***
Мэттью Уильямс думает, что за ним следят.***
Он громко хлопает дверью, бросает блокнот на тумбу, небрежно сбрасывает ботинки и, не снимая куртки, проходит вглубь квартиры. На его волосах снег, снег на вороте куртки, на ресницах и даже, кажется, мелькает что-то холодное, остро-ледяное в его взгляде. Стив падает в кресло и закидывает голову на спинку, упираясь взглядом в серый потолок. Тепло. Конечности согреваются, внутренности оттаивают. Он начинает дышать чуть глубже, расслабляется и расползается в кресле. По волосам течет вода — талый снег, но он не обращает внимания. — Стив? «М. Здравствуй, Альфред», — отзывается Стив мысленно, в надежде, что болтливый брат окажется достаточно умным, чтобы оставить его в тишине. — Ты бы разделся. «А тебе следует помолчать». — Стив? «Мне лень тебе отвечать». Стив не отвечает, Альфред больше не пытается заговорить. «Ну и черт с тобой», — почти неслышно бурчит тот и уходит к себе. Стив слышит, конечно. Слышит и улыбается. Ему тепло и почти что хорошо, ведь он много, так много времени провел на улице. Сперва сидел в парке, выжидая. Затем под окнами чужого, но хорошо знакомого дома. И, в конце концов, шел домой, должно быть, около часа. «Слежка так утомляет», — думает Стив. А слежка на морозе утомляет особенно. Ведь он привык к теплу, но зимы в этом городе холодные, и руки замерзают непозволительно быстро. А замерзшие, они уже не подчиняются так хорошо, как им следует. Линии выходят неправильными, ломаными, неживыми. Ему нужно время. Тепло. И те самые глаза. Стив пинает что-то ногой и опускает веки. Снег с ресниц тает прямо на щеках и, будто слезы, блестит в тусклом свете лампы.***
Альфред Джонс устает собирать карандаши. Брат говорит, они не нужны, но зачем-то покупает снова и снова, а затем ходит злой, рассерженный, и то и дело что-то бьет. «Они мне не подходят. Оставь себе», — говорит Стив. А Альфред… Зачем ему столько разноцветных карандашей, и ни одного даже похожего на сирень?***
Аромат краски заполняет комнату. Стив давно не ощущал этот запах: он не любит краски, они яркие, масляные и пахнут химией. Но карандаши уже не могут дать того, что ему нужно, и художник обращается к краскам. Достает из шкафа кисти, холст, тратит деньги на фиолетовые, голубые, красные и белые цвета. Приносит мольберт и ставит его посреди комнаты. Альфред смотрит на него подозрительно, но ничего не говорит. Холст Стиву не нравится тоже. Он заставляет сидеть перед ним, смотреть на него снизу вверх, как на идол, подстраиваться под него. Стив помнит, как учился рисовать. Сидел, мальчишкой, перед мольбертом и смотрел на него, не зная, как подступиться. А в итоге обратился к карандашу и бумаге. Черному и белому. Стив мог изобразить мир в одном цвете и его полутонах, мог отразить вселенную и все человечество одним инструментом. Но один-единственный взгляд не поддался его руке. Стив думает, это потому, что он не часть этой вселенной, а другая вселенная. Единственная, которая нужна Стиву. Единственная, которой он впервые по-настоящему одержим. Он сломал так много карандашей, порвал так много бумаги, убил так много нервных клеток. Он никого не убивал так отчаянно, как собственные нервы. Так что теперь упрямиться? Кисть опускается на холст. Приятный фиолетовый оттенок. Альфреду бы понравилось. Альфред не увидел бы разницы. Но это не то. Он смешивает цвета снова и снова. Мазки заполоняют весь холст. Оттенки сиреневого, лилового, фиолетового смешиваются между собой. В глазах рябит. Не то. Не то. Все не то. Множество глаз смотрят на Стива, но тех самых нет. Стив не знает, не помнит, не понимает, что нужно сделать, чтобы одним цветом нарисовать новую вселенную. Та, что у него имеется, кажется бесполезной и ненужной. Да кому сдался весь этот чертов мир! «Мне нужны эти глаза».***
Мэттью Уильямс плохо спит. Стив Джонс сходит с ума. Альфреду страшно за весь мир разом.***
Зима не однотонна, как думают многие. В ней множество цветов, оттенков и полутонов. В одной лишь снежинке есть блики всех цветов радуги; отражения каждой крупицы большого мира в одном маленьком снежном комке. Серебром переливается лед. Тона синего, голубого и серого контрастируют на зимнем небе. Золотом сверкает солнце. Стив жмурится. Ему не нужно ничего из этого. Ему нужен только один-единственный цвет.***
Солнце силится пробиться сквозь веки, и Стив видит разноцветные круги перед глазами. А потом — голос. Тихий, мягкий и будто бы напуганный. Художник открывает глаза. Встречаются рубин и аметист. Вселенная замирает. Стив пытается слушать, что говорит ему юноша, но до него не доходит и толики смысла. Стив находит этот голос таким же внеземным, как и взгляд, — таким же тонким, воздушным, как облака, и таким же дрожаще-напуганным, как блеск широко распахнутых глаз. «Мило». Когда пауза зависает между ними, Стив думает, что должен что-то ответить. — Можно… — его голос готов сорваться, во рту пересыхает, и Стив облизывает губы, прежде чем сказать. — Можно я вас нарисую?***
Жертва вряд ли понимает, что случилось. Стив смотрит вслед уходящему парню и улыбается. Он не знает, с каких пор стал называть его жертвой. Но слово понравилось. Что-то внутри Стива довольно скалилось в ответ на звучание этого слова. Рык рвется из горла, язык трелью ласкает небо и ударяется о зубы. Жер-тва. Стив думает, что если ему нужно время, он достанет его, даже если придется перевернуть весь мир с ног на голову. Стиву, в общем-то, всегда нравилась идея вывернуть мир наизнанку.***
А Мэттью Уильямс никогда еще не был так смущен и напуган одновременно.***
— И все же, — Стив падает на диванчик рядом со своей жертвой, разом перекрывая пути отхода. Парень вздрагивает и едва не опрокидывает чашку, та жалобно звенит на такую грубость, и несколько капель кофе выплескиваются наружу, падая на бледные тонкие пальцы. За окном метель, здесь тишина, покой, тепло и сносящая все на своем пути буря в душах обоих. — Вы преследуете меня? Все такой же тихий, дрожащий полушепот. Стив слушает его с тем же удовольствием, с каким смотрит прямо в глубину сиреневого океана. Он плещется и бурлит эмоциями, и Стив поглощает их, будто вампир. — Если хочешь это так назвать, да, преследую. Юноша обхватывает себя руками и хмурится, глядя на молочную гладь кофейной пены. — И что мне сделать, чтобы вы прекратили? Стив вытягивает ноги и закидывает одну руку на плечи парня, чувствуя, как дрожит хрупкое тело. — Я вроде уже говорил. Мне нужно разрешение, — он наклоняется ближе, и голос художника становится еще глубже, жестче, тяжелее. — Нарисовать. Тебя. В ответ — глубокий рваный вздох. — Мне кажется, я никогда не мешал вам рисовать. Меня. Стив мотает головой и только смотрит. Смотрит так, что не понять его невозможно. — Сначала я все же допью кофе. Все внутри Стива удовлетворенно урчит. «Если я не смогу, — думает он отстраненно, — он просто останется со мной. Навсегда». Стив закрывает глаза и слушает, как бьется в висках собственный пульс. Каждый удар сердца и весь поток крови в его жилах. Все об одном. «Мой, мой, мой».