, оказывается, даже есть чувство юмора. Он шутил (удачно!!) сам и смеялся с хеджоновых подколок, потому что Хеджон любил шутить жестко и вел себя как бессмертный, будто ему плевать, что Хонсок старше, выше и на порядок сильнее. А Хонсок не обижался. Потом Хеджон к нему переехал (потому что сам жил, по определению Хонсока, в клоповнике), и однажды даже принес Хонсоку кофе в постель — который чуть не пролил на себя, когда заржал с выражения хонсокового лица, и это было почти мило и несомненно лучше, чем волна скептицизма вначале. Хонсок честно признался: — Ты не в моем вкусе. Хеджон пожал плечами и коротко сказал что-то про "все нормально" и что Хонсок вообще-то тоже на него как с Луны свалился. И что Хонсок вроде как ему нравится, но это ведь само собой должно быть ведь так? Хонсок кивал и чувствовал себя виноватым. А потом влюбился, и октябрь на прощание вылил на него еще один ушат ледяной промозглой воды. _________________ — Ты правда думал, что я девочка? От внезапности вопроса Хонсок чуть не роняет пачку туалетной бумаги — розовой, с пандами — и оборачивается через плечо, не разгибаясь. Хеджон стоит, перекачиваясь с носка на пятку, вперед-назад, за его спиной стеллаж со снеками и на самой верхушке стоят хеджоновы любимые, с крабами, и Хонсоку на задворках сознания думается, что нужно их самому взять, потому что Хеджон не дотягивается... а потом он переспрашивает: — Что? Хеджон нетерпеливо крутит вэйп, с которым уже неделю не разлучается, в руках. — Ты говорил, что не сразу разобрал, ну, имя, — дернуть рукой, где скрыто под тремя слоями ткани ян хонсок, — и думал, что я, ну, твой соулмэйт — девочка. Правда? Хонсоку хочется смеяться. Он рассказывал об этом недели три назад, и то, случайно, потому что вообще не планировал, но Хеджон притащил домой пива, которое оказалось вкусным, и они смотрели "Ненормальный саммит" весь вечер, и Хонсок смеялся с хеджоновых шуток даже больше, чем с происходящего на экране, и серьезно — это был отличный вечер. Неудивительно, что у Хонсока развязался язык. Хеджон следит за ним пристально — у него взгляд кажется колючим, так и тычется иголкой между лопаток, пока Хонсок тянется за крабовыми снеками и бросает их вместе с туалетной бумагой в тележку. Хеджон тут же достает последнюю и меняет ее на зеленую. Хонсок качает головой. Как дети. — Почему тебя это только сейчас волнует? Он толкает тележку вперед (та уже достаточно загружена); Хеджон семенит рядом. Капюшон на половину лица, руки в карманы, сгорбленные плечи — Ким-Хеджон-типичный-понедельничный, все привычно, но — Хонсок серьезно боится таких разговоров. Так легко представить, что они друг у друга всегда были по определению — оно, блин, так и должно работать. Хонсок боится определять неопределенность между ними — его устраивает все, как есть, пусть они даже, к примеру, не целовались ни разу. Некуда спешить. Хеджон хрипло смеется. — Знаешь, мы мало тянем на парочку. Хонсок неопределенно мычит себе под нос. Говорит: — Возьми хлеба, пожалуйста. Говорит: — И зубную пасту. Только не отбеливающую. Говорит: — Правда. И что? Хеджон втыкает у стенда с гигиеническими средствами и выбирает два тюбика: обычную и отбеливающую, естественно. Хонсок закатывает глаза. Они, вроде как, одногодки. — Ничего. Просто спрашиваю. Хонсок дергает его за капюшон — тот спадает с головы, являя миру светлую растрепанную (нечесаную с утра) копну волос и тонкий черный крест на шее; Хеджон рассказал, что набил его на первую зарплату — первая татуировка, что долго выбирал место и рисунок, а потом "чет дало в голову — я и нахуярил". Хонсок чувствует себя виноватым. Опять. Это то, что он чувствует почти каждый гребанный день и чаще всего — по совершенно непонятной причине. — Эй. Ты обиделся? Хеджон разворачивается на пятках и самыми глазами следит за несмело протянутой хонсоковой рукой. Это смешно, но Хонсоку правда иногда страшно его касаться — страшно и немножечко непривычно. Так и стоят — Хеджон с пастой в руках и деревянный Хонсок с деревянной рукой у Хеджона на плече. — Нет, мам, — фыркает Хеджон, бросая пасту в тележку. Хонсок пихает его в плечо; Хеджон возвращает ему толчком острым локтем под ребра, и Хонсоку светлеет на душе. Не обижается. На кассе Хонсок рассчитывается кредиткой Хеджона и на секунды забывает код, аппарат заедает, кассир выдает не тот пакет — все это время Хеджон не помогает ему, но стоит, уткнувшись лбом между лопаток, и водит пальцами по пояснице, забравшись руками под куртку. И у Хонсока — очень позорно — перехватывает дыхание. Вишневый дым окутывает их, едва закрываются двери супермакета. Хеджон держит сигарету левой рукой и кряхтит — нести тяжеленный пакет в правой, не меняя, тяжело — но к вэйпу присасывается регулярно. Он уже неделю держится без никотина, и Хонсок одновременно гордится им и жалеет. — Если так резко бросишь курить, то можешь растолстеть, — говорит он, считая про себя каждую хеджонову затяжку. Пятая. — И стану еще более очаровательным красавчиком, — тянет Хеджон, задирая лицо к солнцу; шестая растворяется в лучах и забивает ноздри удушливой вишней. В следующий раз Хонсок сам ему наполнитель выберет, и никаких фруктов. — Вызывайте пожарных? — шутит он. — Потому что я — огонь, — шутит Хеджон в ответ, и они оба смеются, как дети. ________________ Вишневым дымом прованивается вся квартира — запах въедается в каждый закуток, каждую подушку и щель, не смотря на постоянные просьбы не "страдать херней в квартире тебе балкона что ли мало". — Как дите, — Хонсок упирается руками в бока, пока Хеджон создает очередную копию облачного неба под потолком. Просто к сведению: на часах половина второго дня, Хонсок потратил полсубботы на разгребание важных дел, а Хеджон, пожалуйста, даже с кровати не вставал — ухмыляется из-под вороха одеял и грызет кончик вэйпа. Рядом с ним — тарелка со снеками, и вся кровать — в крошках. Хонсок должен сердиться — но у него совсем, совсем не получается. — Хочешь, я вымою всю кухню? — Хеджон корчит самую милую рожицу, на которую способен, и пищит, как мультяшный персонаж. Хонсок кидает ему в лицо подушку. — Хочу. Чангу обещал зайти. — С Янаном? — А ты как думаешь? — Хонсок распахивает двери на балкон, мокрый холодный воздух заливается в комнату сырым потоком, и Хеджон поджимает голые ноги, прячется под одеяло. — Значит, с Янаном, — вздыхает он и достает тарелку, стараясь ничего не просыпать больше. — Такие они милые, сил нет, аж блевать от них хочется. От второй подушки Хеджона спасает только тарелка со снеками в руках — Хонсок слишком благоразумен, чтобы превращать свою кровать в катастрофу. — Эй, он вообще-то мой лучший друг, — Хонсок все-таки задевает Хеджона за плечо, когда тот спускает ноги на пол. Хеджон изображает блевание в тарелку. Хонсок бьет сильнее. Хеджон блюет еще раз. Хонсок тянется к его шее — тарелка удачно опрокидывается на пол, снеки разлетаются по зеркально чистому линолеуму, Хеджон верещит "убивают" как не в себя, и Хонсоку даже сил нет расстраиваться за очередной бардак и дополнительную работу. Ну правда, Чангу с Янаном — это слишком, даже Хонсок согласен: их бы на плакат о счастливой семейной жизни — вот кто друг другу предназначенные: угадывают мысли с полуслова, вместе ходят на все тусовки и праздники и всегда держатся за руки, как настоящие неразлучники. — Я долго не выдержу, серьезно. Янан плохо на меня влияет, — серьезно говорит Хеджон, чуть сипя — Хонсок все еще делает вид, что его душит. Серьезность — первый признак того, что в Хеджоне подал голос дурковалятель, а Хонсок просто — тащится. — Тебе не обязательно с ним разговаривать. Они ненадолго, и Янан слишком занят обожанием Чангу, чтобы поддерживать беседу, — говорит он, отпуская хеджонову шею и отводя прядки с его лица. Вчера Хеджон вырубился перед телеком и Хонсок долго не решался его будить: слушал, как тот дергается во сне под его руками и сопит ему в плечо. А когда он все же решился пойти спать (на часах было около половины третьего), Хеджон вцепился в него и сквозь сон требовал не уходить, и Хонсок точно так же перебирал ему волосы, и это казалось ему более интимным, чем тысяча поцелуев на свете. Какого черта он думает об этом сейчас. — Янан слишком тупой, — возражает Хеджон. Хонсок шлепает его по губам. — Ты все испортил. — Что? — Хеджон приподнимается на локтях, когда Хонсок скатывается с него; он выглядит действительно немного обескураженным, пока Хонсок с хрустом проходится по рассыпанным снекам. — Ничего. Кухню иди мой, — ворчит Хонсок и почему-то злится. ___________________ Хонсок повторяет, что Хеджон — чудовище, пять раз по дню. Хеджон самодовольно улыбается, но по его лицу ничего нельзя прочитать. Проходит полтора месяца, и Хонсок знает, что Хеджон сначала надевает правый носок, потом брюки, и только потом левый, но не знает, о чем тот думает, когда обнимает Хонсока за талию на людях, или касается головой его плеча, или водит пальцами по шее в вырезе футболки, когда они вместе смотрят вечером фильм. По определению у Хонсока не должно быть никого роднее, но как же это сложно по факту. Хеджон вгрызается в его жизнь маленьким надоедливым зверьком, наводит в ней шум и беспорядок, и вроде бы ничего хорошего не делает — но Хонсок осознает, что не представляет жизни без. Что когда у него в ванной была одна бритва и одна зубная щетка, и всегда порядок в ящике с носками и трусами. Осознает в один конкретный момент — с ужасом. Он спрашивает у Хеджона "как дела?" каждый вечер, и хотя Хеджон обычно отговаривается мало и неохотно. Хонсок вроде бы знает о его жизни все. Хеджон не спрашивает никогда, но Хонсок знает: Хеджон слушает очень внимательно и ничего, даже спустя месяцы, не забудет. Например, о том, что в 16 лет Хонсок думал, что его ким хеджон — девушка, и представлял, как будет водить ее на свидания в парк развлечений, а потом до ночи гулять по набережной, а потом долго целовать у подъезда. В парк развлечений они ходили. И по набережной гуляли. Только с последним не сложилось. Как для людей, которые начинали с отсутствия какого-либо притяжения, они очень неплохо держатся, считает Хонсок. О том, что это отсутствие перерастает в большую страшную влюбленность, он молчит даже наедине с собой. Хеджон — тем более — не спрашивает. У него блестят в полумраке глаза и от кожи жутко несет вишней, которая никак не закончится. Остатки дыма под потолком, Хонсок провожает их глазами и глотает заготовленную фразу про Хеджона-полуночника, который вечно сидит в ранней осенней темноте. Она ведь сейчас так кстати. Хонсок ловит Хеджона на кухне, в углу между холодильником и раковиной, и все должно было быть вообще не так. С самого гребанного начала. У него в горле застревает тысяча вопросов, самый большой и назойливый из которых — "Ты хочешь меня поцеловать?" "Так же сильно, как я тебя." "Мы живем уже месяц вместе. Спим в одной кровати. Ты пихаешь свои пальцы мне в уши, когда хочешь меня разозлить." "Хочешь?" Ему так нужно спросить, но он совершенно не представляет, какими словами. Чангу расписывал ему, что с соулмэйтом у вас одно мышление на двоих и вся фигня — они с Янаном чувствуют себя продолжением друг друга и это п о т р я с а ю щ е — Хонсок кивал, а сейчас ему хочется тыкнуть факом Чангу в лицо. Черта с два, Чангу. У Хеджона дергаются уголочки губ, когда Хонсок сжимает одной рукой его плечо и не знает, куда деть вторую. Хеджон — чудовище — даже попытки не предпринимает обнять Хонсока в ответ. Только пусть все обойдется, умоляет про себя Хонсок. Словно собирается с трамплина прыгать, а не целоваться. С каких пор целоваться с предназначенной тебе судьбой половиной стало так сложно, а? — Эй, — Хеджон откровенно скалится, когда Хонсок сокращает расстояние между ними до каких-то сантиметров. Вишней воняет нестерпимо, и немного — мятной зубной пастой и хонсоковым шампунем для жирных волос. — Я хочу знать, что ты собрался делать. Глаза у Хеджона насмешливые; он не делает попыток отстраниться — хорошо — и задумка Хонсока явно не секрет для его понимания. Издевается. Чудовище. — Помолчи, — умоляет Хонсок; ему очень хочется погладить Хеджона по голой шее, что торчит из выреза хонсокового (!) свитера, явно для него большого — и одновременно очень страшно это сделать. Это неопределенное между ними — достигает своего апогея; Хеджон молчит и улыбается, Хонсок молчит и нервничает — потому что решительно все должно было быть по-другому. (А потом в одну секунду — все ломается.) — Смотри, как надо, — смеется Хеджон и прихватывает зубами нижнюю хонсокову губу. Хонсок бьет его свободной рукой по пояснице, да так ее там и оставляет — чтобы залезть рукой под спадающий с одного плеча свитер и задрать его почти до лопаток, и гладить вдоль позвоночника, пока он целует Хеджона. Целуется с Хеджоном. Разрешает Хеджону себя целовать. Ему нравится повторять это в своей голове: буквы-жуки бегут под закрытыми веками как на бегущей полосе, и Хонсок не может и не хочет себя контролировать. Он чувствует хеджоновы пальцы в своих волосах, чувствует, как Хеджон приподнимается на цыпочки и толкает его к противоположной стенке и лезет к нему в рот языком снова — и это так чертовски хорошо. А потом Хеджон кусает Хонсока за губу и фыркает со смеху, от чего Хонсок хлопает глазами недоуменно и чуточку обиженно. Какого..? — Ты так увлекся, — Хеджон давится смехом, показывая на почти стянутый с себя свитер, — что мне надо было бы разрывать на тебе рубашку. А ты бы потом пуговицы из-под холодильника с-собирал, — у него начинают проступать в уголках глаз слезы от того, как он пытается в голос не ржать, и Хонсоку хочется надавать ему тумаков. — Ты чудовище, — ворчит он, почти готовясь обидеться, но рук из-под хеджонового свитера не забирает. И целует еще раз. И еще. И еще.