Она сидела так уже полчаса, крепко сжимая трубку и закутавшись в одеяло так, что была видна только голова.
Даже зимний ветер, бушевавший на улице, казался ей тёплым дуновением летнего бриза, по сравнению с тем, какую убийственно ледяную ауру излучал рыжеволосый человек, сосредоточенно клацавший в тёмном углу комнаты.
— Севен…
В ответ лишь резкий стук нажимаемой клавиши и ставшая еще более тонкой нить его сжавшихся губ.
Тридцатая попытка привлечь его внимание снова осыпалась тонким серым прахом проигнорированных слов на бывшее когда-то белоснежным одеяло. На сорок шестом сообщении ему девушка наконец закрыла окно чата и решила предпринять еще один ход, на этот раз телефонной ладьёй, нажав зеленую кнопку вызова.
В тёмной комнате не было слышно ничего, кроме аккуратных касаний клавиатуры его пальцами, его размеренного дыхания и её тихого сопения. Гудок, один, два – темноту наполнила мелодичная вибрация, извещавшая о звонке.
Она мысленно возликовала, когда он достал телефон. Вздрогнула, когда Севен оторвался от монитора и уставился непроницаемыми глазницами отражавших зловещий зеленоватый свет экрана очков на неё.
Сейчас... говори.
— Оставь.
Пожалуйста, просто говори.
— Меня.
Скажи еще хоть что-нибудь.
Хотелось закрыть глаза и уши, чтобы не слышать этот безразличный тон, притащить еще одеял, чтобы обложить ими Севена, отогреть этот непробиваемый ледник.
— В покое.
Он аккуратно провел пальцем по экрану и завершил вызов, откинув затем телефон куда-то в сторону, но не отвёл взгляда.
Девушка наконец стряхнула с себя оцепенение. Улыбнувшись и смущенно пожав плечами, снова нажала на «Позвонить». Телефон на паркете начал извиваться в бешеных конвульсиях, исторгая чудовищный визг, но ни он, ни она, не пошевелились, продолжая смотреть друг на друга.
Уступать никто не хотел.
Она — потому что не хотела оставлять его наедине с собой, видя, как он погружался в какую-то тьму всё глубже и глубже, не сопротивляясь и даже не пытаясь бороться с ней.
Сердцем она отчаянно тянулась к нему,
дайжемнеобнятьтебя ч е р т в о з ь м и, но бастионы красной крепости были надежно укреплены, а запасов чипсов, газировки, и, конечно же,
льда, хватило бы даже на самую долгую осаду;
Он — потому что не верил ей, зачем он такой нужен, поломанный и искорёженный. Не мог свыкнуться с мыслью, что её не одурачил его постоянный шутовской наряд, надеваемый на каждое участие в ежедневных чатах, что она за бесконечными, набившими оскомину шутками всё же сумела разглядеть в нём
ч е л о в е к а.
Когда никто другой не мог. Или не пытался. Или даже не хотел.
И от этого он тайком кусал до крови губы, после каждого крика, что она не нужна ему.
Не нужна.
Я чувствую, как с тобой моё сердце словно бьется в правильном месте.
Не нужна.
Я не пропущу и секунды, когда смогу быть рядом.
— Не нужна.
Время вновь вошло в своё русло, в ушах растаяли звуки прекратившийся агонии телефона. Её взгляд как-то неуловимо изменился,
но он видел, что её глаза странно блестели; одеяло полностью скрыло её за собой, когда она отвернулась в сторону, и, кажется, заснула.
Он продолжил работать...
...и не заметил, как задремал сам, пока не проснулся в сумерках раннего утра от жажды еще большего тепла. Люсиэль обнаружил девушку под одним и тем же коконом из одеяла, где был и он. Положив голову ему на плечо, она робко грела ему заледеневшие пальцы в своих небольших ладонях.
У него подступил к горлу комок, истерзанные губы болели и, казалось, снова закровоточили, когда он не смог сдержать широкую счастливую улыбку, осознав, что она здесь, рядом и ни с кем больше. Сердце словно сделало радостный кульбит, когда он наконец позволил себе насладиться моментом, когда в мире всё словно бы находилось
наконец-таки на своих местах. Он благословил Бога за то, что дал ему короткую передышку...
И проклял, когда писк мобильного бесцеремонно, и, как всегда, нагло и неожиданно разрушил всё хрупкое и тонкое волшебство момента. Девушка сонно что-то пробурчала, но что именно — он так разобрать и не смог, сосредоточившись лишь на том, как она бессознательно потёрлась щекой о его плечо, словно пытаясь найти удобное местечко. Крепко зажмурившись, Севен, пытаясь глубоко дышать, досчитал до семи
а может, до семидесяти? давай до семи сотен и семи? — максимально возможной для него цифры отсрочки; и, аккуратно придерживая любовь всей своей жизни (он не мог еще себе в этом признаться раз и навсегда), он вылез из-под нежного уюта одеяла обратно в жестокий холодный мир, оставив после себя лишь подоткнутую под её щеку подушку и запечатлённый поцелуй на её волосах восхитительного цвета молочного шоколада.
Но когда это начнётся, мне придется уйти.
