Affect Is No Use

В пять двадцать утра на базе регулярно пустует одна кровать. Плоская подушка смята и запихнута в угол, а одеяло одной своей измятой половиной валяется на полу. В ней «проспали» от силы часа два-три, ворочаясь с боку на бок и пытаясь убедить разум, что он, чёрт подери, спит и даже периодически видит хорошие, добрые сны. В пять тридцать в душевых под напором шумит вода, резко меняя температуру с жидкого азота до извергающейся оранжевой магмы. Изредка от белого кафеля отражается приглушённое фырканье и рычание с целью подбодрить самого себя, пока мочалка безжалостно скрёбет кожу и мышцы, разогревая их для предстоящей тренировки. В пять сорок боксёрская груша слетает с крючков от череды особо яростных ударов. Доподлинно неизвестно, кого представляли на месте несчастного снаряда, но живой человек на его месте точно поехал бы сразу в морг, минуя скорую помощь и больницу. Гантели весом в тридцать килограмм ещё хранят тепло чужих натёртых ладоней, а тонкий мат — запах резкого мужского шампуня. Из зала тоже доносится голос, но теперь это — резкие выкрики при каждом хуке, как у воина, кидающегося в атаку. Отжимания, пресс и подтягивания занимают куда меньше времени, чем бокс и тренажёры. Нет-нет, обычные тренажёры, а не симулятор, где надо бегать с винтовкой и отстреливать голограммы; он будет после завтрака, если не объявится очередной миссии. В шесть тридцать по общей кухне витает аромат крепкого чая и традиционной овсянки; иногда это мюсли, варёные яйца вкрутую, овощи и фрукты, но к любому блюду всегда прилагается комплекс витаминов. Всё довольно скромно и постно (не считая соли). Порой хочется залезть в буфет и стянуть одну-другую вафлю, заныканную Торбьорном, но не позволяет совесть и превосходная форма, которую надо во что бы ты ни стало держать. В шесть тридцать Джек Моррисон сыт, размят и полон дикого энтузиазма спасать мир от металлической напасти. В шесть тридцать на базе звенит сирена к подъёму. Стероиды — это ненужно. Допинг — это плохо. Стимуляторы же — чистое зло. И особенно те, что Джек принял полторы недели назад. При этом логика его рассуждений была донельзя прозрачной. Вкалывая в вену ядрёный коктейль из непоймичего, боец рассуждал так: здесь не Олимпиада и не соревнования. Комиссии нет, есть только старшая Амари, которая в последнее время большую часть заботы уделяла скучающей по ней дочери. Скоро предстоит налёт поочерёдно аж на три омнии, да ещё и под его личным командованием, а в бою, как известно, все средства хороши. Серьёзно, а как ещё продержаться на ногах в такой ответственный момент, когда организм должен пахать на износ? Вот Гэбби, например, не гнушался «колоться», да только Гэбби сейчас у чёрта на рогах и по уши в соло-миссии. Тем не менее, реакция на жижу в шприцах у командира Овервотч была вполне адекватной; ходил весь такой бодрый и хвастался (на ухо Джеку), что чувствует себя на все двести и готов хоть скалы рвать голыми руками. Моррисон же в свою очередь чувствовал, будто ему по мозгам ударил неразбавленный этиловый спирт. Сначала вроде ничего такого: прилив сил, ясность мысли, отличное настроение и веселящая уверенность в собственном всемогуществе. Операция прошла на пять с плюсом, всех трёх заводов — как не бывало, но оставались ещё недобитые омники, семенящие по полю боя как муравьи, у которых враги разворошили муравейник. Их добивали вручную, и Моррисон молнией мчался впереди планеты всей, расстреливая жестянок и подозрительно улыбаясь, как псих, сбежавший из особо суровой дурки. Каждая клеточка его тела излучала энергию; движения давались легко и беззаботно, пули летели точно в цель, а винтовка казалась не тяжелее обыкновенной палки. Впервые в жизни ему казалось, что всё идёт просто идеально. Они опять победили, они опять молодцы! Ещё чуть-чуть, ещё немного — и вся эта прорва механизмов поляжет, а человечество опять восторжествует над искусственным интеллектом… — Джек? ДЖЕК! — Сдохни, сдохни, сдохни… а? — он отвлёкся от избиения несчастного омника прикладом и невинными голубыми глазами посмотрел на удивлённого Вильгельма; тот опустил молот и с волнением разглядывал временного командира так, словно впервые в жизни увидел. Вокруг царила поразительная тишина; противник давно пал, и отряд собирался обратно к шаттлу, изредка оглядываясь на отставшего бойца. И вот тогда-то до него вдруг дошло: зря, ой как зря он пустил по вене эту дрянь, имеющую ворох побочных эффектов. Во-первых, гиперактивность. Просто какой-то ужас. Моррисон и так не мог находиться в состоянии покоя дольше чем пару суток, а теперь его колбасило просто несказанно. Лишившись нормального сна (точнее, самой возможности), он только и занимался, что отдавал энергию в окружающее пространство. Тренировочный зал превратился в его вторую обитель, вокруг базы было нарезано километров эдак триста, а снаряды порой не выдерживали и становились непригодными для дальнейшего усердного использования. Джек пытался хоть как-то себя утомить, брался за любое дело, помогал окружающим в любой мелочи (Райнхардта он всё же старался избегать), но когда наступала ночь, он понимал: жгучая батарейка в его теле не иссякла ни на киловатт, и он продолжал мучиться, поскольку снотворные не помогали. Наверное, стоило спереть у Амари дротик, но тогда снайпер точно заподозрит что-то совсем неладное (и так косится в его сторону с крайним подозрением). Во-вторых, эмоциональный фон. Здесь Джек ещё мог себя контролировать, справившись с первыми признаками нестабильности, но наедине с собой простимулированное чудовище вырывалось на волю и вытворяло невиданные доселе вещи. Он то плакал, то смеялся, то злился по самому мелкому поводу, словно какой-нибудь прыщавый подросток, вступивший в период созревания. Однако было куда проще дать эмоциям выплеснуться в пустоту, нежели потом ходить с донельзя «одухотворённым» лицом и пытаться скрыть назревающую бурю. Видимо, эта отвратительная штука была способна подрыть даже такую крепкую психику, как у помощника командира. Ничего не скажешь, знатно постарались те, кто заливал её в пластиковые поршни. Стоило найти эту шаражку и прикрыть навсегда за столь низкое (высокое?) качество товара, но, к сожалению, Восстание Машин закругляться не собиралось, хотя и не в силах было лишить бойца его искусственной всеобъемлющей энергии. И, в-третьих, возбудимость. О, да, куда же без неё, родимой. Джек Моррисон, блестящий солдат, герой поколений и мировая гордость, дрочил где и как только мог. А где не мог — там кончал прямо в трусы без всяких прикосновений, возбуждаясь ещё больше от горячей влажности, трения о мокрую ткань и осознания того, что он сделал нечто грязное и неприличное. «Гэбби, Гэбби, Гэбби, где же ты, когда ты так нужен», — вертелось у него на языке, когда он полночи пытался облегчить свою участь, полируя гордо стоящий ствол и жадно растягивая себя четырьмя пальцами сразу. Но неутомимого Гэбби рядом не было, а лезть к остальным коллегам не позволяла совесть. Именно в такие безысходные моменты он и чувствовал себя бесповоротно пьяным, не имеющим никакой возможности опохмелиться и вкусить желанное облегчение. Неизвестно ещё, как он до сих пор умудрялся грамотно выполнять задания… Хотя, если бы не Райнхардт, частенько перенимающий роль главного и прикрывающего нестабильность сокомандника… Чёрт подери, да старый рыцарь всё знал. Это было видно невооружённым глазом. Именно поэтому Моррисон пытался свести с ним общение к минимуму. Нет, ему не было стыдно за свою трусость открыто признаться, что с ним творится (упрямство, упрямство и ничего, кроме упрямства, да!). Он просто надеялся, что это вот-вот пройдёт само… Однако оно не проходило. И три круга ада запускались заново без каких-либо передышек. Когда Джеку вздумалось потренироваться в два часа ночи, Вильгельм уже ждал его там с хмурым взглядом наперевес. — Что ты принял? — начинается допрос, и «жертва» останавливается на пороге, кусая губы. — Хуйню, — честно выдаёт культурный и правильный Моррисон; у немца мат не в чести, и он морщится, будто проглотил гнилую сливу. — Придержи язык, друг мой. Это не даёт тебе права выражаться. — Знаю. «Твою мать», — думает при этом боец, оглядывая внушительную фигуру Грозы Драконов, его широченные мускулистые плечи, мощные руки и могучий торс. Сколько бы он себе там не накачал мышц за время биологического безумия, Вильгельм всё равно сильнее раза эдак в три с половиной. С него станется победить помощника командира и даже не придать этому хоть какое-то значение. Подраться бы с ним хорошенько, разрядиться в неравном поединке, почувствовать бы его огромные ладони на себе, утонуть бы поневоле в чужой безраздельной власти… Взгляд невольно опустился ниже чужого пояса — и американец сглотнул; мысли стремительно меняли направление в совершенно ненужную сторону. — Почему же ты ничего не предпринимаешь? — Потому что от этой штуки ничего не поможет. — Обратись к Ане. Она всегда находит решение. — И опозориться ещё больше? Нет, благодарю. — Тогда что же ты планируешь делать? Жить так дальше? — Конечно, нет. Эта штука должна же когда-нибудь перестать действовать… ведь должна же, не? — Угу, месяца через два, — буркнул Райнхардт, и боец чуть ли не взвыл от перспективы до безумия месить грушу и ржать как конь на пустом месте ещё шестьдесят дней. Хотя… — Стоп, а ты откуда знаешь? Тоже кололся когда-то? — Я — нет. А вот Райс — да. Разве ты не замечал? — Замечал. Но только не побочки. — Он маскируется куда лучше тебя, Джеки. И тоже предпочитает не обращаться к докторам. — Интересно, а как же он тогда справляется со всем этим дерьмом? — Очень просто, — выдержав паузу, многозначительно ответил Вильгельм, и у Моррисона мгновенно напряглось в паху от вполне чётких перспектив на ближайшее будущее. А потом до него вдруг дошёл весь объём скрытого смысла — и член встал как по команде, отчётливо выпирая сквозь тренировочные и уже влажные штаны. Мысль о том, что сам Гэбриел Райс лежал под старым рыцарем и подмахивал ему как последняя сучка, вызвала не так много ревности, как он ожидал. Потому что становилось ясно: даже если помощник командира — взрослый крепкий мужик с (обычно) нормальными запросами в постели, то всё равно бы не выдержал такой безудержной половой ярости, продиктованной исключительно ужасными биологическими эффектами. И тогда бы они всё равно разосрались вдребезги и стало бы только хуже. А Вилли, судя по всему, выдерживал. Даже в почтенные шестьдесят. О господи ты боже, лошадиное здоровье, готовность бескорыстно помочь ближнему и огромный толстый чщщ… Додумать очевидное ему не дали: ноги оторвались от земли, потому что сгорающее в огне тело перекинули через плечо как сумку и размеренным шагом завоевателя двинулись обратно наверх — «очень просто» решать застарелую проблему. И Моррисон, как ни странно, был только «за». — М-м-м-м-м, бля-а-а-ах… — бесстыдно выдал уже не такой страдающий агент, запрокинув голову — и сейчас же ощутил зубы на ставшей сверхчувствительной плоти. Ну, что же вы хотите-то? Как он может себя контролировать, когда ему делают такой великолепный минет, да ещё щекочут бородой тяжёлые набухшие яйца? Заелозив на месте, боец без всякого стеснения раздвинул напряжённые крепкие бёдра и подался вперёд, требуя продолжения. Райнхардт одарил его очень красноречивым взглядом, но дела не прекратил, двинув припухшими губами вниз по гладкому горячему стволу до самого основания, затем вернулся обратно и принялся языком массировать аппетитную розовую головку. Ощущения и феромоны целиком затопили сознание американца, так что он лежал безвольной тряпочкой, цепляясь за подушку и стараясь предупредить, что опять собирается обкончаться, но язык прилип к нёбу, а член снова издевательски медленно потёк спермой прямиком в ласковый рот боевого товарища. Тот нисколько не смутился и выпил Моррисона до последней капли, тщательно вылизав тому весь стояк. Вроде как стало немного легче жить, но чувство было, к сожалению, обманчивым. Однако старый рыцарь был к этому готов ещё с тех пор, как Гэбриел властно заставил принять его до лобка и с невоспроизводимым звуком спустил ему в глотку. Мда, Джеки по сравнению с командиром был просто нежным солнышком, желающим просто отдаться на чужую милосердную волю. Затем в ход пошли немецкие пальцы — и солдат мгновенно понял, что НИЧЕГО не знает о настоящей растяжке. Настолько его ещё никогда не заполняли и уж точно не пытались вдобавок загнать второй палец, когда колечко мышц расслабилось и приготовилось к ещё одному вторжению. Моррисон тяжёло дышал; всё тело дрожало в испарине, задница горела наслаждением, простата счастливо верещала оттого, как её жарко и терпеливо тёрли, а болт уже вновь напрягся и требовал дополнительной ласки. Чтобы хоть как-то остаться в реальности, Джек полез целоваться — и окончательно улетел куда-то далеко и надолго в пароксизме чистого удовольствия. Он не заметил, как его уложили спиной на чужую грудь и, вынув пальцы, приставили ко входу то, что у обычных смертных зовётся детородным органом. — Пощады… — неосознанно взмолился помощник командира, но услышал в ответ тихое «Horrido!», а затем немецкое огромное горячее достоинство принялось медленно в него погружаться. С каждым сантиметром глаза солдата искрились всё ярче и ярче; ему казалось, что мышцы в принципе не способны так растягиваться, но когда Райнхардт замер и сделал первый толчок… Через пять минут он закатил свои голубые очи и дышал через рот, не зная, куда деть руки. Такого он не испытывал даже с Гэбби, хотя тот был мастером на что угодно. Огромная крепкая елда имела его в самом нужном ритме, неизменно упираясь в заветную точку и заставляя его собственный член пульсировать в сильнейшем возбуждении, капая густую смазку на кубики пресса. Не было никаких сил даже стонать или подавать хоть какие-то признаки полного довольствия жизнью; организм был слишком занят процессом и отдавать кровь мозгу на размышления пока что не собирался. Его чуть приподняли и перевернули, не выходя из его тесного нутра — и американец, сладко мыча, улёгся щекой на широкую мощную грудь, схватившись наконец за рыцарские плечи. Зажатый между двумя животами, его ствол напрягся ещё раз и обильно полился очередной нескончаемой порцией спермы. В паху стало донельзя мокро и скользко; потёршись ещё немного, солдат сипло простонал и сжался так, что Райнхардт вторил ему и замер, раздвигая чужую задницу и почти выходя из расслабленного тела. Там тоже всё начало стремительно увлажняться; немец кончал в него долго и со вкусом, и Моррисон отдал бы сейчас свой визор за то, чтобы сзади стояло зеркало. Хотелось просунуть туда руку и почувствовать, КАК МНОГО Вилли в него спустил, но тело превратилось в кусочек ваты, а разум и вовсе отключился от этого мира. — …как? — А? Чего? — вяло отозвался Джек на конец фразы, наслаждаясь теплом и покоем. — Ты как, друг мой? Отпустило? — Хм. Пока ещё не понял…, но я готов обдолбаться той штукой ещё раз, чтобы мне вот так вот… «помогли»… — Ни к чему, — в голосе Вильгельма отчётливо слышалась улыбка. — Только скажи. Я к твоим услугам. — Пять минут. Дай мне пять минут…, а потом повторим. Только на этот раз я хочу тебе отсосать. — Джеки, — серьёзно заявил ему Гэбриел, едва вернулся с победой и едва закончил страстно целовать своего возлюбленного. — Я вот чего думаю: ну нахрен эти стимуляторы. Паршивая была идея. Не слушай меня больше, если я предложу когда-нибудь такую долбанутую идею. При этом он с опаской скосил взгляд в сторону Райнхардта, мирно маячившего неподалёку. Состроив суровую физиономию, Моррисон тоже посмотрел туда и так же серьёзно кивнул. — Да. Согласен. Больше не надо нам такого геморроя.