***
Иногда тебе кажется, что солнечных дней просто не существует. А, может быть, дело в городе, в тенях от огромных, слишком высоких зданий, которые превращают улицы в ущелья, а дворы и переулки — в колодцы. Иногда тебе кажется, что здесь нет ни одной прямой дороги. Ты видел карту города, видел пересечения авеню и стрит, но ровные квадраты кварталов не имеют ничего общего с той картой, которая существует в твоей голове. На этой карте все улицы оканчиваются тупиками. На этой карте город превращается в жуткий Лабиринт, где за каждым поворотом чувствуется дыхание Зверя. Зверя, того Чудовища, которое преследует тебя постоянно — во сне и наяву. Которое всегда рядом, всегда готово накинуться и растерзать, и не поможет ничто — ни побег из дома (однажды ты сбежал — и вернулся через несколько часов, так как обнаружил, что Чудовище никуда не делось и продолжает за тобой следить), ни попытки быть хорошим (а ты пытаешься быть очень, очень хорошим!). Это замкнутый круг. Или ты просто не видишь выхода из Лабиринта? Или… ты должен убить Чудовище?..***
Однажды ты нашёл в одном из мрачных проулков растерзанную книгу. Обложка была оторвана, и части страниц тоже не хватало. Но текст тебя увлёк и, принеся находку домой, ты тайком почти месяц читал её по ночам. Речь шла о приключениях и — довольно часто — о злоключениях — очень симпатичного персонажа по имени Николас, но тебя поразило не это. Твоим героем был Смайк. В Смайке ты узнавал себя — с горечью, с ужасом, но ты не настолько слеп. Ты прекрасно понимал, почему Смайк не может убежать из школы Сквирсов (однажды ты, увлёкшись, представил себе мать в образе миссис Сквирс, а Честити — в образе мисс Сквирс, и кривая улыбка пробежала по губам, а потом ты устыдился собственных мыслей и остаток ночи вымаливал прощения у Того, Кому они обычно молятся); ты видел, что за внешним косноязычием и бессилием Смайка скрывается пылкое сердце. Ты видел, как относится к нему Николас и мечтал о таком друге — о друге, с которым было бы легко, с которым не надо было бы бояться… Чудовища. Потом Честити нашла книгу (а вот Модести никогда бы его не выдала, малышка Мод восхищает тебя, она настоящая бунтарка). Честити отдала книгу матери. Мать била тебя ремнём — за то, что ты не сказал ей. Потом она бросила книгу в печь. Даже не глядя. Ты думал о Николасе и Смайке, сгорающих, корчащихся на углях, и пытался сдержать слёзы. Ты спросил: — Почему? — Потому что мы должны быть честными друг с другом, Криденс. Мы не должны приносить вещи тайком. Мы не должны скрывать, не должны прятать, не должны лгать. — Но… — И никаких исключений! — Но…я только… хотел узнать… что стало со Смайком… — Со Смайком? Каким Смайком? — Из книги… про Николаса Никльби… Её глаза расширяются. Она коротко смеётся. — Он умер, Криденс. Умер. А все честные дети играли на его могиле… Она наклоняется и внимательно смотрит на тебя. Ты чувствуешь, что Чудовище совсем близко, сердце холодеет. — Иди спать, Криденс. Сегодня мы будем молиться за тебя.***
Ты наблюдаешь за этой книжной лавочкой уже какое-то время. Нужно быть уверенным. Нужно подгадать день (когда нет хозяйки, старухи в пенсне) и час (когда на улицах становится поменьше народу). Нужно набраться храбрости. Вдохнуть и выдохнуть. И зайти… …неожиданно резко звенит колокольчик. Здесь и правда пусто. Только за прилавком стоит молодой паренёк, замещающий хозяйку, да и тот уткнулся в книгу. Ты робко снимаешь шляпу и подходишь поближе. — Простите… нет ли у вас книги… я не знаю её названия… Внезапно ты выдыхаешься и замолкаешь. Паренёк поднимает на тебя глаза — удивительные глаза, один голубой, другой зелёный — и широко улыбается. Тебе ещё никогда никто так не улыбался. — И тебе доброго дня! А автор известен? — Боюсь, что нет… но… быть может, вы знаете… там было про Николаса Никльби… — Аааа, так это же старина Диккенс! Вон та полка. Поможешь себе сам или вместе? Я Монтгомери. — Криденс. Ты пожимаешь протянутую руку. Как это странно — тёплая рука. И эти глаза. Ещё страннее. И самое странное — с тобой разговаривают, тебе хотят помочь. Вы вместе идёте к нужной полке, и у тебя захватывает дух. — Сколько же написал этот Диккенс! — И не говори. Хотя я всего и не читал. А вот мой отец, кажется, знает его чуть не наизусть. По крайней мере, «Рождественскую песнь в прозе». Рассказывает нам её каждое Рождество. И не надоедает, что удивительно. Вот твой «Никльби». Он называет цену. Ты пытаешься проглотить комок в горле. На эти деньги — ты видел хозяйственные записи дома — можно варить суп два месяца. Наконец удаётся выдавить: — Спасибо, не надо… Ты разворачиваешься, уже готовый покинуть лавочку, но Монтгомери хватает тебя за руку. — Да погоди ты!.. Я же вижу, что у тебя нет денег… Стой! А зачем тогда тебе книга? — Я… мне надо… мне надо узнать, чем всё кончилось… я не успел дочитать. — Только и всего? Так садись здесь и дочитывай. Всё равно сегодня народу нет. — Сп… спасибо. Снова волна тепла. Здесь хорошо. Хороший день. И, возможно… возможно мать была не права. Возможно, она перепутала книгу. Возможно, всё кончилось совсем иначе… …звенит колокольчик, хлопает дверь. Какие-то люди приходят и уходят. Ты не обращаешь внимания, погружённый в чтение. Потом —судя по освещению, солнце уже сместилось — тёплая рука Монтгомери потряхивает твоё плечо. — Эй… книжный червь… чаёк с булочками, а? Обеденный перерыв! Ты поднимаешь голову и, пытаясь сфокусировать взгляд на смеющихся разноцветных глазах, улыбаешься в ответ. Вы пьёте чай, вы болтаете и смеётесь, и всё это так странно, как будто и нет никакого Чудовища. Нет Чудовища. Чудовище. Тебя пробирает озноб, но ты гонишь противные мысли (день идёт, часы тикают) прочь. Монтгомери задумчиво и долго смотрит на тебя, потом, спохватившись, снова широко улыбается и вы возвращаетесь — каждый на своё место, он — за прилавком, ты — на маленький диванчик в глубине лавочки, стараясь не думать о Чу… Сумерки наступают внезапно. Книга выпадает из твоих рук, когда ты понимаешь — она была права, она всегда права. Смайк умер, и дети играют на его могиле. А отец Смайка… она права. Ты чувствуешь, как горячие капли катятся из твоих глаз, и, кажется, капают на пол, на книгу. Она права. А если она права — значит, она каким-то образом всё знает. Знает, что сегодня он не занимался делом, что он… болтал… и смеялся… и пил чай… и читал книгу… что… он… скрыл… от неё… и… Чудовище… Чудовище уже здесь.***
Ты приходишь в себя в каком-то тёмном, неизвестном тебе переулке. Так всегда — Чудовище переносит тебя в своих когтистых лапах куда-нибудь — и бросает. Пошатываясь, выбираешься на улицу и ошалело замираешь: на месте книжной лавочки — груда битого кирпича вперемешку с книгами, какие-то люди разгребают завал, тут же белое авто с красным крестом, и чёрные полицейские машины, и толпа зевак, и что-то голосящая про страховку старуха в пенсне… а вот и санитары с носилками, а на них… то… что было… когда-то… Монтгомери… Ты не можешь идти, но и не можешь остаться здесь. Ты ковыляешь — еле разбирая дорогу — куда-нибудь, только отсюда — а ноги сами несут тебя домой, какое смешное слово — «дом» — для этой заброшенной, так и не обжитой как следует церкви… Чудовище… Чудовище всегда знает, где ты…***
— Мистер Грейвз? — Гольдштейн? — Данные о Вторых Салемцах, я хотела… — Гольдштейн, Ваши полномочия… — Я знаю, сэр, я хотела… Снова начинает говорить быстро-быстро. Он не выносит этого темпа. Особенно у женщин. Лепечут. — Чётко по делу — и свободна. — Сэр, там есть… — Где «там»? — Во Вторых Салемцах, сэр. Там… есть юноша… молодой человек… мальчик… С такими нервами — и в Авроры. Куда смотрит Конгресс?.. — Определённее. — …Криденс Бэрбоун. Возможна магическая кровь. Его аура… Ну вот, опять женские штучки. — Чего Вы хотите от меня, Гольдштейн? — Сэр. Вторые Салемцы. Криденс Бэрбоун. На вид лет семнадцать-восемнадцать. Подозрение на мага. За ним нужно приглядеть. — Я что Вам, нянька, Гольдштейн? Свободны. — Мистер Грейвз… Сэр… — Всё хорошо, я понял, приму к сведению. Довольна? Ради красивых глаз твоей сестры. А теперь будь добра, Тина, не задерживай меня. — Спасибо, мистер Грейвз.***
Ты замечаешь: если сегодня тебя уже посещало Чудовище, мать тебя не бьёт. Это только укрепляет догадки. Поэтому даже сейчас она просто оставляет тебя без ужина и велит идти спать. Но ты не можешь заснуть, хотя совершенно измотан. Ты всё думаешь о разноцветных глазах и улыбке, пытаясь вспомнить хоть что-то похожее, что происходило с тобой когда-нибудь. Ты вспоминаешь Тину. Она да Монтгомери — это за последние… сколько лет?.. Наконец усталость берёт своё и ты проваливаешься в сон без сновидений — только клубящаяся тьма и что-то, что ещё чернее…***
Снова звонок в дверь. Какая-то адская ирония судьбы — именно когда ты расслабился в ванне после трудового дня. Не такое это простое дело для сверхзанятого Аврора — выслеживать какого-то сомнительного, с «подозрением на мага» паренька… если учесть, что паренёк-то, похоже, и правда… странный… и ещё этот обскур-которых-нет-в-Америке… Звонок. И почему у меня нет домашнего эльфа? Было бы так удобно… впрочем — меньше любопытных ушей и длинных носов, сующихся куда не надо. Да, так лучше. Определённо лучше. Может, не идти? Опять звонят. Неужто Гольдштейн совсем с ума сошла и решила заявиться к нему домой? Видела бы она меня сейчас… хе-хе-хе… ух-хух… где же халат-то?.. Звонок. Полотенце. — Иду! Нет, это не Гольдштейн. Ей вежливость не позволит. Даже немного обидно… а если предположить, что это могла бы быть не Тина, а Куини Гольдштейн… мммм… Звонок. Кто-то из Конгресса? Или приятели-авроры шутят? (сам ты шутишь, Персиваль, это у тебя-то «приятели»?) Звонок. — Да мерлинова борода, открываю! Незнакомый… хотя постойте… знакомый… — ПЕТРИФИКУС ТОТАЛУС! Нехорошо заставлять гостя ждать… Рад с Вами познакомиться, мистер Грейвз. Разрешите представиться — Геллерт Гриндевальд. Для тебя, впрочем, просто Гелли. Или, как вы, американцы, больше любите? Джелли? Ха-ха-ха-ха-ха! А ты симпатичный… ОБЛИВИЭЙТ!***
— Тааак, что мы имеем… О, Перси, ты проснулся! Ну как, удобно тебе, малыш? Я беспокоился, что тебе будет холодно без твоего чудесного полотенца, —ха-ха-ха-ха-ха! — но, похоже, ошибался. Голос звучит гулко. Лежу на чём-то гладком. Кажется, обнажён. Пробую размять одеревенелые конечности. Что это было? Перебрал «Особого Шогготского»?.. нет, да я ж не пил в последние месяцы… боевая готовность, то да сё… раскрыть глаза? Ох, свет… постойте, где же это я? Кто… кто здесь?! ЧТО ЭТО?... — Да не шарахайся ты так, милый, все поначалу пугаются. Это я, твой Джелли, ха-ха-ха! Какая-то гигантская морда… погодите-ка… — Всё ждал, пока ты очнёшься. Уж больно смешно наблюдать за вами всеми в тот момент, когда… Великан? Что-то я ничего не соображаю… пьёт что-то… О ГОСПОДИ!.. — Ну, ну, малыш, не шарахайся. Это всего лишь ты. Считай, что я — твое зеркало. Твое большое, сильное зеркало, ха. Кстати, респект за фигуру. Значит, не только в Дурмстранге ценится физическая красота… открою тебе маленький секрет: я тебя не только за пост выбрал, нет-нет. Чувство прекрасного… это сильнее меня. Приближается. — На вот, это твой сегодняшний завтрак. А также обед и ужин. Сверху опускается гигантский ломоть… хлеб?.. А это… погодите, это напёрсток с водой? Ведь это не бочка, нет, это… напёрсток… — О, чуть не забыл. Захочешь в туалет — скажи погромче «СОРТИ». Я всё предусмотрел, мой маленький друг. Я пока — до вечера. И… спасибо за твои бесценные воспоминания…***
Ты чувствуешь на себе взгляд. Это не Чудовище. Чудовище всегда смотрит по-другому — чаще всего сквозь бледно-голубые глаза матери. Ты осторожно поворачиваешься и видишь человека. В тот же момент по телу пробегает словно электрический разряд, а человек… вот он, теперь совсем рядом. Как по волшебству. — Криденс? Ты — Криденс? — Да, сэр. Лихорадочные мысли: это по поводу книжной лавки, они выследили Чудовище, и думают, что… думают, что… оно… — Нам надо поговорить. Не бойся, я не из… полиции. — Я не боюсь. Действительно, страх отступает. Тебе вдруг становится всё равно. Ты осмеливаешься даже поднять голову и заглянуть… в глаза. На мгновение тебе кажется, что они разного цвета. Потом — хлопок, какой-то странный вихрь подхватывает тебя, скручивает и сжимает, и вдруг вы (ты и этот незнакомец) оказываетесь совсем рядом с домом — с «домом» — в заваленном мусором проулке. На фоне сумрачных и грязных стен его белый воротничок кажется просто ослепительно ярким. — Так, значит, ты Криденс… ну а я… Персиваль Грейвз. Но ты зови меня мистер Грейвз. — Да, мистер Грейвз. Всё предельно ясно. Сейчас тебя припрут к стене, потом мужчина начнёт сопеть над ухом, потом запустит руку тебе в штаны… так уже было однажды. Ты сбежал под поток проклятий.Хотя… этот…. — Эй, Криденс. Если я сказал, что нам нужно «поговорить», то нам нужно поговорить. Сначала я буду рассказывать, а потом я буду задавать вопросы. Отлегло от сердца. Всё-таки полиция. Или частное расследование? Ты киваешь головой и приготавливаешься слушать.***
Дни начинают вдруг нестись с бешенной скоростью, а мистер Грейвз постоянно торопит. То, что он называет «обскуром» — ты понял это очень быстро — это то же самое, что ты называешь Чудовищем. Правда, мистер Грейвз уверяет, что это… существо (оно и вправду существует!) — ребёнок. Это никак не может уложиться у тебя в голове, поскольку ты знаешь — она… она совсем не ребёнок. Но раз мистер Грейвз говорит, а он старше и опытнее… и вообще, он — волшебник, и ты не раз видел, какие чудеса он творил, прямо как святые, так вот, если мистер Грейвз говорит так, значит, так оно и есть. Ты всеми силами пытаешься помочь, но вдруг ощущаешь, что земля уходит у тебя из-под ног, что ты не можешь помочь, что, кажется, это тебе нужна помощь, так нужна… — Мистер Грейвз, а если я найду Чудови… то есть, обскура… что Вы с ним сделаете? — Дорогой мальчик, это профессиональная тайна. Я подписывался под документами о неразглашении. Но без тебя ничего не выйдет. Он смотрит тебе в глаза так мягко, а в следующее мгновение его тон снова становится железным. — Криденс, только ты можешь это сделать. Я знаю это… И вдруг приоткрывает завесу тайны: — На тебя есть документы в одном из отделов. Ты — ты тоже волшебник, Криденс. Быть может, поэтому Чудовище преследует тебя? Ты пытаешься искать его — даже во сне. Ты теперь особенно остро ощущаешь, насколько близко оно, и каждый раз, когда мать делает тебе выговор или бьёт тебя ремнём, ты ощущаешь, что оно всё ближе, ещё немного — и оно явит себя. Ты украдкой следишь за её глазами, и когда они становятся особенно пустыми — а это всегда происходит перед наказанием — ты ощущаешь, что Чудовище уже готово, уже почти… Ты не можешь объяснить этого мистер Грейвзу. Персивалю. Который всё-таки прижал тебя к стене, но в этот раз было совсем по-другому, без запаха перегара, без проклятий. Ты очень, очень хочешь помочь. Ты хочешь быть очень, очень хорошим мальчиком.***
Смерть Генри Шоу, о которой ты узнаешь из утренних газет, расклеенных по стенам и стендам, странно отдаётся пропущенным ударом сердца, какой-то горько-сладкий вкус… вот оно, Чудовище. Уже совсем немного.***
— Ты, наверное, хочешь узнать, как идут мои дела, а, малыш? Превосходно, просто превосходно! Но я-то чувствую, что не превосходно, поскольку у тебя, пародия на Персиваля Грейвза, какие-то не очень довольные интонации. — И тот мальчонка, Криденс… он может быть очень полезен… ха, по крайней мере, если я не пущу его в расход, это тебе придётся возиться с ним… да, если я и тебя не пущу в расход… Вот тут мы заговорили натуральнее.Терпеть. Ждать. Он обязательно совершит осечку. Только бы уцелеть…***
Что-то в мистере Грейвзе напугало тебя. Или дело не в нём? Ты проталкивался сквозь лабиринт прохожих, стараясь втиснуть листовки в руки, которые не хотели их принимать, и, затылком почувствовав присутствие, обернулся. Ты успел заметить смазанное пятно на том месте, где — ты знаешь это — только что стоял мистер Грейвз (уже снова мистер Грейвз, не Персиваль), услышать хлопок, и вдруг он хватает тебя за руку, и снова всё кружится, и вы в той самой — «вашей» — подворотне. Сегодня он даёт тебе амулет. Ты почти не дышишь, когда аврор (это как полиция в мире магов) обнимает тебя за плечи. Ты откуда-то знаешь, что за этими карими глазами есть другие — цветные, но не добрые, нет, совсем не добрые… Он снова становится Персивалем. «В последний раз», — проносится у тебя в голове. Ты готов поверить в любое чудо, но вместо ощущения чего-то прекрасного и тёплого — как было тогда, с разноглазым Монтгомери — чувствуешь странный холодок, словно острые коготки вонзаются в позвоночник: опасность, катастрофа, ураган, землетрясение… смерть близко. Асфальт под ногами превращается в тонкий лёд, и вы падаете, падаете вместе.***
Всё происходит — и кончается — словно в кошмарном сне. Всего несколько минут. — Только не говори, что это было плохо, потому что мне не было плохо и я… я не допущу, чтобы тебе было плохо. Ты стараешься улыбнуться сквозь слёзы. Персиваль (откуда сомнения? сомнения в нём?) берёт твоё лицо за подбородок и поднимает, чтобы ещё раз взглянуть в глаза. — Ну вот, ты и улыбаешься… Криденс… мальчик мой… это дело… его нужно закончить сегодня. Значит, он тоже знает. Ты опять улыбаешься — не злить его, быть хорошим — и идёшь домой. Но твоя улыбка деревенеет.***
Она ждала тебя, сидя на лестнице. Она? Оно, Чудовище. Чудовище знает. Криденс знает. Персиваль знает. Сегодня.***
Не веря своим глазам ты смотришь на то, что ещё недавно звалось твоей матерью (а теперь это просто мёртвая Мэри-Лу, незнакомая женщина, холодная, покрытая витиеватыми прожилками, словно мраморная статуя). Модести, онемев, обезумев от ужаса, скатывается по остаткам лестницы, ты слышишь, как топ-топ-топают её ножки, как хлопает дверь. Ты видишь, что Честити тоже мертва — на неё обрушился балкон и… стол и… ещё что-то… Ты чувствуешь, что Чудовище здесь — оно затаилось и… ты знаешь теперь, знаешь абсолютно точно, что это не Мэри-Лу. Ты слышишь тихое поскуливание, словно раненый пёс где-то тут… это не пёс. Это ты. И Чудовище тоже — ты.Ты сам. Ты всё ещё пытаешься быть хорошим и прикасаешься к амулету…***
Тобой правит Ночь. Тобой правит Хаос. Тобой правит Ненависть. Внезапно очень ясно ты видишь, что Персиваль — только оболочка. Ты презираешь эту оболочку. Ты готов убить то, что под ней — эту холодную, расчётливую и гордую сущность. Я был готов на всё ради тебя. Ты не можешь убить его. Я до сих пор не верю, что… Глаза слепы, уши глухи, крик нем. Голоса доносятся словно из глубокого колодца. Хорошие голоса, тёплые — как Монтгомери, которого ты убил. И снова — холод, и ты видишь, как не-Персиваль хлещет мужчину в синем пальто, молния за молнией. Слишком много ненависти. Слишком много. Снова голоса… Кажется, это Тина… Ты должен увидеть… должен понять… что же она говорит, и… Вспышка ослепительно-белого света и разноцветные глаза.***
— А ведь мог меня и прикончить, сволочь. — Да, мистер Грейвз, Вам повезло. Такие, как Гриндевальд, обычно свидетелей в живых не оставляют. — Ну, насчёт «повезло»… Теперь половина Манхэттенских шлюх на меня плюются — дескать, хочешь мальчиков — это тебе в другой район. Сволочь…