abnormal

Первое, что Сынчоль видит, открывая дверь — гаденькая ухмылка. Из разряда тех, что хищник бросает, прежде чем наброситься на свою добычу. Гадкая, отнюдь, не только ухмылка. Все в нем, раскованно стоящем у самого порога, дурно и сквозит накалом страстей так, что дышать нечем даже соседям снизу. Войти на чашечку кофе расценивается как риск обнаружить пару ожогов от нарочно пролитого напитка. Но он все равно проходит внутрь, оставляя за собой тяжелый шлейф вовсе ненужного Сынчолю напряжения. Бесстрашный? Безрассудный, скорее. Тяжелый его аромат опадает мутноватой пленкой на легкие, перекрывая последнее, что у Сынчоля, так или иначе, получалось лучше, чем паршиво — дышать. Он же поглощает воздух за двоих, жадничает даже на этом. Меркантильный до кончиков пальцев ублюдок. — Ну, здравствуй, — роняет и топчет, словно и не хотел произносить. Своей привычкой ловить взгляды давит морально, вовлекая в иллюзию собственного господства. Обман чувств, словно туман, в котором не видно конца миража, загоняет в угол и зажимает в несуществующие взаправду тиски. От взглядов его не зажили раны и увечья былых дней, а он не прочь оставить пару десятков новых, попутно ковыряя болячки, которые и без того кровоточат. Самомнение его все еще на порядок выше сынчолева. Социальный уровень для него значения не имеет абсолютно. Все равно, что детский лепет, растворяется воздухом по воздуху. Нет и не было. Раздражает до трясучки каждой из шестисот сорока мышц. Раздражает даже тем, как держит диктофон: небрежно, словно вот-вот уронит, но на деле все под контролем. По закону жанра, не упускает шанса показать свою расчетливость во всем. В этой своей иллюзии, он — Бог, а Сынчоль все еще порочный атеист. Чонхан, право, соответствует той желтой газетенке, в которой ему довелось устроиться. Едкий и истекающий желчью, он — тот самый. Формат по всем существующим параметрам. Внешностью только не вышел. Такие лица привычно видеть на обложках глянцевых журналов. Преимущественно в коротеньких нарядах и туфельках из последней коллекции какого-нибудь модного дома с заумным названием. Но Чонхан не баба, пусть и ведет себя соответственно, вновь проводя параллели со всеми теперешними проблемами Сынчоля. Двигается изящно, когда проходится по оголенным нервам: медленно и размеренно. Искуситель, портящий жизнь одним своим существованием, походкой от бедра и хорошо наработанной рукой, что умело выдает одну мерзкую статейку за другой. Не гонится за правдой, потому что он сам есть истина. Та самая, яростно отрицаемая и всеми ненавистная. Различие лишь одно: Чонхана любят. Не могут иначе. У него образ. Призрачная дымка, которую он именует собой. В ней он, как в камуфляже — неприкосновенный, впитавший в себя надуманную идею о самом себе. Где-то над головой у него позолоченный нимб, что постепенно стирается, точно границы Чонхана с реальностью. Сынчоль свои границы подчеркивает самым жирным, рисует новые, еще жирнее, запирается в своем коконе и отступает отступает отступает, пока не натыкается на тупик. Увы. — Слышал, тебе не понравилась статья. А я ведь так старался. Ночами не спал, чтобы все было как надо, — выдает, комфортабельно устраиваясь в одном из ближайших кресел. — Я был крайне удивлен, когда мне сообщили о твоей жалобе. Еще больше был озадачен тем, что ты сам, собственнолично, решил дать интервью, не преминув возможностью пригласить меня к себе. Я польщен таким вниманием. Нонсенс. Ублажает уши ложью всякой, не осекаясь ни разу. Фальшь проскальзывает от кончика языка до каждого проработанного, заученного и отрепетированного жеста. Сынчоль читает его, как читал ту клевету о себе с кричащим заголовком «Известный не только в Корее, но и за ее пределами, Чхве Сынчоль, иначе именуемый как Эс.Купс, заимел проблем с половой жизнью?». К сожалению, он не мог сделать с ним то же, что сотворил с злосчастной газетой: разорвав, поджечь и пустить по ветру. А как бы, черт возьми, хотелось. Хотелось подрезать крылья, что позволяют смотреть сверху вниз, все также стабильно стоя на твердой поверхности, раскрасить довольную до чертиков физиономию и начисто вымыть рот с мылом. Сынчоль делал бы это самозабвенно, растягивая минуты на часы, а часы на сутки, не жалея ни сил, ни того же времени. Извращенное понятие о наслаждении не в чужих страданиях. Только в страданиях одного определенного человека, чье имя высечено в персональном черном списке, в котором кроме него самого никого больше. Сынчоль прикрывает потяжелевшие вмиг веки, тщетно пытаясь избавиться от всплывающих в сознании воспоминаний. Перевернув пару страниц в прошлое, окунается в последние школьные годы, с беспорядочными связями, суетой и надуманными заботами. Там, за подростковыми драмами, Сынчоль, зажатый между стеллажами в кладовой обыкновенно кисейной барышней в образе податливой суки. Все застилает безбожными стонами, ощущениями и грязной бранью, что срывается с губ непроизвольно. Чонхан дышит в два раза тяжелее, чем когда-либо прежде, пытаясь дотянуться до одноклассника, добраться до самого заветного и спустить бесстыдно, так чтобы навсегда запомнилось. У Сынчоля совершенно другие планы. Сынчоль говорит, мол, чувак, прости, я не гей, лопая тот мыльный пузырь, в коем Чонхан утвердился. Пал на самое дно без возможности выбраться. — Ясно, — сказал он после, равнодушно, словно его хлипкий мир, построенный на собственной самоуверенности, не разбился вдребезги от всего лишь одной брошенной фразы. А Сынчоль искренне чувствовал себя виноватым. Даже когда добивался быстрой разрядки в тесной кабинке уборной, шептал под нос заветное имя, сцепленное с извинениями. И ведь честно не вставал на парней, но с женственными и столь прекрасными он дело доселе не имел. Прокололся и сломался. К черту принципы. Желание помнить приравнивается к нулю, но помнится все отчетливо. Как в толпе подвыпивших школьников, улюлюкающих о выпускном, нашелся Он. Как в его волосах переливалось неоновое свечение и слепило Сынчолю глаза. Не забудет никогда, как сковал хрупкие запястья в своей большой ладони и завел в первую попавшуюся комнатушку. На него смотрели исподлобья, с едва заметной издевкой, поддаваясь и нарочно играя по неписанным правилам. Сынчоль списывал все на повышенный градус, на месяц бесстыдной дрочки без полноценного секса, и на чонханово очарование, что сводило с ума с каждой секундой, проведенной в его обществе. Все казалось абстрактным, таким нереальным в своей реальности: губы мазали по шелковой коже, пальцы путались в пуговицах, молниях, волосах. Разум путался тоже — плевать. Сынчоль забылся. Совсем упустил момент, когда правила перестали иметь значение. Чонхан правила не признавал, нарочно отступал от всего общепринятого и перечеркивал давно приевшееся и привычное. — Прости, — едва слышно шепчет в самые губы, пальцем тыча в образовавшийся стояк, — но я тебе с этим не помощник. Податливая сука обретает свое истинное лицо, называется Чонханом, а Сынчоль в сердцах зовет его сатаной. Не подбирается ничего другого, даже при желании. Вещи могут называться лишь своими именами. И если есть загробная жизнь, Сынчоль предпочел бы жить вечно, только чтобы больше никогда не пересекаться с дьяволом с ангельским ликом. Однако, вот он — сатана — словно никогда не исчезал из его жизни. Напоминание о постыдном, восседает важно в не принадлежащем ему кресле и, в то же время, подмяв под себя весь мир. Пальцы гуляют в волосах, накручивая пряди на указательном, и Сынчоль ощущает все, каждое движение. Чувствует, как его хлещут пощечины былых дней и не отпускает. Кипит и бурлит, переливается. Микс из злости и похоти, такой знакомый, въевшийся в кожу, впитавшийся в поры. Экое месиво становится сынчолевым крестом. Клеймо, что связало тонкой ниточкой каждую конечность, сковывая движения. Свобода — опция, которая Сынчолю более недоступна. В чертах лица Чонхана до сей поры распознается былая мягкость, совершенно с ним не вяжущаяся. Обманчивая внешность играет роль инструмента, выступает козырем во всех его подлых махинациях, и Сынчоль знает наперед, что на пересчет жертв младшего не хватит пальцев обеих его рук. Лик Чонхана, чрезмерно порочный, переламывает кости, делает боль остро осязаемой. Ранения не срастаются, не заживают, а медикаменты становятся бесполезны. С Чонханом все теряет смысл. — Не знал, что в современной журналистике востребованы неквалифицированные любители, вроде тебя. Слова срываются с губ сами собой, на автомате, точно чонханов смех, наигранный до вскинутой назад головы. Все идет по избитому сценарию, будучи импровизированным фарсом. Ладонь взмывает ко рту, также непроизвольно, дабы скрыть раскрасневшееся от неприлично затянувшегося хохота лицо. Сынчоль едва сдерживается, чтобы не подхватить, не последовать примеру парня. Смеяться в голос, анализируя абсурд в коем оказался замешан. На деле, не забавно ни разу. И рыдать хочется далеко не от смеха. — Однако, даже такой никчемный любитель как я умудрился добиться твоего внимания, не так ли, Сынчоль? Или мне следует звать тебя Эс.Купс? — морально зажимает в самый угол. Сынчоль собирает слова воедино, формулирует что-то более-менее вразумительное, а получает лишь пустые, но красноречивые междометия. У него не выходит красиво, не получается так, как удается это Чонхану. На языке вертятся всякие язвительности, что стремительно смещаются бранью — совершенно разномастной, что Сынчоль доселе и не знал. Глаза следят за каждым утонченно блядским движением рук, которые скользят по бедрам и до самых коленей, словно испытывая сынчолево самообладание. Прекратит эту пытку и Сынчоль слезно взмолится всем богам о пощаде, в очередной раз забывая, что Чонхан — божество и дьявол в одном лице. — Так что там насчет статьи? — Ты, должно быть, смеешься надо мной? — бровь изгибается, представляя собой идеальную ломаную. Сынчоль ощущает нужду выговориться. Выблевать тот поток слов, что требует быть высказанным. Все равно. И на давящее превосходство, и на сжимающее в тиски напряжение. — На самом то деле, статья неплоха. Не знай я правды, быть может, я бы и купился. Но мы оба знаем, что с сексуальной жизнью у меня все в полном порядке, не так ли? — подпитывается чужой уверенностью и перенимает корону на себя. Сынчолю это нравится. Нравится, как у Чонхана лицо делается потерянным на какую-то долю секунды, словно и не происходило, но Сынчоль сканирует каждое лишнее движение, каждый сделанный вдох и произнесенное слово, и видит. Не упускает ни единой мелочи, в сердцах гордится. С глазу на глаз с исчадием ада. В этих очах плескается пустота, и читать, собственно, нечего. Чонхан — книга без слов. Сынчоль представляет, как Чонхан ломается. Подрывается самооценка и бьет по гордости, с хлещущей во все стороны ментальной кровью. Потому что за пустым выражением лица скрывается гораздо большее. Глубокое, далекое, почти болезненное, и без слов все еще проблемно, но терпимо. Уязвимый Чонхан подобен детской сказке, в коей, пусть и присутствуют реальные элементы, фантастика все еще преобладает. Старое доброе давление — оно в воздухе, но на этот раз ему поддается отнюдь не Сынчоль. Маленькая победа, стоившая большой выдержки. Сынчоль не думает дважды, на размышления не тратит и пяти секунд, ноги несут сами собой. Коленки не подкашиваются, и вероятность падения вновь теряется на фоне бледного парня, чье важное положение заметно пошатнулось. И расстояние вдруг становится донельзя разделяющим, без ощущения тепла и запаха мяты, обволакивающего нутро. Держаться за взгляд становится жизненно необходимым. — Или мне стоит тебе напомнить? — достигает своего пика на уровне с лицом Чонхана. Острое колено демонстративно медленно взмывает вверх, скользя по обивке кресла, все ближе и ближе к заветному. Вздохи глубже, тестостерон в воздухе выше. Внутри что-то ломается, выдержка становится пустым словом, а диктофон таки падает из небрежной хватки цепкого обладателя. Сынчоль наблюдает, как язык обводит губы: сначала верхнюю, затем нижнюю, смачивая и придавая привлекательный блеск. Дыхание входит в контакт. Неполноценно единое целое, с сантиметрами до свершения порока. Едва слышное «рискни», невысказанное и не принятое на слух, тает на устах, с пресечением всевозможных барьеров. Во рту вкус горечи, коей Чонхан, не много не мало, полон, на языке чужая слюна, и Сынчоль впитывает все. Губы цепляются за губы — отчаянно, жадно, больно. Каждый перетягивает на себя. Не поцелуй — борьба за превосходство, в которой уступить значит проиграть. Колено мажет по эрекции, едва касаясь, от чего «хорошо» и «плохо» путаются в сознании. Сынчоль щедро проглатывает каждый взмыленный стон, выдавленный против воли. Фрикция становится ощутимее в разы, а Чонхан в сынчолевой хватке меньше; совсем крохотный, безвольный. Горячие выдохи оставляют ожоги на и без того раскаленной коже; возможность сделать вдох одна на миллион. Задыхаться и вытягивать жизнь друг из друга входит в приоритеты. Никто и не предполагал, что на смертном одре бывает так хорошо. Сынчоль не помнит себя. Границы стираются и перед глазами непроглядная, всепоглощающая чернь. Чонхана он распознает на ощупь, чувствует, как возбуждение перекатывается под натиском его колена, как губа застревает в его зубах, якобы ненароком, и едва ощутимый запах крови дурманит чуть меньше, чем присутствие младшего. — На этот раз ты тоже сбежишь? — проглатывая ухмылку, Сынчоль поддевает острый подбородок Чонхана. — Не дождешься. В Сынчоле просыпается подросток. Тот самый, который яростно кончал в кулак и стыдливо проглатывал один стон за другим. В лице Чонхана он распознает похоть, которую видел еще тогда, во времена старшей школы. Когда кровь закипала при одном лишь мимолетном взгляде на парня, а от ухмылок, брошенных ненароком, хотелось лезть на стену. Глупый ребенок в душе все еще хнычет, и хочет получить то, чего так давно желал, даже спустя столько лет. Черт бы побрал этого Юн Чонхана. Это ощущение поглощало целиком — не жажда коснуться голой кожи своей, а непринужденность, безмолвная договоренность, которую оба понимали как нельзя лучше, отнимая друг у друга возможность вдохнуть жизнь. Здесь нет места нежности. Чонхан пришел не за этим, а Сынчоль не тот, кто будет ходить вокруг да около. Будь все иначе он бы и не подумал затевать эту игру. Игру, в которой Сынчоль — дай ему только волю — всколыхнет, как пожар самым знойным летом, оставляя ожоги на девственно чистой коже. Пальцы бродили сквозь чужие локоны, сперва забываясь в мягкости, в какой-то чуждой ему доселе легкости, в последствии оттягивая, чувствуя, как с уст срывается стон на грани с удовольствием и болью. Дурманило от искривившегося в экстазе лица, едва слышных вздохов, эхом отбивающихся в барабанных перепонках, и все это было слишком. Слишком хорошо, слишком жарко, слишком все и сразу. Прелесть заключалась в том, что хотелось больше. Обоим. Кусать, зализывать образовавшиеся следы, оставлять за собой новые, яркие синяки, разных оттенков лилового на молочной, почти бледной коже, которые были бы напоминанием об эйфории, которую они делят на двоих. — Как дела у Джису? Слышал, вы хорошо ладите. Особенно в постели, — как бы про между прочим вставляет Сынчоль, медленно накручивая давно запутавшиеся в пальцах волосы на кулак, как будто это было самым морально приемлемым действием. Чонхан мычит — в тщетных попытках засмеяться, задыхается только так, чувствуя, как горло дерет не на шутку. — Ты слишком… много говоришь. Излишняя дерзость заводит Чонхана в тупик. Ему думается, что он слишком долго тянул. Болезненно медленно шел к тому, чтобы быть сломанным, униженным. Быть под чьим-то контролем, жажда подчиняться разжигала кровь. Он тычется носом в образовавшийся бугорок, ощущая каждый контур члена под слоем одежды и мурлычет бесстыдно. Сынчоль роняет что-то наподобие «никакого языка, котенок, ты же не хочешь быть наказанным за плохое поведение?», словно это не то, чего парень, собственно, и желал. Но он молча глотает претензии, не обрывая визуального контакта, трется щекой о выпуклость, и приходит в восторг при одной лишь мысли, что это скоро окажется в нем, заставляя кричать и плакать, умоляя о большем. — Между мной и Джису никогда ничего не было, — едва слышно бормочет Юн, борясь с желанием спустить успевшие надоесть джинсы и почувствовать полноценный контакт с кожей. Где-то на затворках сознания, Чонхан уверен, что член у него красивый и приятный на ощупь, если такое, в принципе, можно сказать про члены в целом. У Сынчоля, в любом случае, не могло быть иначе. Удар. Глухой звук ладони, приложившейся о щеку, впитывается порами быстрее, чем кожа начинает пылать алым и неприятно жечь. Чонхан знает, что провинился. И наслаждается каждой секундой своей маленькой шалости. — Детка, разве я давал тебе слово? — поглаживая место удара, обдает дыханием самое ухо. От Сынчоля веет безумством, распаляя в Чонхане все самое грязное, что когда-то залегло на дно. Зверь в нем не знает меры: он тянет, царапает и бьет, слушая, как биение сердца учащается с каждым его выпадом. Он слушает тихие всхлипы, понимая, что Чонхану нравится все это не меньше его самого. Здесь нет места нравственности и морали, нет места ванильному сексу, с излишними прелюдиями. Есть только похоть, которая накаляется с каждой секундой этой сладкой муки. Кожа плавится с каждым прикосновением умелых рук. Это почти смешно: как обдает холодком и тут же бросает в пот от одного лишь взгляда сверху вниз, давящего и тяжелого. В нем читается желание завладеть, играться, пока не останется никаких сил продолжать, выжимать все соки. Неведомые ранее бесы берут вверх в парне, и он поддается, будто так и должно быть, будто это самое правильное решение в его жизни. Сынчоль давно не знает, что верно; гори все синим пламенем. Хотя бы на сегодня. Чонхан бросает вызов: цепляет застежку от ширинки зубами и тянет, глядя щенячьими глазами в чужие, затуманенные жаждой поскорее вкусить прелесть чонханова тела. В этот раз Сынчоль поддается. Едва сдерживается, чтобы не оставить отметину на не тронутой доселе щеке, но быстро отвлекается на вид, предоставленный ему и только ему. Собственником парень никогда не был, однако, с Чонханом он узнает много нового о себе. Белоснежная кожа так и просится быть помеченной, вдоль и поперек, пока не останется ни одного места, которого не касался бы Сынчоль. Он хочет Чонхана себе, хочет, чтобы он не был пригоден для кого-то другого. Рассыпающийся в руках Чонхан — цель, которую Чхве ставит перед собой, смотря, как бегунок опускается до упора. — Не сегодня, принцесса, — лишая парня роскоши попробовать на вкус пенис, что так и рвался наружу, Сынчоль смыкает пальцы на шее, с удовольствием замечая, как глаза Чонхана закатываются, а рот приоткрывается в немом стоне. Давление не сильное, но и вовсе не делает процесс дыхания легкой задачей. На устах Чонхана застывает «пожалуйста», где-то между мольбами «сильнее», а усмешка, застывшая на лице Чхве, казалась почти безрассудной. Они возбуждали друг в друге ненормальность, безумный огонь, который норовил поглотить их обоих с головой, если уже не поглотил. Процесс избавления от одежды не занимает много времени. Сынчолю надоело тянуть. Он обводит взглядом каждый изгиб, каждую неровность и изъян на юношеском теле, и облизывается, как голодный кот. Сейчас впору уложить Чонхана на живот и отшлепать за все: за длинный язык, за наглость, за то, что он продолжает быть таким идеальным, будучи абсолютной противоположностью совершенства. Не важно, что созвездие родинок покрывает большинство участков кожи, а шрамы тут и там разрушают целостность материи, добавляя ощущение некой некрасивости. Все это делало его по-своему безупречным. А идеальные вещи, как известно, хочется ломать. В любой другой день Сынчоль пересчитывал бы выпирающие ребра губами, целовал бы каждую родинку и зализывал шрамы, словно это что-то исправило бы. Пальцы не рисовали сердечки на коже; они скользили по подбородку, прежде чем окунуться в горячий, мокрый рот. Сейчас в нем играла похоть. А Чонхан давно забыл о собственных желаниях. — Хороший мальчик, — сквозящее вожделение в голосе Сынчоля поощряло энтузиазм Юна. Втянутые щеки, юркий, активный язычок и совершенно блядское выражение лица едва не доводили до кульминации еще до начала главного акта. Пальцы все так же находили свое место на тонкой шее, крепко сжимая, пока в глотку вбивались фаланга за фалангой, безжалостно и без определенного темпа. Слезы на глазах казались почти фальшивыми, глупой шуткой человеческого естества. Единственное от чего Чонхану действительно хотелось реветь — наслаждение, накрывшее его с головой. — Как думаешь, малыш, сможешь взять меня на сухую? — словами бьет лучше всяких пощечин. От этого голоса Чонхану на стену лезть хочется, а он смеется, как будто услышал презабавнейший анекдот. Взор в который раз падает к стоящему колом члену. Головка аппетитно поблескивает от смазки, и Чонхан не сдерживается и стонет протяжно. Почти ноет, представляя, как вкусно и приятно будет разливаться в нем чужая сперма. Ему хочется боли, и все что с ней последует. В ответ на поставленный вопрос Чонхан судорожно кивает, точно его жизнь зависит от следующего действа. Надежда в его взгляде почти прозрачная, такая же заметная, как сынчолева решимость. Худые бедра оказываются в тисках, вместе с этим приходит ощущение перекатывающихся в ладони костей, и это, пожалуй, завораживает. Правда, ни разу не сильнее чонханова ануса, жадно сжимающегося вокруг воздуха, словно зазывая скорее проникнуть в себя. Сынчоль едва держится, чтобы не кончить на месте. Отметины на коже Чонхана выглядят потрясающе. Кажется, это было тем, чего ему всегда не хватало. Принадлежать кому-то, иметь на себе чью-то подпись. Быть желаемым кем-то настолько, что тело изнемогало бы от любого, даже самого незначительного контакта. — Сынчоль, пожалуйста, — едва давит, охваченный огнем вдоль и поперек юноша. Едва верится, что это Юн Чонхан — тот самый Юн Чонхан, который умудрился поставить его на место и опозорить перед всей страной — теперь лежит готовый принять все, что предложит Сынчоль. Было бы глупо мешкать, но Чхве впитывает каждый тяжелый вздох и всхлип, отсчитывает слезинки, перенимает на себя чужую дрожь. Как же шикарен он был. — Скажи, чего ты хочешь? — Тебя. Во мне. Пожалуйста, — хнычет Чонхан красиво. Немного по-бабски, но, черт его дери, ему было простительно даже это. Усмешка на устах Сынчоля была уже дежурной. Но Чонхану нравилось. Ему все в Сынчоле нравилось. — Твое желание — для меня закон, принцесса. Распадаются на атомы они вместе, разом. В какой-то момент всхлипы Чонхана превращаются в рев, а ревет он, ей богу, как сука. Сынчоль натягивает его до упора, заполняет всего, задавая ритм практически моментально. Стоны тают на губах, а слезы смешиваются с потом — грязное месиво порожденное вожделением. Рык Сынчоля от чего-то заводит сильнее и Чонхан начинает подаваться навстречу. Они не могут представить друг друга занимающимися любовью. Это не о них и никогда не было. Втрахивать Чонхана в диван до бессознательного состояния — бесценно, гораздо лучше человеческих чувств и соплей, таких же бесполезных, как и ажиотаж вокруг этой темы. В какой-то момент они оказываются на одном уровне, выдыхаемый одним воздух вдыхался другим и это было куда интимнее всего, что они до сих пор делили. Чонхану хотелось вдыхать Сынчоля в себя и никогда не выдыхать. Задыхаться, но застыть в этом мгновении, чтобы плохо перерастало в хорошо, а боль становилась наслаждением. Зубы на острых ключицах безжалостны, впиваются, как в свежее мясо, и характерно проливается кровь. Красивый контраст на белоснежной коже. Сынчоль слизывает свое творение и любуется, как маленький укус порождает такое чудо. Возможно, дело в Чонхане, но чистота его тела доводила Чхве до сумасшествия. Одержимый пометить, испортить, испачкать — он наслаждался металлическим привкусом крови на языке, и вбивался в Чонхана в безбашенном темпе. От стен отбивались громогласные крики. Такие, которые оповещали о скорой кульминации. И Чонхану до трясучки хочется целоваться. Чтобы Сынчоль измывался над его порочным ртом, когда он будет кончать с его именем на устах. — Сынчоль, я скоро. — сбивается на полуслове, и дышит через раз. Хватается за жизнь из последних сил. Боится упасть, но не боится разбиться. И Сынчоль целует. Языки путаются, зубы неоднократно сталкиваются, неловко, словно опять впали в детство. Разве что поцелуй этот далеко не детский, и ощущения уже совсем не те. Губы кровоточат, прекрасным алым и поцелуй приобретает новый оттенок. Разжигает страсть и доводит до исступления. Сынчоль глотает последний вскрик Чонхана, сам заполняя его до краев. Они застывают в этом положении, словно боясь отпустить это самое мгновенье. Страх, что все это — мнимая иллюзия, все еще сковывает конечности и бросает в противную дрожь. В чонхановом взгляде — бездна. В ней Сынчоль теряется, совсем как в старые добрые. Возможно, если бы все сложилось еще тогда, они бы были нормальной, среднестатистической парой, которая держится за руки и целуется в щеки на прощание. Но сейчас, выдохшиеся и глупо хихикающие с чего-то своего, они знают, что нет. От нормального в них мало. — Я думаю, что заголовком новой статьи будет «Чхве Сынчоль — секс-гигант», — теребя спутанные волосы, едва слышно проговаривает парень. Чонхан даже смеется красиво. А затем смотрит с вызовом, как умеет только он. — Только после второго раунда, герой.