Что там с тобою, мой друг непутевый?

Москва. Город больших возможностей и не меньших денег, город, манящий всех в свои каменные объятия, город с безумным ритмом жизни. Город, способный подкинуть тебя до небес или низвергнуть на самое дно. Онешко при первой возможности сорвался с нагретого в Питере места в столицу, не думая ни о чем, забыв толком попрощаться со старыми друзьями, сбросив коротенькие смс одинакового содержания, в предвкушении светлого будущего метнулся в путь. И не выдержал того бешенного ритма Москвы. Сломался. Сперва мотался по съемным хатам, потом и по комнатам, перевозя в чемодане с места на место клопов и тараканов вместе с одеждой. Трижды едва не оказывался на улице, пару раз неделями жил на воде и мерзком на вкус дошике (хотя и на него денег едва хватало). Потом прибился к одной компании. Не самой лучшей. Хотя, в сравнении с его-то жизнью, ребята не такие дерьмовые, как могло показаться. Наверное. Юлика вполне радушно приняли. Помогли с депрессией справиться, даже денег не требовали. Поначалу, во всяком случае. Когда эта адская мешанина из какого-то дерьма стала необходимостью, они пожали плечами и сказали: "Извини, брат, нам тоже бабки нужны". Тогда Онешко продал телефон — последнюю ниточку, связующую со старой жизнью. Хотя и не звонил никто особо. Из близких друзей только Ларин пару раз в месяц справлялся о его делах, но Юлик-то что? Не жаловаться же! "Все хорошо, Дим, все отлично! Приеду как-нибудь, жди", — а голос дрожит то ли от напряжения, то ли от тоски, и ложь так и сквозит в каждом звуке севшего голоса. "Окей, может и сам заеду, когда буду рядом", — отвечает Ларин с недоверием, а может просто опять задумавшись о чем-то своем. Он тоже врет. Зачем ему заезжать? И так каждый раз. Трясущимися руками протягивая далеко не новый телефон какому-то парню, Юлик думал, что Дима не так уж и много потеряет вместе со связью с ним. А нахера все это ему? Нахера? Так, вроде, чисто из приличия звонить приходилось, а тут и проблем никаких, не нужно каждый раз спрашивать и слышать одно и то же. Не особо-то они и друзьями были, понимает Онешко, засыпая вечером на пыльном диване, каким-то чудом выжившем со времен СССР. Это все он сам напридумывал, дружбу какую-то, а Ларин просто терпел его существование рядом. Точно. Только легче ему будет, если Юлик сам вычеркнет себя из его жизни. И вроде бы похуй должно быть, сам же свалил, а от мыслей таких все равно горечь непонятная и глаза щиплет. Но это не от слез, конечно, из-за дихлофоса, которым днем тараканов травить пытался. То-то и дело, что пытался, а им как-то все одно: что с дихлофосом, что без, ползают себе и ползают. А Юлику дышать этой дрянью. Холод собачий — окно открыто весь день потом было, все равно вонь стоит такая, что самому отравиться можно. Так, затыкая вонью дихлофоса и тараканами мысли о Ларине, Юлик и засыпает беспокойным сном. А утром по мокрому снегу в парк тащиться. Тоже мне, друзья, за пакетик откровенно дерьмовой дури почти все оставшиеся деньги требовать, а еще пол месяца протянуть надо как-то. В определенный момент Онешко уже готов в проститутки податься или орган какой-нибудь продать. Что там дороже в его внутреннем мире? Да и жопу за деньги подставлять не так плохо. Долги вернуть сможет. Сколько там уже накапало? Да похер, не важно, думает Юлик, скуривая свежую самокрутку из потрепанного жизнью листка бумаги. Такого же, в общем, как и он сам. — Юлик-Юлик, вместо глаз черные дыры, — приговаривает он, таращась в мутное зеркало. Черные дыры. Не потому что в них смотреть хочется до бесконечности, а потому что черные и как-то действительно словно бы вглубь провалились. Люди на улицах шарахаются уже. Старушка, у которой комнату снимает, дошла от "ой, ты бедненький, как докатился-то до такого" до "наркоман проклятый, не были б деньги нужны, выгнала бы к чертям собачьим, не пожалела". От старушки мысли быстро перескакивают к Ларину. Месяца два не звонил уже. И правильно, нахуя ему дружок-наркоман? Ах, точно, Юлик же телефон продал, из головы вылетело как-то. Да и Ларин. Кто такой Ларин? Забываться стало. Денис? Дима? Да, кажется, Дима. Это дерьмо еще и память нехило отшибает, но Онешко понять не может, почему уже почти забыл все, что с Лариным связано, но никак не забудет его самого. Думает перед сном, а грудная клетка огнем горит, как в первый раз, когда курить пробовал. Когда наркота заканчивается, Юлик снова думает о проституции и органах. Больше, правда, о проституции, ведь кто возьмет органы у ебучего нарка? Никто. Но тут он вспоминает, что старуха прячет деньги под матрасом в своей комнате и, когда она уходит за продуктами, вытаскивает несколько мятых купюр, с полной уверенностью, что берет свое, ведь она слишком много требует за этот сраный клоповник. — Э, не, братан. Меня это достало, — неожиданно, нож у горла. — Ты ведь понимаешь, что этого мало? Я ничего не продам, пока долги не вернешь. Вот так его встречает "друг". С острым лезвием и угрозами прирезать, если не рассчитается за неделю. Юлик думает, что это пиздец. Теперь и в правду, то ли жопу подставлять, то ли почку продавать. Конечно, можно было б старушку обчистить, но что-то внутри тормозит, наверное, остатки совести. И откуда она там? И в это самое время, будто по велению сил свыше, является его личный Deus ex machina. Или, попросту, Дима Ларин. Онешко несдержанно обнимает его, цепляется тонкими пальцами за черное мокрое от снега пальто и... плачет. Слезы градом текут, словно внутри прорвало что-то, что их все время сдерживало. — Во что же ты себя превратил, Юлик? — в голосе ни укора, ни обвинения, только сожаление. Холодная ладонь успокаивающе поглаживает по спутанным волосам. С трудом Онешко приходит в себя и начинает говорить, когда тело перестает содрогаться от рыданий. — Дим, они убьют меня, я столько должен им, — говорить хочется не это, хочется сказать, что скучал, но страшно отчего-то. Даже страшнее, чем умереть в грязном подъезде от ножа "друга"-барыги. — Не бойся. Встретил у подъезда твоего знакомого. Пообщались. Было с собой, — Ларин откашливается, подбирая слова, — немного денег, расплатился за тебя. А сейчас собирайся, не думаю, что тебе стоит оставаться здесь. Онешко смотрит благодарно, как собака, которую на улице подобрали, и не понимает, чем заслужил это. Нет, правда, Ларин вполне неплохо живет и без него, наверняка не вспоминает даже с тоской по ночам. Так почему? — Потому что ты хороший человек, Юлий, — он выделяет имя, подчеркивая всю серьезность, — и ты не заслуживаешь такой жизни. Не хочу, чтобы ты скопытился тут. А еще я скучал. Старуха недовольно ворчит, что они "как педики проклятые разворковались", но и Ларин, и Онешко игнорируют ее. Дима стоит, прислонившись к дверному косяку, и внимательно наблюдает, как Юлик комкает свои вещи, спешно закидывая в чемодан. Нужно будет перетрясти все, перед тем, как в димину квартиру вносить, вытряхнуть все это дерьмо из одежды. И из жизни.