Его звезда. Его Солнце.

— Escala Palladio — Sarabande

      Дазаю правда шел черный цвет — он, словно состаренная серебряная оправа, обрамляющая сверкающие гранаты, придавал молодому Карателю налет лоска, элегантности, создавал неуловимую ауру величия, подчеркивая аристократическую бледность, что-то в упрямой линии подбородка, плотно сжатых губах и волевом изгибе носа.       Чуя неизменно любовался меняющимся оттенком его глаз, что выглядели, словно мазки крови, яркими пятнами на белом лице, высветленном чернотой костюма — оттого и были так заметны жадно улавливаемые рыжим перемены.       Цвет красного дерева становился насыщеннее, словно кто-то вмешивал в радужку пигмент карминового цвета, когда он от души злился, и это Накахару завораживало никак не меньше остальных мелочей, хотя на то, как Осаму срывался в таком состоянии, смотреть было не столь приятно.       Когда вечерами Дазай оказывался на пути у заходящих лучей неизменно краснеющего йокогамского солнца, в глазах его можно было различить плещущиеся в глубине ириса янтарные искорки, из-за которых Дазай становился похож на очень довольного кота — или на демона, обманчивый изгиб чьих губ подталкивал к совершению греха.       Однако те мгновения давно прошли, и сейчас все иначе — шатен изменился. Его привычки, его повадки, изученные когда-то от и до, сейчас покрывал песок ушедшего времени. А Чуя… Чуя в безраздельном одиночестве качал в руке бокал, пил вино, как приучили — маленькими глоточками, растирая на языке, омывая небо, прикрывая глаза в слепом стремлении лучше определить грани вкуса.       Кремово-светлый, небрежно слепленный из того, что оказалось под рукой и безыскусно старомодный образ Осаму не подходил. Чуя стиснул стеклянную ножку подрагивающими пальцами, неожиданно для себя со всей искренностью и отчаянием желая, чтобы из его словно прояснившейся памяти был стерт не то образ напарника из прошлого, не то из настоящего.       Удаляющаяся бок о бок, в ряд с другими людьми темная фигура, равно как и светлая, проделывающая то же самое, были одинаково бессердечны к нему и никак не забывались, причиняя тем самым нестерпимую боль.       По нёбу Чуя растер горький привкус сожаления — он зачем-то припомнил их совместный отдых, сон вдвоем, когда они заваливались в спальню одного из них, ту, что неизменно оказывалась ближе к кабинету босса или лазарету; после заданий, грязные, зачастую голодные и измотанные, израненные, они позволяли подлатать себя терзающимся бездельем медикам, а после попросту засыпали, едва успев скинуть на пол спальни отныне непригодные к ношению вещи.       Безопасность и уют ушедших ночей смывали, стирали и уравновешивали испытанный там, на заданиях, колкий ужас. От преследующих кошмаров это, конечно, не спасало — убийства оставляли в памяти неизгладимый отпечаток, особенно когда накатывало осознание, что своими руками они убили сотни людей, чужими — тысячи, и никого не волновало, насколько тяжело давались им эти приказы, как часто им хотелось убрать пистолет обратно в кобуру, развернуться и уйти подальше.       Даже Дазай, носящий отрешенную маску, натягивающий уголки губ в улыбке, безжалостно смотрящий поверх дула пистолета, нет-нет, а кричал по ночам, плакал как ребенок, во сне переживая снова и снова особенно тяжелые мгновения, когда ему даже сгорбиться было нельзя, когда или его жизнь, или жизнь убитого; женщины, дети — Портовая Мафия карала без разбору всех, кто бездумно покушался на ее владения.       Они были той силой, из-за которой брошенные, сироты и сбежавшие из дома подростки сливались в банды и творили бесчинства на улицах города, стремясь пробиться, надеясь быть услышанными теми, кто стояли на вершине мира сего. Но их не всегда желали слышать, а к особо отчаянным посылали их, Двойной Черный. И дуэт за минуты сметал толпы, омывая улицы кровью.        Накахара помнил, как просыпался от чужого плача, вытирал свое мокрое, горящее от слез лицо и гладил напарника по волосам, по спине, шептал глупости в уши, успокаивая, отвлекая, своим шепотом перебивая крики умирающих где-то в глубине чужого сознания людей. Осаму никогда не говорил с ним об этих маленьких слабостях, присущих им обоим, но прекрасно знал, что без шепота Чуи кошмары еще долго не выпускали бы его из своих тисков, не позволяли бы даже лишнего вздоха сделать.        Однако на этом все, кажется, прерывалось. Они были напарниками, дуэтом, но отнюдь не рыжий был центром галактики взаимоотношений Осаму — это Дазай был Солнцем Чуи, его путеводной звездой, а вокруг вечно израненного стратега, как планеты, все время крутились люди, которые были важнее, с которыми он проводил время, которые своим светом и силой перекрывали, прятали его собственное сияние.       Накахара же в своем стремлении быть рядом, как можно ближе, так и оставался незамеченным год за годом.       Он день за днем продолжал ощущать, как их растаскивают в разные стороны чужие руки. Так было еще в детстве — сначала Дазая прочь от Чуи увел Мори-сан, а самого его подтолкнула в спину Кое-сан. Потом они выросли, и на смену прежним воспитателям явились друзья — Ода Сакуноске и Сакагучи Анго. Вслед за ними толпа разрослась, и сплошной стеной между ними двумя стали коллеги экс-Карателя из Агентства, а для Чуи — его товарищи по отряду, его подчиненные.        Чуя стал ненужным, заняв роль третьего плана задолго до того, как Дазай сбежал из Портовой Мафии — кого винить в этом, было непонятно, но, быть может, следовало начать с самого себя?        Стена между бывшими напарниками крепла до тех пор, пока не стала непреодолимой, по мнению Накахары — да и самого Дазая. И рыжий был не в силах разбить ее ни своей способностью, ни минуть, перелезая, как бы он ни тянулся к вершине, силясь зацепиться за край руками, отчаянно ломая ногти.        Именно так, день за днем в глухом молчании сторон, из-за полного штиля в их взаимоотношениях, Чуя и оказался частью темного, кровавого прошлого Дазая Осаму, вспоминать о котором было больно и бессмысленно.        В недавно отремонтированной квартире рыжего не было ни одной вещи, которая напоминала бы или же принадлежала бы Дазаю. Тут не было ни бумаг, ни фотографий, напоминающих о беглом мафиози, не было ни единого якоря в прошлое — Накахара избавился от всего лишнего, что мог выбросить, в том числе и от хранимых пять лет подряд вещей напарника.       Единственная помеха, что не давала жить спокойно — память. Она подкидывала воспоминания и заставляла представлять другие развилки произошедших в те дни событий. Чуя представлял, как успел бы вовремя прийти на выручку, как удержал бы беглеца, как не позволил бы ему шагнуть на скользкую дорожку предательства.       Воспоминания и фантазии причиняли физическую боль, от них крутило все сосуды и мышцы — Накахара не замечал, как напрягает их, вытягивая жилы, травмируя самого себя. Он весь был охвачен жаром и не мог избавиться от ощущения, что прошлое убивает его, словно болезнь, захватывая тело — кажется, полосни вот сейчас ладонь ножом, и увидишь, как из пореза выступит гной; он гнил изнутри и сейчас осознавал это значительно лучше.       Рана потери, утраты и скорби, одиночества и безответного притяжения едва ли зажила — под тонким слоем наросшей кожи она продолжала болеть, гноиться, и потихоньку заражение росло, сжирая его заживо, причиняя немыслимую боль, сводя с ума.       Днем он с самым сосредоточенным видом сидит в кабинете босса, заняв место за столом, в окружении таких же Карателей, высчитывая каждое слово, каждый шаг, уточняя каждый свой будущий приказ — чтобы больше не терять никого из своих людей. Или потерять их как можно меньше.       Ночью он запирается в квартире на все замки, раздвигает шторы на окнах и в одиночестве, откупорив очередную бутылку вина, пьет, вспоминая о старых добрых временах, когда можно было не ограничиваться всего одним бокалом, когда ему было с кем пить, когда вся его коллекция насчитывала три бутылки, и две из них они купили в магазине тем же днем.       Для завершения картины вечера в духе ушедшего времени ему не хватает в антураже низкого столика, на котором стоит черно-белая шахматная доска, да играющего с самим собой Дазая, сбросившего черные пальто и пиджак, оставшегося в одной рубашке с закатанными рукавами, брюках и ослепительно белых бинтах.       Однако последний элемент — Дазай — не явится к нему в дом, даже если позвать; Чуя не уверен, что хочет пустить коту под хвост все свои старания и наполнить квартиру новыми воспоминаниями об этом человеке, но и не прислушиваться к соблазнам тоже не может, и вялая его выдержка еще отбивается от этой идеи.       Их юность давно ушла, и сейчас разворачивавшиеся тогда события напоминают Чуе лунные циклы: когда они были еще мальчишками — это был их молодой месяц, самое начало всего. Когда стали работать вместе, получив от коллег прозвище «Двойной Черный» — это было полнолуние, самый пик их взаимоотношений. Когда же судьба развела их по разные стороны баррикад — это был старый месяц, все, что было меж ними, закончилось, пропало, развеялось лунным светом под натиском утра.       Сейчас мир Накахары захлестнула тьма; его Солнце, его путеводная звезда, центр его системы, оказался для него закрыт, опорочен тенью нависшей над ними опасности. Чуя от понимания ситуации только скривил губы в безрадостной улыбке и залпом допил вино, почти видя, как развеялся дымом в воздухе представленный им вечер, и витающая в комнате атмосфера чего-то ушедшего, зыбкого, пропала без следа.       Любая связь между ним и Дазаем сейчас — призрачная, если не сказать, что полностью отсутствует. Эта тьма, что нависла, не позволяя вглядеться в путь перед собой — можно ли назвать ее Новолунием, новым рождением Луны, после которого последует очередная фаза роста?       Всей своей черной душой рыжий надеялся, что это так.       Пристроив голову на оконную раму и закрыв глаза, чтобы не видеть горящий тысячей огней город под ним, Чуя вглядывается в тот образ, что словно вырезан у него под веками и на сетчатке, который он не может забыть и от которого ему не удается избавиться. Сердце сжимают ледяные пальцы, в горле словно камень застрял, и он не может его проглотить. Удушье стиснуло грудь.       Дазай, одетый в черное, улыбается, слабо приподнимая уголки губ, протягивает к нему руку. Голос его звучит в ушах ясно и незамутненно, вытягивая непривычно ласковое «малыш Чуя». Темные глаза темнеют еще больше, прежде чем он закрывает их; видно, как дрожат длинные ресницы, видно проступившие на веках венки. Он выглядит уставшим и ранимым, уязвимым и беззащитным — таким, каким он позволял видеть себя Чуе и никому больше, но вопреки оказываемому доверию, именно от Чуи он так легко отказался.       Рыжий сморгнул слезы, провел ладонью по мокрым щекам, не понимая, когда же он расплакался. Глаза пощипывало, от выпитого клонило в сон, однако он съехал чуть вперед, и щека соприкоснулась со стеклом. Его холод мгновенно привел в чувство и придал заряд бодрости.       Черт с ним, с главным желанием и величайшим страхом Дазая — смертью. Все попытки суицида, все показательные разговоры, мечтательный тон и намеренная небрежность в отношении своей жизни — чистой воды клоунада, представление, разыгрываемое из-за отчаянного желания побороть собственный страх, никогда не подвергнуться старости и немощи.       Пока остаются силы, подвижность и ясный ум, Осаму хотел умереть. Чтобы не быть прикованным к постели, как его отец, чтобы однажды верный слуга не ввел через иглу в трубочку капельницы яд или контрастное лекарство — подобная кончина заставляла мафиози содрогаться и бледнеть.       Чуя, прежде лишь пожимавший плечами в безразличном жесте, теперь только поджимает губы и до особой боли под веками жмурит глаза. Спустя прошедшее с того разговора многолетней давности время он соглашается с мнением своего напарника, но слишком многое упущено, и слишком поздно что-то говорить — то, что было правда важно, рыжий осознал непозволительно поздно.       Если бы Дазай был сейчас рядом и предложил ему спрыгнуть — согласился бы он? Смог бы вместе полоснуть по венам в горячей ванне, смог бы прыгнуть, видя перед собой ночной город, раскинувшийся до горизонта, такой соблазнительно живой?       Вместо ответа самому себе, Накахара решительно распахнул окно, забрался на подоконник и встал на самый край, медленно опуская взгляд вниз, на тонкую пеструю ленту ползущих по шоссе машин.       Смог бы он просто взять предложенную ему руку второго самоубийцы? Смог бы сплести пальцы замком, зная, что они доживают последние мгновения? Не задохнулся бы от страха, когда на поясе, заведя ему руки за спину, так и не расцепив пальцы, неслышно ничьему уху защелкнулись объятия напарника и ухо опалило бы его дрожащее от возбуждения дыхание?       Закрыв глаза, Чуя внутренним взором увидел, как стремительно несется им навстречу Земля, и голубые вспышки говорят прямо — минуть страшной судьбы не удастся, даже если очень хочется и ты передумал за доли секунд до конца. Он сделал этот шаг вместе с Дазаем, а тот лучше любого страховочного ремня спасет его — от выживания после прыжка.       От подобных видений и перспектив сердце заходится, начинает биться прямо в горле, душит, не дает сделать глоток ледяного воздуха. Слабеют ноги, в глазах опасно темнеет. Судорожно разомкнув губы, ощущая жжение в груди, Чуя делает сиплый вдох — и выпадает из окна. Спиной в квартиру, прямо на мягкий ковер. Прерывистое дыхание напоминает, что поцелуй смерти будет куда более ледяным, чем жар в груди, в глазах, на лице.       Колотимый рыданиями, рыжий сворачивается в комок прямо на месте, прижимая ладони к лицу, глядя в пустоту с отчаянием и искоркой безумия на дне зрачка.       Частичкой себя, той самой, что позволила утянуть себя во тьму, навстречу земле в объятиях Дазая и с дыханием ледяной смерти на шее, он все еще чувствует фантомную боль, удушье, ужас, от которого немудрено поседеть за секунды, и адреналин свободного падения.       В реальности же врывающийся ветер играет с бумагами, раскидывает их по столу, по полу, разносит по квартире под аккомпанемент завываний из соседней комнаты, где тоже открыто окно.       На онемевших ногах Накахара все же встает, и, цепляясь руками за все, что окажется рядом, двигается вперед, не позволяя себе замереть посреди пути — ему нужно добраться до телефона, висящего на стене в коридоре.       Он не пьян, не пьян ни капельки, не после того, как чуть не вывалился наружу с щемящим одиночеством вместо партнера — и все-таки дрожащими пальцами Чуя набирает по памяти заученный три года как номер, ждет два, четыре гудка, вздрагивает, услышав передачу звонка дальше и вздох в трубке. Решимость, ломкая и кровоточащая, струится внутри него жидким азотом, из-за которого он примерзает к полу не в силах сдвинуться прочь, еле шевеля губами. — Эй, Дазай. Как насчет двойного суицида? Сейчас, — выдыхает рыжий одними губами, чувствуя собственную неуверенность, стучащую в висках, прикрывая глаза и приваливаясь боком к стене, фиксируя трубку между ухом и плечом.       Что он делает? Он столько трудился, чтобы не допустить подобного. Он стирал этот номер из памяти, он вычеркивал этого человека, чтобы он не уничтожил его снова, как сделал это своим уходом. Он вспоминал о нем, лишь напившись, и твердо решил для себя: никогда больше он не позволит этому паразиту оплести и вжиться в те вещи, которые так любил сам Чуя. А теперь? Теперь он трезв и сам звонит ему, приглашая исполнить абсолютно абсурдную затею Дазая? Попытаться умереть? А что в конце? Они снова выживут или в этот раз все серьезно, и Осаму решит, что проиграть напоследок — отличная мысль?       Но ответом ему становится удивленный хохоток и прошедшее эхо — Чуя непроизвольно дрогнул от шума в трубке. Где этот дурак шляется, если вызов был передан с домашнего на мобильник? Неужели тоже уже подыскал место для очередной своей попытки? Может быть, даже нашел партнершу для этой глупости. И зачем Накахара тогда звонит ему?       Однако прежде, чем Чуя в сердцах бросит трубку, Дазай неожиданно тепло, даже нежно отвечает на поставленный вопрос — именно тем тоном, который рыжий прежде слышал в ушах, представляя его: — Когда-нибудь мы обязательно сделаем это вместе, малыш Чуя. Но не сегодня. Сегодня надо еще пожить — самоубийцы не любят незаконченных дел, ты же знаешь.       Чуя криво усмехается его словам и отталкивается от стены, спихивает удобно легшую трубку, позволяя ей запрыгать на проводе-пружине вверх и вниз.       Мафия за последние тридцать лет породила трех великих мафиози, которых боятся как огня и свои, и чужие, которых никоим образом не соотнесут по возрасту с прошлым поколением — его самого, Дазая и Акутагаву.       Однако из них троих выжили, по сути, лишь двое.       Ни первым, ни вторым, Чуя никак не является.       И если в чем-то Накахара и уверен на все сто, так это в том, что Рюноске и Осаму — живее всех живых, и проблем, как у него сейчас, у них нет — Акутагава со своим кашлем рано или поздно разберется, если перестанет так легко подставляться и верить в непобедимость своего щита. Дазай — где бы он ни проводил свои дни, он был и останется душой частичкой мафии, чья безнаказанность и угрожающая атмосфера были для него вместо воздуха.       А вот Чуя…       Опуская ноги в черный провал так и оставленного на все это время раскрытым окна, Накахара уверен — он умер еще тогда, когда только потерял свое Солнце. Его функционирование и физическое присутствие на этом свете — такое же оставшееся у него незаконченное дело, как то, которое сегодня оказалось у Дазая.       Нужно заканчивать этот спектакль, от конца его отделяет лишь один шаг — плавное и неспешное соскальзывание в ледяную темноту, где уже нельзя будет натворить глупостей и разрушить все, что имеешь, одним лишь звонком.       Чуя жалеет о своей привязанности, о своей больной, раненной любви, о том, что не справился и позволил чувствам выставить себя идиотом.       Но сзади слышно вкрадчивый, до боли знакомый шаг, а в следующее мгновение, со спины его обхватывают отнюдь не эфемерные руки — дежурил этот ублюдок, что ли, возле его квартиры в этот вечер? Ведь таких совпадений просто не бывает, — и дыхание, такое теплое, каким оно было в его фантазиях, обдает ухо: — Я же сказал — нам еще слишком рано, малыш Чуя. Особенно тебе. Если не можешь жить ради себя, ради самой жизни и ее удовольствий — живи, потому что я так сказал.       Чуя почти не слышит этого теплого тона, пробирающего до мурашек, не слышит нежности и ласки — будто таким голосом и надо говорить с несостоявшимися самоубийцами.       В это мгновение, для него существует всего одна вещь, которую рыжий все еще ощущает и которая делает его счастливей, ради которой он позволяет втянуть себя в квартиру снова, ради которой он разворачивается и, прижимаясь, жадно дышит запахом чужого тела, упивается чужим присутствием, скользя ладонями под плащ, туда, где тепло тела явственней.       К нему вернулась его звезда.       Лишь его Солнце светит и одаряет своим светом одного его.       А значит, Чуя все же имеет какое-то значение; а значит, что еще есть причины, ради которых он будет жить.