я так хотел принадлежать чему-то большему

«Мне бы еще одного человечка найти»

У фирмы «Веселый слоник» хозяев много, поди в них не запутайся, а у Петьки сердце не резиновое, всех не вместит, не вылюбит. Каждая Ольгина измена ножом по сердцу, будто бьет его под дых сапогом злая судьба-разлучница. Отчего блядства в ней больше, чем любви? Иль любовь у нее такая ебливая больно, сучья ее любовь? Петька в автобусе жмется к неприятно холодным перилам, в спину болезненно врезается чье-то сиденье. Пахнет застарелым снегом, дешевым горчащим табаком, чем-то горьковатым, старушечьим, лекарственным. Банка кофе жестяная, булка хлеба в целлофановой оболочке, шоколадка альпен гольд – целлофановый пакет с жалким выцветающим «Спасибо!». Петю дома в холодильнике ждет пакетик с сосисками и упаковка майонеза. Пете больше ничего не надо. Перепрыгнуть неловко через сугроб на самом краю тротуара – река Стикс, отделяющая мертвый Московский проспект, заполненный железными коробками автомобилей от безлюдного припорошенного Парка Победы – неудавшегося петербургского мира живых. За претенциозными сталинками сиротливо прячутся неровные неаккуратные ряды пятиэтажных хрущевок – олицетворение хода истории, материальное до невозможности. Петька поднимается на пятый этаж, распахивая дверь в маленькую и уютную тьму его собственного живого пространства, где можно босыми ногами по паркету и наконец-таки быть собой . На полочке в ванной Ольгины сигареты тонкие, смывка для макияжа, помада и коробочка пудры. Ей, наверное, стоило бы отдать все это женское никчемное барахло (никчемное как сама Оля), но Петя вне работы и видеть не хочет ее лица переменчивого, ненастоящего, неестественного. «Я люблю тебя». «Ты не виноват». «Ее утешат». Винокуров, открывший дверь ее квартиры. Изнутри. Винокуров с его смоляными кудрями, взглядом щенячим, с его кольцом на правой руке и нечищеными ботинками. Есть у тебя жена, да вот только нет у тебя совести. Петя остается в трусах и носках, повесив костюм на пластиковые хлипкие плечики, чувствует себя немного лучше, сбросив эту сдавливающую сердце и легкие и все его "Я" шкуру. Он неспешно идет на кухню, где садится за стол, неловко поджимая ногу под себя. Освободить из целлофановой оболочки хлеб сложнее, чем вынуть из савана мертвого Лазаря. Чертыхаясь, он разрывает зубами упаковку, режет пополам сырую сосиску, поливает ее майонезом. «Сука ты, Володя, сука ты последняя»