***
Мирон обладал каким-то невероятным магнетизмом. Это чувствовалось даже через его тексты. Люди тянулись к нему. Летели, как мотыльки на свет костра. Так же и Ваня всегда со слепой верой шёл за ним следом. Отличный друг и соратник, покорённый его агрессивным видением мира и непробиваемым стремлением идти к намеченной цели. Верный, как пёс, Евстигнеев без вопросов участвовал в любой авантюре, что приходила в голову Окси. Всегда на подхвате, безошибочно угадывающий все мысли Мирона только по повороту головы. В какой-то момент мужчина начал ощущать Рудбоя как часть себя. Фёдоров не верил во всякую там эзотерику, но Ваня был как будто его искажённым эхом. Почти такой же, но неимоверно изменённый. Как отклик в неспокойной воде. Ваня просто был. Он чисто интуитивно подстраивался под Мирона, не находя это затруднительным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в какой-то момент они оказались в одной постели. И даже тут бэк-мс был именно таким, каким хотелось, — ненапряжным. Он не закатывал истерик и не ревновал. Ваня просто был. Появлялся чуть ли не по щелчку пальцев, выпрыгивал как чёрт из табакерки. И отдавался целиком и полностью, каждый раз, как последний. В меру податливый, в меру строптивый. Как будто созданный специально под Фёдорова. И не было ни слов любви, ни каких-то серьёзных отношений, хотя Мирон и ловил на себе долгие задумчивые взгляды, а Евстигнеев иногда неуверенно поджимал губы, словно хотел что-то сказать. Но даже при этом Ваня всё-таки был. И с ним каноны девочки-пиздец несколько пошатнулись. А Мирону всё больше казалось, что он нашёл своё отражение. К себе Фёдоров был особенно требователен. Он не давал никаких поблажек. Всегда выкладывался на все двести, даже когда этого не требовалось. Не жалел ни своих сил, ни нервов. И это он так же начал проецировать на Рудбоя, подгоняя его под свой идеальный образ. Сначала всё напоминало злую игру. Агрессивные окрики, болезненные подъёбы, бесцеремонные обращения. Мирон называл это грубой заботой — проверкой на прочность. Вот только со временем элементы игры потерялись, а злость осталась. Мирон и сам не заметил, как начал пожирать его. Ненасытное чудовище каждый раз требовало от Рудбоя всё больше и больше, не обращая внимания на то, что тот уже и так практически из кожи вон лез, чтобы соответствовать высокой планке Оксимирона. Фёдоров рычал свирепым зверем и до, и после концертов, распинывая Охру за любую оплошность. Он старался как можно больнее ужалить парня, осыпая его острыми замечаниями и упрёками. Мир каждый раз с нетерпением ждал, когда голубые глаза Евстигнеева потемнеют от злости, и он яростно закусит губу, чтобы не высказать язвительному рэперу всё, что накипело. А чудовище внутри сыто урчало, словно эмоции парня были для него изысканным деликатесом. Вместе с ним довольно улыбался и Окси, продолжая давить на болевые точки, игнорируя все границы и рамки дозволенного. Их отношения в постели тоже изменились. Фёдоров стал более грубым. Его прикосновения всё больше походили на наказание. Всё чаще на бледной, исчерченной пигментом коже к утру появлялись почти чёрные отпечатки пальцев и следы зубов. Окси нравилось видеть, как у парня текут непрошеные слёзы от особенно резкого толчка. Как он кусает губы, чтобы сдержать болезненный вскрик, и как он мелко дрожит, когда мужчина падает рядом с ним на кровать. Мирон не хотел видеть, как некогда дерзкий и весёлый парень становился всё более зажатым и дёрганым. Ваня уже меньше пытался говорить что-то в свою защиту — он молча слушал, втянув голову в плечи и опустив глаза в пол. Евстигнеев больше не скакал на сцене как заведённый, а старался держаться где-то позади, у пульта Порчи. Его голос не рвался адреналиновым шквалом из колонок — он звенел, как перетянутая струна, дрожал и обрывался. После концертов Рудбой тут же исчезал в своём номере и не выходил оттуда, пока не настанет пора выезжать. Мирон не замечал, как Ваня дёргался от любого резкого звука, как грубо огрызался даже на безобидную шутку. Не замечал, как и без того не слишком добрый парень превращался в совершенно отбитого, озлобленного человека. Не замечал, как он ограждался от людей, с чувством посылая по известному адресу даже лучших друзей. Окси видел Рудбоя, что так же молча выслушивал его нарекания, однако всё чаще на чужом лице застывало мёртвое безразличие. Мирон слишком долго наслаждался своей злостью. Смаковал каждый её момент. Вытягивал все соки. Черпал вдохновение из этих эмоций, не понимая, что практически уничтожил своего друга — уничтожил в нём человека. Ненасытный монстр внутри Фёдорова урчал уже не так дерзко, наконец пресытившись любимым блюдом. И, когда собственные мысли стали слышны сквозь утробное ворчание, Окси всё-таки понял, что натворил. Но было уже слишком поздно что-то исправлять.***
Он смог поймать тот момент, когда гримёрка резко опустела, а Ваня просто не успел слинять вместе с остальными. Парень вздрогнул, когда Окси позвал его по имени, но всё-таки медленно обернулся, поднимая взгляд на Мирона. У Рудбоя злые глаза. Волчьи. Мирон видел такие в зоопарке. В глубине голубой радужки нет и намёка на что-то светлое. Лишь ледяное смирение и холодная ярость. Зверь с деланным безразличием смотрит на тебя через прутья решётки, но стоит просунуть ладонь сквозь ограждение — он отгрызёт её по самое плечо, а потом будет бесноваться, что не смог урвать больше. — Прости. А что ещё тут скажешь? Даже со своим огромным словарным запасом Мирон не мог подобрать правильных слов. Он настолько проебался по всем фронтам, что бесполезно было что-то говорить в своё оправдание. Чем можно объяснить то, что он планомерно и размеренно морально уничтожал дорогого для себя человека? Можно было бы свалить всё на болезнь, но... это ведь ложь. Фёдоров не хотел лгать. Не хотел ещё больше усложнять и так непростые отношения. Он хотел почувствовать всю ненависть Охры. Он это заслужил. Евстигнеев на несколько мгновений зависает, словно не сразу понимает, о чём речь. А после иронично вздёргивает бровь, и Мирон как будто смотрит в своё отражение сквозь искажение призмы. — И это всё? — презрение в голосе парня невозможно не почувствовать. — Я люблю тебя, — неуверенно произносит Фёдоров, словно это могло хоть как-то уменьшить вину. Голос дрожит, а ему начинает казаться, что он стоит на эшафоте. — Не взаимно, — бесстрастно бросает Рудбой и выходит из комнаты, а Окси чувствует, как затягивается петля на шее. Приговор оглашён — пусть начнётся казнь.***
Есть вещи, за которые не прощают, но Ваня, наверное, когда-нибудь простит. Сложно находиться с человеком порой круглые сутки, при этом затаив на него обиду. Так что Рудбой простит, но только ради своего же удобства. Со временем он создаст видимость себя прежнего. Вернёт друзей. Снова будет весёлым и неугомонным, снова будет шутить и бедокурить. Его выступления станут агрессивнее, злее, и это идеально дополнит образ самостоятельного монстра. И его улыбка изменится. В узком кругу друзей будут ходить разговоры, что улыбка маски Охры намного добрее, чем та, в которой теперь растягивались губы Вани. И мало кто захочет посмотреть ему в глаза. Взгляд полярного волка сложно выдержать и невозможно спрятать. Ваня больше никому не верит. Каждый раз, находясь на сцене и отслеживая боковым зрением движения своего бэк-мс, Окси будет чувствовать ледяное дыхание дикого зверя на своём загривке. Наверное, намного комфортнее и проще найти другого бэк-мс, но Фёдоров понимал, что Ваня незаменим. Даже если это противоречило его собственным словам. Мирон ещё при жизни начнёт расплачиваться за грехи. Ведь Мирон убил человека в своём любовнике. Он вырастил собственного монстра, который мечтал вцепиться неоновыми клыками в его шею.