Тонкие миры — прочные связи

После концерта всегда тяжело. После удачного концерта — тем более. Падаешь и спишь минимум сутки, облава там или не облава. Вяжите, тащите куда угодно, пейте всю кровь — все равно. И не верится, что когда-то мечтал играть в андерграунде. Сейчас не играешь — живешь. Вот и в этот раз, то ли проснулся, то ли не проснулся. Кто-то, к счастью, держал наготове стакан воды и кислый местный аспирин, который помогает от всего, как гильотина. Хорошо бы кофе, но кофе здесь не держат. — М-м-м, — промычал Робби. — Какой сегодня день? — Все еще двадцатое, — Мика присел на корточки рядом с топчаном, на котором поместился Робби (за спиной лежала его гитара, занимая большую часть спальной поверхности) и с жалостью смотрел, как Робби пьет. — Извини, мэтр, надо было дать тебе поспать подольше. Но у нас тут ЧП. — Какое ЧП? — Тебя разыскивают. Нет, все-таки кокетничал. Не то что «убивайте, кто хотите, пейте всю кровь». Едва прозвучал намек на облаву, сон как рукой сняло. Робби сел на топчане так резко, что голова закружилась, опустил ноги на пол. Сразу стало холодно: здесь гуляли сквозняки. Он даже вспомнил, где он. В подвале под продуктовым складом. Не самое удобное убежище, но почти безопасное — здесь искать и не подумают, продовольственные склады ведь надежно охраняются полицией Милостивых Господ. Иногда Робби думал, что его передают из рук в руки, как мешок с картошкой. Это, в общем, льстило. Картошка стоит дорого. — Нет-нет! — Мика, кажется, уловил на его лице панику. — Не упыри! Ну или не сами. Тут какая-то странная компашка появилась, тебя разыскивают. — Тут? — Ну, рядом. Но они не знают, что ты здесь. Они на Сопротивление выходили и вышли случайно на этот склад. Им фермер один наводку дал. — Какая компашка? Ясность, вызванная коротким адреналиновым всплеском, осталась, но голова опять начинала гудеть. — Старик, на ладан дышит, подозрительный толстяк, который разыгрывает идиота, и мелкая девчонка. Старик, толстяк и девчонка… Почему-то от одного этого перечисления у Робби на миг замерло сердце, хотя он не мог бы толком сказать, почему. Что-то такое смутное, какое-то чувство, вроде дежавю… — У девчонки был твой портрет, смешно подписанный, — добавил Мика. — Я вспомнил вдруг: ты ведь, когда на заводе работал, тоже этак не по-нашему лопотал. Английский?! У кого-то тут нашелся листок, подписанный по-английски? Нет, чепуха, скорее всего, просто иностранцы. Идиоты-туристы в поиске новых впечатлений, Робби слышал, что иногда границу пересекали такие уникумы. — Дай сюда! Зачем-то Мика сунул в руки Робби бумажку про зерновые покупки, акт какой-то или счет, бог его знает. Робби уставился непонимающими глазами на чуть зернистые, отпечатанные на плохой машинке линии. Мик вздохнул, закатил глаза, перевернул листок и сунул его Робби чуть ли не под нос. — Смотри! С листа на Робби глядел… Робби же. Слегка шаржевый, но довольно узнаваемый. Только Робби двухлетней давности: с длинной черной челкой и прыщами на подбородке. Кожа у него давно исправилась: то ли скудная диета сказалась, то ли просто переходный возраст закончился. Чем-то этот стиль был знаком… — Эта девчонка… — пробормотал Робби. — Она в свитере? — Нет, почему? — удивился Мик. — В курточке какой-то. А вот старик — в свитере. — Проводи меня к ним. — Эй, а если провокаторы? Или агенты кровопийц? Погоди, я Главному доложу. — Докладывай сколько хочешь, — Робби нервно взъерошил волосы, — но устроить так, чтобы я на них со стороны поглядел, ты можешь? Может быть, это… словом, может быть, они оттуда, откуда я прибыл. — Инопланетяне, что ли? — фыркнул Мика. — Ладно, пошли. Полюбуешься в щелку на других зеленых человечков. — Ха-ха, — хмуро сказал Робби, потому что Мика этого от него ждал. Юмор — это такая социальная смазка, которая помогает тебе никого не убить, а другим людям не убить тебя. И выживать, когда все совсем плохо. Он теперь особенно хорошо понимал родителей, хотя отсюда похоронное бюро Валентино казалось позабытым сном. Робби было не впервой скрываться на складе. Он вот уже чуть ли не год вел такой подпольный образ жизни, а до этого был слугой у одного из Господ, а еще до этого — работал на заводе вместе с Микой. (И если бы не Мика, его бы сожрали). Может быть, даже на этом конкретном складе ему доводилось прятаться тоже: он узнал узкие каменные ступеньки, по которым они из погреба поднимались наверх. Как-то раз Робби даже написал о своих мытарствах по складам песню («Это овощная жизнь» на мотив It’s a beautiful life), но Мика заставил его сжечь бумажку: мол, еще не хватало, чтобы кто-то с концерта донес, будто у нас есть контакты с продовольственной полицией. Конечно, теоретически на концерт ходили только верные люди, но практически никакого способа проверить такую большую аудиторию не было. «Инопланетян» держали в подсобке сторожа, отгороженного от общего помещения склада щелястой дощатой перегородкой. Мутный дневной свет пробивался сквозь окна под потолком, бросая широкие полосы света на длинный грязный зал, заставленное многочисленными ящиками и стеллажами. Для обостренного темнотой зрения Робби даже этот свет казался ярким. Он ведь выступал только по ночам, и не помнил даже, когда открыто видел солнце. Пару месяцев назад, когда с ним чуть истерика не случилась от жизни взаперти, Мика с разрешения Главного загримировал его и вывел на прогулку. Но день, как назло, выдался пасмурный. В каморке сторожа, вроде бы, имелось даже настоящее окно — Робби понял это по тому, что щели в перегородке казались светлее. Кое-как пытаясь справиться с волнением, он наклонился к замочной скважине. Ну-ка, ну-ка… Сердце пропустило удар. Ну да, близняшка Диппера собственной персоной, только замурзанная и подавленная. Сидит, привалившись к боку Суса Рамиреза — того фрика, который работает на мистера Пайнса. А вот и сам мистер Пайнс: лежит на диване без движения, лицо у него восковое… Нет, Робби никогда не испытывал к Пайнсам особой приязни, даже когда помирился с ними. Да, Мейбл помогла ему найти Тэмри — но разве не из-за Пайнсов случился этот Армагеддон и прочая шняга? Разве не из-за них Робби пришлось встать в тот дурацкий круг, откуда его потом выкинуло между мирами? Но теперь Робби, наверное, был бы рад и Гитлеру, войди он сейчас в эту дверь. Если бы он верил в бога, он бы вознес сейчас ему хвалу. Показалось, будто бы с темно-серого здешнего неба спустились ангелы и играют аллилуйю. Если Пайнсы нашли его, значит, они знают, как перемещаться между мирами! Значит, они знают, как вернуть его домой! И, может быть, кто знает, Тэмри даже ждет его… вряд ли, конечно, два года прошло, но вдруг... Не сказав ничего Мике, никак не предупредив, Робби рванул дверь на себя. — М-мейбл, — пробормотал он уже с порога. Хотел прокричать, но в последний момент вспомнил о конспирации. Мейбл подняла на него удивленный взгляд, который через секунду сменился робким узнаванием. — Робби! О мои звезды! — она прикрыла рот рукой. — Да ты блондин, оказывается! *** Венди не хватало в руках топора. Когда очень много и долго машешь топором, у тебя что-то такое просыпается внутри. Ты начинаешь дышать в унисон, и ваши руки работают все вместе, а головы отключаются. В такие минуты вы и напарники по рубке превращаетесь в этакую многоногую-многорукую машину. И желания у вас примерно одно на всех: чтобы эта огромная хрень уже рухнула наконец-таки. Сейчас Вени ощущала себя как раз такой вот многорукой, многоногой, многоглазой махиной. И желание у нее тоже было примерно одно — чтобы вспыхнул костер. Она знала, как это будет. Она уже много раз видела это… нет, она не видела этого ни разу, и потому хотела посмотреть. Женщина с добрыми глазами — по-матерински добрыми глазами — поднесет обмотанный просмоленной тряпкой факел к куче хвороста. Вспыхнет растопка между ветками. Ало-оранжевый жар будет разгораться внутри, потянутся белые ниточки дыма, которые разбухнут в толстые дымные витки, потом поплывут над костром облаками. Тогда-то облака заслонят фигуру, привязанную к солидному деревянному столбу посреди кучи хвороста. Возможно, человек будет кричать. Орать, что передумал и просить снять его оттуда. Все может быть. Крики его будут становиться все слабее, потом он начнет задыхаться, кашлять. Потом затихнет, а силуэт заслонят дымные полосы. Это если все пройдет по скучному сценарию. Если сценарий будет поинтереснее, то огонь разгорится жарко и бездымно, и они еще успеют увидеть, как обугливается на человеке кожа. И тогда он будет вопить по-настоящему — страшно, нечеловечески, потому что человеческого там совсем ничего уже не остается; одна только боль. И все на этой площади увидят, что хотят: как живое, думающее существо постепенно станет комком обугленной слизи, сползающим с трескающихся костей. Венди однажды видела косулю, не успевшую убежать от лесного пожара. Так что она примерно представляла, как это будет выглядеть. Люди отличаются от косули разве что тем, что у них кожа потоньше. Она знала человека, который сгорит на костре. Она помнила его руки, его запах, его улыбку, которая появлялась так редко, но когда появлялась — перекраивала его лицо совершенно по-другому. А теперь он станет воспоминанием. Как уже было раньше. Как она жила одна, много-много лет, и теперь все будет так же. Это так привычно… Как во сне. Как в старом-старом кошмаре. Не зря же у этой женщины материнские глаза. Венди хорошо знала, как надо поступать с кошмарами. Надо нащупать под подушкой топор — и проснуться... — Стэнфорд! — закричал кто-то, и Венди не сразу сообразила, что это ее собственный вопль. — Профессор Стэн! Улыбака, мать твою!.. Трудно было заставить себя сделать первый шаг. Ноги налились тяжестью, словно после целого дня на вырубке. Но потом Венди представила, что сжимает знакомую рукоять. Кстати, какого черта она не взяла свой боевой топорик? Ведь два месяца у Странников о нем не забывала, а тут, когда наконец появилась возможность его достать, забыла напрочь. Он же вроде лежал в волшебном рюкзаке Диппера, надо было попросить. Но неважно. Допустим, топор в руке. Она даже ощущает его отполированную многими годами рукоять. И вот если топор, то все становится на свои места. Дым ударил по легким, она закашлялась, распинывая занимающиеся огнем ветки. Как хорошо, что на ней прочные кожаные сапоги из кожи рачхагана. Как хорошо, что она успела вовремя. Наверное, вовремя. По крайней мере, Форд дергается в путах — значит, даже сознание от дыма не успел потерять.. ...Степь горела вокруг, так, что серым дымом заволокло небо, и не стало видно Бесконечную равнину вверху. Солнце проступало через этот дым розово-багровым кругом с очень четким, словно бы обрезанным по трафарету краем. «Мы в ловушке, — проговорил Иппар озабоченно. — В реке не хватит места для всех. Если бы знать, каким путем пойдет огонь...» «Загоним в воду хотя бы женщин и детей, — так же озабоченно ответил ему Форд. — Венди, только не вздумай геройствовать!» «Не вздумаю, — мрачно ответила она, прижимая к себе сверток с младенцем. — Хотя, дорогой, учитывая, как часто ты у нас попадаешь в беду, уж лучше бы тебе полезть в воду, а я тут с огнем поборюсь!»… Они пережили тот пожар. Кажется. Или не пережили. Она не могла точно вспомнить. Ей вот было даже немного интересно: любила ли она Форда? Все-таки он… ну, старик. Или это от безысходности и одиночества? Может быть, их столкнуло друг в друга, как пушечным выстрелом… — Форд! Вылазь немедленно отсюда! Они встретились взглядами. Что такое, вообще, черт возьми, любовь? Венди встречалась с кучей парней, и каждый из них, кажется, имел у себя в голове собственное определение. Между собой эти определения ничуть не совпадали. Что-то врезалось Венди в бок и толкнуло ее на горящие ветки. Она еле успела увернуться — это на нее бросилась женщина с добрыми глазами. Теперь тетка уже ничем не напоминала мудрую распорядительницу. Лицо ее исказилось животным ужасом и яростью. Отец говорил — за яростью всегда стоит страх. — Сучка, — прошептала она, ухватив Венди за горло скрюченными пальцами. Она даже лицом была похожа. Черт знает как, но она правда была похожа на мать Венди. Мать опять пришла, чтобы лишить ее всего. Нет. Нет. Нет… Тетка вдруг обмякла и повалилась вбок, Венди с трудом столкнула ее с себя. Тут же кто-то схватил ее за локоть, помог встать. Она узнала прикосновение: широкая крепкая ладонь. Форд. Перепачканный в саже, но живой, он улыбался ей чуть сконфуженно. Надо же, сам освободился от веревок! Или плохо связали, или… «Да, он сильный, — подсказало ей воспоминание. — В шуточных драках в честь праздника Середины Лета он побеждал охотников вдвое моложе и на две головы выше». — Спасибо, что стряхнула с нас этот гипноз, Венди, я не знаю, как… У него остался мазок сажи на носу. Это как-то непростительно мило выглядело. И после всего этого адреналина… нечестно. Просто нечестно. ...Певать на все. Плевать, как это будет выглядеть. Впервые Венди заметила — в смысле, по-настоящему заметила — их разницу в росте… В воспоминаниях о будущем та Венди была взрослее — стало быть, и выше?.. Из-за этой разницы ей пришлось встать на цыпочки и даже притянуть его к себе за воротник, чтобы поцеловать. Какой это был поцелуй — первый, тысячный? Строго говоря, наверное, второй: первый раз Венди чмокнула Форда по-рассеянности, на берегу того ручья, когда параллельные временные потоки впервые начали сводить их с ума. Но тогда это было мимолетное касание, теплое, сухое и обветренное. Сейчас Форд неожиданно, словно бы тоже наплевав на все, обхватил ее за плечи, прижал неожиданно крепко. Форд умел целоваться. Гораздо лучше, чем, например, Робби. Даже при таких обстоятельствах. Это длилось всего секунду или две — но… Но. Вот ради таких секунд, подумала Венди, отталкивая его, и придумывают целые любовные романы. — Блять, — сказала она хрипло, — а теперь берем под мышку этих двоих и побежали! Но «эти двое» нашли их сами: Диппер поймал ее за запястье, а Пасифика схватилась за полу длинной расшитой рубахи Форда. — Ну е-мае! — простонала Пасифика. — Что за спектакль вы устроили! У меня от отвращения даже гипноз слетел, а челюстью Диппера можно было орехи колоть! — Потом, все потом! — рявкнул Диппер со зверским выражением лица. — Потом я решу, как к этому относиться! Пока нам пора валить! Он нажал на какую-то кнопку на одном из своих девайсов, и… И они никуда не переместились. Просто вокруг появился огромный розовый шар. В ответ на недоуменные взгляды, Диппер пожал плечами: — Я же говорил, что в этом парке нельзя сориентироваться! А идею мяча я у Мейбл позаимствовал — что, плохая защитка? Их окружала толпа. Медленно, все еще двигаясь, как один человек… существо. С пустыми лицами. Это выглядело очень зловеще, потому что площадку вокруг костра заволокло едким дымом, от которого слезились глаза. — Хорошая защитка, — согласилась Венди сквозь кашль. — А она долго действует? — Я бы на вашем месте сдалась бы сама, — сказал нормальным таким, разговорным тоном голос за их спинами. Венди резко обернулась, все еще сжимая воображаемый топор. Женщина с материнскими глазами стояла позади. Платье на ней изрядно обгорело, волосы слева тлели, лицо покраснело и покрылось волдырями от жара. И все же она стояла ровно, словно бы не обращая внимания на боль. — Да, — сказала она. — Вы ведь те, кто уничтожит вселенную. Вам надо сдаться нам быстрее, пока вы не натворили бед. *** Память Стэна охватывала лишь очень небольшой кусок его фактического прошлого. Он не знал, какой именно: полгода на планете веспидов — это сколько в земных месяцах? Как бы то ни было, никогда, никогда за этот промежуток времени не было ему так хреново. Он не знал, падал ли когда-нибудь в обморок. Наверное. Может быть. Но в обморок падать невесело. Ты ощущаешь приступ непонятной слабости, все вокруг валится куда-то — и тупой укол в сердце. А потом… Нет, если бы потом ты приходил в себя, с этим еще как-то можно было смириться. Туповатый сценарий, не так Стэн бы предпочел провести день со своими вновь обретенными родными. Но — почему бы и нет. В конце концов, даже классика. Ты отключаешься, потом приходишь в себя, а вокруг все бегают на цырлах и предлагают попеременно чай, горячий шоколад и хорошо прожаренный бекон. Но не-ет, на самом деле Стэн не приходил в себя по-настоящему. Он будто плавал в каком-то белом тумане, время от времени подплывая к поверхности. Или к свету. На свету было плохо. У него болела голова, живот скручивало, и голова отказывалась работать. Даже веки казалось, весили тонну. Он еле мог их приподнять… Надо… надо собраться. Надо… что-то сделать… Кого-то защитить… но кого? «Да, — сказал себе Стэн. — Я все делаю правильно. В таких ситуациях главное — прикинуться ветошью и не отсвечивать. Пусть они думают, что я вышел из строя и ни на что не способен, и тогда...» «Но ты правда вышел из строя и ни на что не способен!» — заметил знакомый внутренний голос, почему-то ни капли не похожий на голос самого Стэна. «Тем лучше, — ответил он этому голосу. — Тем лучше, Шестопал, значит, они мое притворство не раскроют». Кто такой Шестопал, интересно? Изорванная лоскутная память подсказала почти тут же — мальчик в очках, с обожженными плечами, сидит на белом песке и смеется. А плечи правда болят… все тело болит… как сейчас… Так и кажется, что кожа вот-вот лоскутами полезет… Если приподнять веки, видна маленькая худенькая девочка, что сидит в ногах лежанки, на которой устроили Стэна — он даже не может понять, что это, кровать, диван или топчан. У девочки колени поджаты к груди, ее всю трясет. И еще какой-то мальчик… нет, юноша… нет, мальчик… белобрысый… почему белобрысый? У него какие-то розовые пряди в волосах, надо же, разве у людей бывают волосы такого цвета? Что этот мальчик говорит девочке? Почему она так испугана? И тут еще этот толстяк… Он борется с другим парнем, обычным таким парнем, только очень неряшливо одетым… Сколько же тут человек, целая толпа, а комната маленькая. Вот-вот наступят на Стэна. У кого-то пистолет. Он должен встать и отобрать пистолет. Он должен крикнуть, чтобы не смели вытаскивать оружие при ребенке… Мейбл. Ее зовут Мейбл. У нее есть брат Диппер, парень настоящий упрямец — весь в Стэна! Да и Мейбл по этой части талантов не занимать. Как она пыталась тогда свести Стэна с Ленивой Сьюзен — ей-богу, раз десять ему грудь выбрила, никак не меньше! Нельзя ее подвести… нельзя… надо встать… — Он стонет! — крикнула Мейбл. — Ему плохо! У нее слезы в голосе. Кто ее обидел? И опять только белый туман. Из тумана медленно выплывал шум мотора. Машина, наверное. Да, у Стэна была машина. Стэнлимобиль — вот как он ее называл. Прошла с ним огонь и воду. Он этот кадиллак сам собрал из запчастей… ну, Форд помогал немного. Форд тогда еще не смотрел на Стэна, как на жвачку, прилипшую к подошве. Славное было время. Спать четыре часа и потом вставать бодрым и отдохнувшим — вот это особенно славно. Хотя, конечно, прыщи… вот по прыщам он совершенно точно не скучает. Но машина все-таки не Стэнлимобиль, другая. Шум мотора своего кадиллака Стэн узнал бы из тысячи. — Все будет хорошо, дядя Стэн… — опять у нее слезы в голосе, кто обидел его девочку? — Потерпи… мы везем тебя к доктору, он обязательно поможет! У них тут уже есть машины, значит, есть пенициллин и всякое такое! И магия у них тоже есть, хотя и запрещена, мы что-нибудь придумаем! Да, он лежит на заднем сиденье машины, скрючившись: салон не очень-то широкий. Голова на коленях у Мейбл. Как ей не тяжело-то, малявке — он ведь ее спокойно до сих пор на плечо сажает! В двенадцать лет могла бы быть и побольше… тем более ей почти тринадцать. Снова туман. Туман, через который он несет малявку Мейбл на плече… Что-то холодное прижалось к груди. Потом к спине. Размером с монетку. Стэн попытался смахнуть это, как смахивают муху или комара, но не вышло. — Все в порядке, юная леди, — о, знакомый голос Как внутренний, только моложе.. Как он скучал по нему, оказывается… сам не понимал, а вот гляди-ка. — Положение серьезное, но я думаю, что вашему дяде необходим покой и отдых. Не сомневаюсь, что он полностью оправится. Какие знакомые интонации. С такими же интонациями он рассказывал матери, что пирог со сливками на ночь — лучшее лекарство от бессонницы. А еще ученые, мол, доказали, что близнецам нужно вдвое больше сладкого, чем обычным детям, потому что их нервная система вдвое больше (это уже с подачи Стэна). — Что ты врешь, книжный ты зануда… — пробормотал Стэн. — Ты, Шестопал, никогда этого не умел... Он плохо разбирался в принципе действия телепатического переводчика и не знал, что тот взаимодействует с разумом собеседника, подбирая в нем самый подходящий эквивалент. Но даже если бы знал, то не понял бы, отчего у Форда слезы на глазах. Стэн никогда не видел Форда плачущим — по крайней мере, с тех пор, как им исполнилось четырнадцать. А этому было больше четырнадцать. Этому сравнялось лет двадцать с гаком. Что ж, таким его Стэн и вовсе не видел… даже на фотографиях. Ну, значит, можно посмотреть, раз выпал шанс. А ничего брат выглядит, хотя Стэн, конечно, в этом возрасте смотрелся лучше. — Форд, прости за выставку, — кое-как выговорил Стэн (или подумал, что выговорил). — Надо было… сказать тебе сразу. Еще вечером. Ты бы, может, починил… А потом опять туман, туман, туман. И мальчишки играют в песке, а корабль ждет у причала — белый, ладный, с надутыми ветром парусами...