metric – eclipse (all yours)
Раньше Химчан заготавливал им по бутербродам, щедро оборачивал, пихая в ланч-боксы вместе с банкой газировки, каждому всегда разной: Чонопу - спрайт, Чжунхону - колу. Чисто гипотетически предположив, кто чему больше отдает предпочтение изначально; позже убедился, что ни разу не прогадал с выбором - знает же, как облупленных; словно мать родная, выходил. Сегодня Чжунхону уже давно двадцатник стукнул. Он больше не школьник, но по Химчану и его стряпне скучает даже сейчас. В зубах - тлеющая крепкая сигарета, за окном - глубокая ночь, на груди - ночное небо из чужих волос, а собственные пальцы в них как звёздное украшение. Чонопу год двадцать первый, и он тоже безумно скучает по старому общежитию и причитающей второй мамочке. Всё бы отдал за возможность снова видеть лисьи глаза и осуждающий взгляд за очередные шалости. Всё-всё, кроме этого - длинных пальцев Чжунхона в своих волосах и ощущения легкого холодка в ступнях. Зарывается сильнее ногами в одеяло, просит передать ему фильтр и затягивается. Надолго и накрепко, выдыхая вместе с терпким дымом тревоги и ушедшие воспоминания. Потом Чжунхон потушит её и откинет в сторону, чтобы тоже затянуться — чужими губами. Потом пробраться к родинке на носу, испепелить жаром, расцеловать его всего, разбить на новые воспоминания, завернуть в одеяло и покрепче прижаться, чтобы вот так — лицом к лицу: в глазах - рассыпанные звёзды плеяды, а на голове - собственный ночной небосвод. — Утром жрать нечего, — предупреждает Чжунхон. Чоноп улыбается, жмётся теснее. — Я что-нибудь соображу на двоих. Теперь жизнь окончательно стала совсем для них двоих.///
Они не сбегали от Химчана. И от Ёнгука тоже не сбегали, от родителей биологических тоже, но в мире с оковами ничего не могло продолжаться более. От такого мира они сбежали. Однажды ранним утром собрали и нужное, и ненужное, не оставив после себя ни единой пылинки, которая могла бы напоминать о них, и укатили. Чоноп заглянул в последний раз в комнату спящих родных — там на кровати Ёнгук обнимал Химчана. Чжунхон оставил своё "спасибо за всё" в виде прикосновения губами к щеке второй мамочки. Чоноп вложил свою ладонь в чужую руку, прошептал: "Ты уверен?". Чжунхон сжал родные пальцы покрепче, закрывая входную дверь. Это означало — несомненно.///
Мотели, в которых они останавливались, всегда пахли практически одинаково. Чоноп однажды пожаловался, что не уснет, но младший и его поцелуи всегда действовали эффективнее снотворных. Он не был влюблен. По крайней мере, так Чоноп говорил ему. Ему не хотелось ни пышной свадьбы, ни семьи с ним, здесь крылась потребность другая. — Целуй меня. И здесь. Тут. Это как потребность в кислороде: хочешь или нет — по-другому не задышишь. Чжунхон не настаивал никогда - не приходилось. Тело под ним всегда податливо раскрывалось, колени послушно под напором разъезжались в разные стороны, на подушке разбрызгивались краской его синие яркие волосы. Чжунхон целовал нежно - чужие губы шептали: "Хочу ещё". Чжунхон целовал страстно, обжигал касаниями, лез по внутренней стороне чужих бедёр, и когда ноги рефлекторно сходились, почти нетерпеливо снова разлучал колени друг с другом. Чоноп под ним запрокидывал голову и выгибался навстречу новому и раннее неизведанному. Если бы Химчан увидел, он бы, наверняка, разорался о нарастающем подростковом блядстве, а потом Дэхён бы с наглым лицом заявил, что это всё они с Ёнгуком и их влияние, и Ёндже бы засмеялся в голос, и всё было бы, как прежде. Жаль, что им больше не по пятнадцать-шестнадцать, и мир иной. Чжунхон двигается, словно в такт выдуманной медленной музыке. Чонопу бьет аккордами по ушам, он выгибается под ним до хруста в позвоночнике, теряет руки в холодных простынях, пока Чжунхон не находит и не сцепляет в излюбленный замочек. Прижимается лицом - дыхание на одного, ловить его звёзды в чёрных зрачках и запоминать тональность издаваемых стонов. Сначала гулко, а затем протяжно, пока всё это не сложится в почти красивую песню из одного слова: "Чжунхон". Их экипаж, их мир, их вселенная - больше никого не нужно. Дивное свойство - способность думать о прошлых радостях без горечи и раскаяния. На пике Чоноп обхватывает его поясницу ногами, вверяя и забываясь на тысячи лет наперед. Ибо прошлое разрушалось бесконечно, поглощая само себя, готовое каждое мгновение кончиться совсем, но так никогда и не кончая кончаться.///
В кишащей проезжающими туристами забегаловке ужасно тесно и пахнет паленой картошкой. Моргающая неоновая надпись "HEALY'S" на табло, за окном убогого заведения - пустое шоссе, по которому раз на раз и проедет какая-нибудь тачка. Чоноп уставился в стекло, переключаясь иногда на собственное отражение, иногда на густой лес впереди и бескрайнюю предстоящую дорогу. — ...И, пожалуйста, один спрайт, — доносится до него. Чоноп встречается с ним взглядом и хочет что-то возразить, но спрайт он правда любит с незапамятных времен. Чжунхон знает, поэтому молчаливо улыбается, нашаривая его татуированную кисть и накрывая своей. Официантка в красном фартуке уходит, озвучивая заказ в кассу. — Никак не могу перестать пить этот треклятый спрайт. Чжунхон всё понимает, потому что и сам заказал ледяную кока-колу. В очередной раз; от привычек не так-то просто избавиться, когда приелись и вшились, отдаваясь с такой теплотой в воспоминаниях. Чжунхон тянется к нему на обшарпанном ободранном кресле, затягивает в поцелуй со вкусом спрайта и колы. Чоноп случайно кусает его, смеётся и улыбается лучезарно, откидываясь к стенке позади. Чжунхон тянет за ворот черной куртки к себе ближе, тоже улыбается и целует снова - откровенно, пошло и потрясающе, чтобы запомнить и записать в голове на нестареющей пленке. Счастливей, чем сейчас, они себя не могли представить никогда. За полночь они отъезжают, нагрузившись пакетами с фаст-фудом. Чоноп вдыхает во все легкие, откидывает голову на спинку кресла, ноги на бардачок, ладонь встречается с чужой. По радио играет Синатра, Чжунхон вторит песне, меняя cлова "moon river" на "moon prince". Здесь, в эту самую минуту они чувствуют себя живее, чем могли быть когда-то. — Куда мы? — Куда прикажешь, Лунный принц. — К звёздам. Чжунхон прибавляет скорости на дороге, врубает музыку погромче. — Полетели. И если бы только можно было разрезать жизнь на "до" и "после", не оставлять следов, любить и быть любимым, не прятаться и хвататься за любую возможность. Улететь прямо сейчас, забыться и изучать ещё неизученное. На двоих, безраздельно, в объятиях и ночных поцелуях. В глубине душе захороненные желания остаться понятыми для других - запертые на все замки и выброшенные ключи. Губы со вкусом газировки - легкое напоминание о том, что было и осталось там, за чертой. Никаких обещаний, никаких признаний — молчаливый договор, заключенный в глазах и прописанных во взглядах, без надобности оборачивать в форму слова: чтобы понять друг друга им требовалось лишь переглянуться. И чем дальше ты едешь, тем легче мириться. Для них всё прошедшее - это уже уехавший поезд, за которым нет никакого желания гоняться, нет потребности бежать. Идти. Идти размеренно, красиво, хорошо, друг с другом. Молодые, необузданные и свободные, какими никогда уже не будут после. Мораль их истории одна: живи мгновеньем — люби безоглядно. И прежде, чем свернуть и слететь в бездну, он улыбается Чонопу, а Чоноп улыбается ему и говорит без слов — глаза в глаза: "Куда ты, туда и я".///
Однажды, возвращаясь домой из продуктового, Химчан нашаривает в почтовом ящике анонимное письмо. Он раскрывает его лишь дома, в руках Ёнгука, и знает уже наверняка от кого оно может быть. И, к своему счастью, не ошибается. "Эй, хён, я уверен, что ты будешь читать это с Ёнгуком-хёном, поэтому мы здороваемся с вами обоими. Семь месяцев и две недели, кажется, прошло с того момента, как мы уехали? Я надеюсь, что с вами всё хорошо и ты, наконец, сумел заставить Ёнгука есть. Знаю о том, сколько вопросов у тебя скопилось и как долго ты ждешь на них ответов. С нами всё хорошо тоже, мы едим три раза в день, как ты и приучил когда-то, а ещё всё-таки пристрастились к курению. Проблема вовсе не в вас, проблема в самом устоявшемся - оно в нас никак не может устояться. Мир, каким видите его вы, не видим мы. И я помню, как ты сказал однажды, что наш мир может не понять, но это не так, хён. Мой мир с выкрашенными в синий волосами (а я, кстати, снова в черный покрасился), у него татуировки на шее и ладонях, он гораздо ниже и часто закидывает ноги на меня во сне. Мой мир меня понимает, всегда понимал. И ты понимал, но ты в своём мире, и Ёнгук-хён в твоём тоже, поэтому нам бы не хотелось вмешиваться в чужие миры. Мы не умеем прятаться, как вы, и не умеем много и красноречиво расписывать ощущаемое. Я бы хотел, чтобы ты продолжал готовить, у тебя прекрасно получается, и Чоноп хочет, чтобы Ёнгук не бросал писать музыку, потому что это то, что делает счастливыми вас и других. Может быть, я перестал быть собой или все это - лишь испытание для нас обоих. Никогда не узнаю да и знать не нужно: все, что нужно — это он и мы. Нам хорошо, мы свободны от цепей чужого мира и чужих устоев, и мы счастливы. Береги себя, хён, и Ёнгука тоже. Я люблю вас. P. S. Распиваем спрайт, разбавленный кока-колой." Химчан складывает письмо в самолётик и запускает в свободный полёт. Ёнгук улыбается в небо, сплетая пальцы с чужими и, кажется, улетает тоже.