В дивной форме воплощён

Море проникает повсюду. По всей Пандуссии разбросаны солёные озёра, в которых затерялись выпотрошенные острыми камнями корабли далёких времён, рассыпавшие сокровища и тела мореплавателей по древним глубинам. Ветер давно отмыл их дочиста, а время стёрло в пыль. Но тем не менее все утонувшие люди принадлежат ему, и когда дождь падает на отпечатки их истлевших костей, он улыбается в Бездне. Небеса Пандуссии странны. Он заставляет дождь падать косо или сверху вниз, превращая гравитацию земли в гравитацию моря. Но даже в центре континента, который находится так далеко от великого и тёмного океана, он наблюдает. Он поёт вместе с ветром и танцует в каплях дождя, падающих на спины людей и, порой, в облике ливня он проникает под человеческую кожу. В эту игру легко играть в землях Пандуссии, где люди восприимчивее к вере. Их мозг, кровь и кости не пропитаны учениями Аббатства и не изгоняют его подобно инфекции, когда он пытается проскользнуть внутрь. И он проникает под их кожу, говорит на их языке, заставляет вопль ветра вырываться из человеческого горла. Порой, у него прекрасно получается, но бывает так, что выходит нечто уродливое: человеческие тела для него – это нагромождения тёплых конечностей, столь неудобные, что он спотыкается, как ребёнок. Иногда люди видят это и убегают, иногда они берут его за руки, иногда они остерегаются его, иногда усаживают его рядом с собой и называют сотнями имён, подносят дары и рисуют краской, солёной, как морская вода, символы на его лице. Иногда он, ухватившись за протянутую руку, танцует вместе с людьми вокруг костров. Иногда другие духи Бездны приходят вместе с ним. Духи огня или металла, или произнесённого слова и ещё полусотни других вещей. Они танцуют вместе до самого рассвета, а потом сбрасывают смертные оболочки подобно змеям, сбрасывающим кожу, и упархивают туда, откуда пришли. Это легко в Пандуссии, где все духи сильны, их имена не забыты, а сама земля принимает самые невероятные формы, будто бы поклоняясь им вместе с людьми. Здесь они знают его или по крайней мере верят, что знают, они хранят любовь в своих легендах вместе со страхом. В Пандуссии живут люди, готовые во имя любви к нему вырезать на своей коже его символы, покрывать рисунками свои тела с головы до ног рунами, которые, как они считают, должны отражать его силу. Они ошибаются, а он не открывает им своих секретов. В глубине континента люди приносят ему в жертву каждого сотого ребёнка, украшая его лазуритами и нефритами, рассказывая истории, от которых он начинает плакать, а потом отправляют его вниз по реке в медленно тонущей лодке, отягощенной золотом, необходимым для того, чтобы умилостивить того, кто способен ниспослать им хороший урожай. Он утешает и принимает каждого ребёнка в свои объятия, не желая их маленьких жизней, но всё равно слизывая слёзы с их лиц. Этот обычай кажется ему интересным. Вдоль берегов континента его любят сильнее всего. Здесь рыбаки преклоняют головы перед каждым проплывающим мимо их хрупких лодок китом, называя его «господином». Когда они находят мёртвого кита на берегу, они покрывают его огромное тело синими тканями, оплакивают каждого умершего левиафана как своего отца. И, кажется, они действительно верят, что это так. Но есть ещё сотни других обычаев. Существуют алтари из костей, из дерева, из потоков крови. Существуют пещеры, ведущие в глубины руин давно исчезнувших цивилизаций, древние святилища, вырезанные из костей китов, покрытых рунами. В Пандусии живут мужчины, проклинающие его имя, и женщины, шепчущие его же, словно имя своего возлюбленного. Это земля сотен духов и сотен разных людей, реальность здесь искривляется подобно сотням бликов огней на морской глади, и его голос слышен в каждом из них. В Пандусии люди верят, что знают его, и что подобным ему можно поклоняться или подкупить. В чём-то они правы. В землях за морем о нём думают совершенно иначе. Здесь Аббатство могущественно. Оно презирает знание и называет неведение добродетелью. Его представляют, как абсолютное зло, хищника или тень, наброшенную на слабое свечение, испускаемое человеческими жизнями. Пандуссия – это земля, сформированная магией и верой, текущими, как вода, поток которой изгибается, но неизменно приводит к нему и подобным ему; этот поток будет принимать в себя хаос, который он сеет повсюду, куда приходит. Острова же совсем другие. Они холодны и лишены любви, они закостенели в своих доктринах, и здесь он сеет не только хаос, но и страх. На Серконосе пираты, снующие вдоль проливов, всё ещё вырезают амулеты из костей китов, чтобы снискать его расположения или скрыться от его взора. Когда ветер дует в ночи, когда корабли разбиваются о камни во время шторма, это ему они молятся и его имя проклинают. Жёны пиратов, оставшиеся на берегу, зажигают свечи, чтобы испугать его, звонят в колокола, чтобы ранить его слух, но даже эта ненависть остаётся горько-сладкой любовью. На Серконосе мужчины приходят к женщинам с белыми глазами за предсказаниями, а к публичным женщинам за проповедями. На этом острове всё подлежит обмену, всё здесь можно украсть и перепродать. Здесь женщины торгуют его силой. Ведьмы. Аббатство объявило на них охоту, а он даёт им силу вселяться в кошек и зачаровывать морскую воду, танцевать в Бездне и жить на острие ножа. На Серконосе его ненавидят так же, как и на других островах, но эта ненависть отдалённо напоминает знание, и здесь женщины, выполняющие его работу и несущие его метку, любят его сильнее всего. На Морли его и подобных ему ненавидят так же, как и во всей Островной Империи. Люди верят в истории своих отцов о духах, которые всегда готовы утащить их во тьму. Они развешивают подношения, чтобы испугать его. Дары. Ловушки. Он не понимает разницы и не уверен, что сами люди знают её. Они предлагают ему речные камни, монеты, обрывки рыболовных сетей. Иногда это его забавляет, и он позволяет им считать, что ловушки работают. Но иногда он, разбивая окна в домах, приходит к людям в виде дождя, несущего за собой запах Пандуссии и времени. Здесь, среди белых утёсов, крутых и изорванных, где туман очень густой, киты выбрасываются на берег. Он ходит по самому их краю, на грани между морем и воздухом. Он принимает обличье девушки с Бездной в глазах и поёт песню для духов, которых эта земля позабыла. Здесь есть пещера, которую он очень любит; тут рычит облизывающий камни ветер, чей рык иногда превращается в вопль, похожий на погребальную песню. Когда начинается шторм, его пение заставляет воздух и море дрожать. Он влюблён в музыку, и если у него есть какая-то слабость, то это любовь к ней. Он даёт мужчинам силу говорить на языке воронов. Он влечёт их к реке в облике чёрной лошади с бирюзовыми лентами в гриве и топит, а затем вытаскивает обратно из воды и вдыхает свою силу в их жаждущие воздуха рты. Он влечёт женщин к реке и швыряет их в грязь, насылая им видения о тех, кто должен скоро умереть. Он принимает мёртвых как должное, смывает с них одежду на берег реки и пускает нагие, прекрасные тела плыть по течению ко дну моря, для них он содержит целое кладбище, где рыбы обгладывают их белые, как жемчуг, кости; водоросли извиваются между ребрами, крабы снимают один за другим слои кожи, а их волосы становятся чёрно-красным и бледно-золотым садом; мёртвые, они всецело принадлежат ему. На острове Морли, где кровь и патриотизм неразлучны, старые суеверия особо сильны. Мужчины закрывают двери на ночь, посыпают оконные стёкла солью и стараются не заглядывать в глубокие колодцы. Они боятся его, но ужас перед ним не так позабыт, как уже ставший формальным страх перед Аббатством. Они помнят. Мужчины на Тивии любят думать, что позабыли его навсегда. Они держатся за своё благочестие, как за щит. Здесь Смотрители впервые стали носить странные маски из золота, бронзы и расписного фарфора; позже этот обычай распространился на всех островах. Но даже тивианцы не помнят, что сперва эти маски, которые они надевали, чтобы испугать или развлечь его, были одним из символов поклонения ему. На Тивии он принимает обличие девушки с золотыми волосами и выбирается из воды, хватаясь за ивовые ветви, чтобы петь и танцевать вместе с людьми, брать за руки детей и шептать в их маленькие ушки. Он идёт через города и оставляет за собой цепочку тонких мокрых следов, щепотку ила или соли на всём, к чему прикасается. На Тивии он превращается в мужчину с жабрами, когтями и чешуёй над бровями и спускается к докам, чтобы выкурить сигару вместе с рыбаками. Он слушает, как они смеются, называя его «предком» без унции истинной веры, и берёт сигары у тех, кто действительно верит, а потом вдыхает огонь обратно в их лёгкие. Он подбирает пепел и наполняет им чаши, вырезанные из китовых костей, чтобы однажды другие люди превратили их в талисманы, которые они будут любить, обожать и ненавидеть. Он стоит в углу и шепчет свистящим голосом тех, кого любили, кто давно умер, и только верящие в него, слышат его голос. Он говорит с ними загадками, задаёт им вопросы. Когда они восхищаются цветом его глаз, он душит их. Когда они с ужасом говорят о прозрачных, как стекло, ледниках, что пронзают северные моря, он даёт им силу превращать людей в лёд одним лишь прикосновением. Он делает так, потому что это противоречит их ожиданиям. На Тивии, где часто идёт снег, улицы холодны, а люди ещё холоднее, стены Аббатства высоки, расписаны узорами и потому прекрасны. На Тивии все учения о ненависти к нему покрыты золотом и богато украшены, сияя, будто иконы. Здесь люди превращают его в монстра при помощи тончайшей золотой чеканки, что напоминает поклонение ему. Страх тивианцев делает его сильней. Если тивианские Аббатства ярки и прекрасны, то на Гристоле они суровы. Жёсткие, твёрдые и голые. Гристоль – это центр веры, извлёкший из себя все суеверия давным-давно. Здесь люди верят только в само Аббатство, но оно лишено очарования и изящества, поэтому людям остаётся только склониться перед его догмами и догмами Империи. Это не религия, а политика, которая всегда была лишена музыки. Здесь старые традиции почти мертвы. И здесь люди вытаскивают китов на берег умирать. Гавани сделались красными от крови, а крики китов висели в воздухе и днём, и ночью. Фленшерные ножи холодны и прочны, в них нет любви. Здесь Империя разжирела на крови моря и на спинах рабов из Пандуссии, которые верят в него. Она оборачивает себя вокруг мира, как водоросли, и ищет возможность утянуть его за собой на дно и поглотить. Вот уже долгие годы она пытается это сделать. На Гристоле его едва ли знают. Он лишь детская сказка, которую шепчут в темноте; монстр, который не вынесет грохота труб, барабанов и проповедей добродетельных людей. Он находит тело утонувшего в гавани мужчины в день, когда кровь китов хлынула потоком. Он принимает его обличье и идёт через серые улицы в мокром пальто, с гнилью в его глазах и разложением, шипящим ему в спину. Здесь, на Гристоле, он даёт людям силу управлять тем, что никогда не несло в себе силы: крысы и мотыльки, пустой воздух, рыбы в канализации, всё то, что уничтожает и тихо крадётся, но не любит. У него нет желания вселяться в одного из людей, так сильно связанных верой, и смотреть на мир их глазами. Вместо этого он, оставляя метку на их коже, отстраняется от них и приносит им дары, которые они не могут понять, а затем исчезает во тьме Бездны с улыбкой на лице, наблюдая за тем, как эти люди приходят в отчаяние от своего еретического открытия. Люди думают, что изгнали его с Гристоля. Аббатство полагает, что изгнало его со всех островов и скоро избавится от него во всём мире. Они думают, будто могут охотиться на него с вилами, проповедями и факелами, разбивая и круша идолов, святилища, раздирая в клочья левиафанов и обагряя моря кровью. Они так ошибаются, они не знают. Единственное, в чём люди правы, так это в том, что истинного знания невозможно достичь. Их страха никогда не будет достаточно. Их еретическая любовь никогда не сможет достичь его. Он может ходить среди них лишь несколько мгновений, а его Бездна – это лишь отзвук их мира или, возможно, другая его грань. Он – это нечто извне. Его невозможно познать, до него невозможно дотронуться и никогда, никогда нельзя от него отречься. Он – это не святилища, не китовые кости, не символы, вырезанные на них, не метка на коже. Он не ведьма, воющая в выдолбленной морем пещере, ведущая мужчин к воде, не утопленница, танцующая среди покрытых снегом камышей, не набросившийся на берег шторм, о котором возвещают звоном колоколов. Он – это не древние руины в Пандуссии или ночи, когда дикари жгут костры в его честь, танцуя вместе с ним и держа за руку его человеческую оболочку, не вкус морской соли и пота на её коже. Он – это даже не киты, не совсем, хотя он любит их; в их обличье он плывёт через Бездну, и его песня в песне каждого левиафана, потому он чувствует каждую рану на их коже. Нет, не это. Аббатство ошибается. Море повсюду. Он – это море, реки, дождь, неподвижные солёные озёра и ветер, и кровь в человеческом сердце, ведь кровь такая же солёная, как и морская вода. На вкус она точно такая же. Шум крови в венах подобен шуму разбивающейся о скалы волны. Он существует столько же, сколько существуют люди, и когда последний человек умрёт, он утащит его на дно, Бездна распахнётся, и вера больше не будет иметь значения для мёртвых, ведь грохот моря будет по-прежнему слышен, а его глубины никогда не будут найдены.