***
Они совсем уже не мальчишки, и стоит просто подойти да поздороваться по-мужски за руку, но Россия вместо этого осторожно подкрадывается со спины и с торжествующим воплем сгребает Москву в охапку, приподнимая над землей. Привыкший ко всяческому почету и угоде Михаил, не ожидавший со своей благолепной персоной такого варварского обращения, только и успевает, что всплеснуть руками, когда земля из-под ног вдруг уходит на добрых две пяди. — Здравствуй, свет мой! — восклицает Иван, прижимая к себе столицу великого княжества. При звуках его голоса Москва резко перестает воинственно барахтаться и восклицает одновременно и возмущенно, и радостно, как обычный отрок: — Ванька! А ну поставь мя на землю, супостат ты этакий! А потом, вновь оказавшись на ногах, разворачивается к Ивану лицом, потешно морщит нос и поправляет на нем сбившуюся во время скачки верхом одежду: — Ну что за жупел! Душа земель русских, а ходишь такой непригожий! — Ты зато у меня что солнышко красное, — смущенно улыбнувшись, отвечает Россия и требует: — Ну, показывай ее скорее! Кого «ее», Миша понимает без объяснений: ухмыльнувшись заговорщически и самую малость самодовольно, хватает украшенной перстнями рукой за рукав и тянет за собой. Новую белокаменную крепость они осматривают долго. Люди поглядывают на них с веселым недоумением и любопытством. Со стороны их парочка, верно, выглядит странно: Москва, которого его князья к славе и гордости своей да всем прочим на зависть и трепет разрядили богато и щедро, и он, Россия, среди собственных обломков высокой истощенной тенью метущийся да не знающий, где главу преклонить. Михаил, однако ж, если приглядеться, не столько статен, сколько тонок, что ангел с фрески церковной, и в глазах его, бездонных, что омуты, нет-нет, а сверкнет серебристой рыбкой глухая усталость. Тяжело ему до сих пор, хоть и минуло уж несколько лет со страшного Всесвятского пожара. Шутка ли — выгореть! Да и с Тверью борьба силы отнимает: Варвара хоть и глядит на златокудрого да казистого Мишу, что на самого Россию сестрица Наташенька, однако ж как Тверь-град Москве спуску не дает и при случае не руку протянет, но меч направит. Только Москва об этом не говорит. Он смеется и рассказывает, что слышал, будто уже кличут его Москвой Белокаменной. А Россия слушает, и вовсе его не тревожит неустроенность и раздробленность. Потому что здесь и ныне есть ему, где главу преклонить — вот же, плечо Мишино! Москва на это улыбается и сжимает его руку в своей. — Останешься подоле? — спрашивает он без особой надежды. Ивану хочется сказать: «Да». Ивану приходится ответить: «Нет». — К татарам ехать надо, — растолковывает он вздохнувшему граду. — Весть дошла, что хан старый умер, а заместо него теперь сын его, Бюлек. Малолетка он, при нем Мамай-темник. — С Мамаем можно дело иметь, — замечает Москва, кивнув на Кремль, где сейчас его князь Дмитрий Иванович, именно от Мамая по малолетству ярлык на великое княжение получивший. А потом всплывает в его глазах что-то тяжелое, темное, как большой сом с глубины, и добавляет он холодно: — Пока. Россия молчанием обозначает согласие и сжимает руку Москвы сильнее. Будет что-то, что-то будет. Предчувствие не дает ему покоя. Москва, хоть Иван уж, должно, до неприятного крепко стиснул ему ладонь, не говорит ни слова — прижимается своей головой к его, и в этом простом жесте столько нежности и искренности, что у Ивана щемит сердце. Когда он уезжает, он твердо знает: его провожают с крепостных стен взглядом, прикрыв ладонью лицо от солнца и отодвинув заодно в сторону златые кудри, что ветер на глаза бросил. Провожают и уже ждут. Дождаться получается быстрее, чем они оба думают: не успевает Иван отъехать, как к московским стенам добирается гонец. Конь под ним взмылен, и оба — что он, что наездник — на стылом ноябрьском воздухе выпускают из ноздрей и рта клубы белого пара. Иван и его спутники узнают весть первыми, минутами позже — встревоженный Миша. Литовщина. Осадил Ольгерд Волоколамск. С ним брат его, да еще Михаил Тверской, да Святослав Смоленский. — Душепродавец, — гневно цедит Москва сквозь зубы, услышав про смоленского князя. — Мало я ему за первый поход Ольгердов отплатил? Так я добавлю. Ни о каком отъезде в Орду теперь не может быть и речи. Вернее, может, но Россия ее слушать не намерен — Литва на Москву идет! А ведь это его, России, земля. После стольких лет раздробления уж сложно об этом вспомнить, не то, что поверить. Но Миша напоминает всякий раз. — Повадились нашу землю топтать! — ругается он, спешно готовясь к осаде. — Ишь ты! Но ничего, ничего… Я им так не спущу. Серпухов и Рязань, Ваня, с нами. Россия слушает эти речи, и ему рвет душу на куски от мысли, что не может он Москве на все это ответить прилично — что он, Орды слуга, может дать княжеству великому? Миша сам чего хочет добивается, а чего еще не смог — сможет, токмо дай ему время. От него, Ивана, он получает лишь дружбу, да и ту по большей части безучастную — это сейчас, по случаю, он с Москвой и сражаться будет бок о бок, и на руках своих из пекла вынесет, а в иное время… В иное время он без воли Орды и пальцем-то ради друга пошевелить не может, а на что Орде Москва в силе и крепости? Орде нужно, чтоб все княжества на равных были, а он на их распрях правил. России думается порой, что нет ему, этакому «другу», прощения. Но Миша прощает ему безучастие раз за разом и, как когда-то мальчонкой, в запале на лавку вскочившим, говорит, что соберет его воедино. Да не просто говорит — делает, добиваясь своего где словом, где мечом, а где и звонкою монетою. Чувство благодарности и любви, отчаянно-сладкое и мучительно-упоительное, теснится в груди, требует выразить его словами, но у Ивана нет таких слов, и он перебирает их сотни и тысячи, пытаясь найти подходящие, пока не вырывается, наконец, из уст с надломом: — Сердце мое!.. Выходит непривычно и странно — ну, кто так зовет-то? «Душа моя», «свет очей моих», «отрада моя» — вот слова-то приличные, нежные, красивые. Но Мише нравится, и Иван после не раз называет его тем особенным образом, и каждый раз сам влюбляется в это прозвание все больше и больше. Спустя несколько дней доходят с запозданием новости: князь Березуйский, стоявший с гарнизоном в Волоколамске, убит, литовцы рыщут по окрестностям и промышляют грабежом, но город — стоит. — День, два… — загибая пальцы, размышляет вслух Москва. — Три… Со дня на день здесь будут, черти. Литовцы и правда подходят в первые зимние дни. Осаждают крепость упорно, яростно, приступ за приступом. Ивану со стены порой мерещатся среди мешанины лиц и тел злые зеленые глаза. — У, морда литовская! — сердится Москва, прижимая к простреливаемым болью вискам ладони, когда пытаются вышибить снаружи ворота. — Получишь же ты у меня! Кошмаром твоим нощным стану, зайцем при имени моем дрожать будешь! — Застращал, сокол, застращал! — смеется Россия, а сам украдкой поглядывает на друга с тревогой: устоит ли? Москвичи свято уверены, что Кремль не взять. Они, уж сейчас видно, правы — литовцы два года загодя уж обломали зубы о московские белые камни. Но вражья армия грабит окрестности и уходить пока не спешит. Миша бледен, что стены его. Но — стоит крепко, и вновь уступить приходится Литве. Иван, прощаясь — надо, надо в Орду — просит напоследок: — Жди меня, сердце мое. Я вернусь. Он не уверен, что вообще может обещаться, и тем паче — что вернется скоро. И поэтому добавляет, обнимая дорогой город крепко, будто в последний раз: — Когда-нибудь вернусь. Москва, уткнувшись ему в грудь носом, обещает: — Дождусь. Россия впервые едет к Улусу со спокойным сердцем. Он знает: через сколько бы лет и каким бы он ни вернулся, его будут ждать.***
Сложно и страшно решиться, но можно одним рывком порвать цепи, из оков вырваться. Самого себя мановением руки собрать воедино из осколков невозможно. Требует это времени и сил. Но сердце России полно решимости, и Иван уже не делает различия, о каком сердце речь — о том, что стучит в груди, или о Мише. — Возвышаешься не по дням, а по часам, а мне до плеча все равно едва достаешь, — шутит он, запуская пальцы в золотые волосы Москвы. — И то макушкой. — На семи холмах стою, — лукаво улыбается Миша, — мне до тебя тянуться и не нужно, и так высоко сижу, далеко гляжу. — И то верно, — соглашается Иван. Сердце его мудрое, лучше него порой все знает. А за окнами весна, и можно отправиться за городские стены, разгуляться на воле. Но делу время, потехе час — великий князь требует Москву к себе в палаты. Ивана, гостя уважаемого, конечно, тоже просят. — Жалобщики пришли новгородские, — объясняет Михаил на ходу. — С тех пор, как Иван Васильевич по осени позапрошлой к ним судить приехал, некоторые с жалобами своими ко мне ездить стали. Не по нраву им новгородский суд, московским судиться хотят, — едко добавил он. — Говорят, мол, плохо у них стало: кто богат, тот и прав. Послушаем, что теперь говорить будут. Москва, летающий по коридорам пламенной Жар-птицей, словно ноги его пола вовсе не касаются, резко выдыхает и не заходит в палаты, а вплывает лебедью, степенно и гордо. Склонивши голову лишь перед своим великим князем, садится по правую руку от него. Россия садится по левую. Миша частенько замечает, что придет однажды день, и они поменяются местами. Сердце его умеет верить, как никто, как бы дурно ни шли дела. Два новгородца, Назар и Захарий, надеясь, видно, помочь делу лестью, говорят учтиво, кланяются низко, а тем паче великого князя называют «государем». Когда уходят лишние люди, Иван Васильевич поворачивает руку ладонью кверху и призывно манит пальцем. Москва тут же склоняется к нему, и великий князь небрежно спрашивает: — Думаешь что? Губы Михаила, дрогнув, складываются в нежную улыбку, но в глазах тяжелой, дурманной патокой переливается мрачное, холодное довольство. Россия думает, что точно так, наверное, смотрел на Еву змей-искуситель, уже предчувствуя ее падение. Иван надеется, что никогда, даже во сне страшном и бреду больном, ему от Миши не достанется такого взгляда, каким он смотрит сейчас мимо всех и вся — на Новгород. — Думаю, — мягко и певуче произносит меж тем Москва, — что слова — великая сила и страшная. Горше пушек и стрел, опаснее меча и огня. Словом мир был сотворен. Великий князь на последние слова важно кивает и жестом поощряет столицу продолжать. Михаил по обыкновению чуть приподнимает подбородок, отчего вкрадчивость его кажется надменной, и объясняет: — Всегда тебя, государь, «господином великим князем» новгородцы кликали, дескать, равный ты с «господином Великим Новгородом». А ныне «государем» назвали. А кто они, эти Захар и Назарий? Подвойский и дьяк. — Чиновные люди, — вставляет кто-то из бояр. — Ужель новгородцы гордыню свою усмирили да решили, наконец, государя настоящего признать? Суд князю великому передать? Палаты великокняжеские в городе своем устроить? Ай, едва ли! — махнув рукой, «огорчается» Михаил и добавляет, усмехнувшись: — Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь. По слову отвечать надобно. А кто не желает… — взгляд Москвы становится колким, спокойным до пугающего: — Для тех найдутся и пушки, и стрелы, и меч… и огонь, коли напросятся. — Послать гонцов в Новгород! — велит Иван Васильевич. Сердце его жестоким быть может. Иногда это правильно, иногда нет. Но всегда — в сей час необходимо. Новгород, и без того раздорами полный, в московской осаде не выдерживает и — сдается. Войска великого князя с союзниками, тверичами и псковичами, входят в город. Над улицами висит приговором княжеский ультиматум: «Вечу колоколу в отчине нашей в Новгороде не быти, посаднику не быти, а государство нам свое держати». Россия смотрит на древнюю вечевую башню, звон с которой не раз предварял даваемую ему незримую оплеуху, и почитающая справедливость совесть в нем борется со смутным, злорадным удовлетворением: новгородский колокольный звон ведь и оборону от врагов предварял, и деяния добрые, и того забывать нельзя. Вот только думать об этом не хочется: слишком уж много накопилось на Новгород обид. Псков, хмуро улицу осматривающий, видно, тоже чувства уложить в душе не может. Москва на метания не разменивается. — Скажи-ка, Варвара-краса, длинная коса, — обернувшись к Твери, почти поет он, — ну разве гоже этакой образине над городом висеть да трезвонить что ни день? — Негоже, — усмехается в ответ Тверь, к Новгороду приятием не пылающая. — У тебя, свет милый, слух больно хорош. Этакое загрохочет — за много верст тебе покою не даст. — Мне и без шума с севера забот хватает, — улыбается Варваре Михаил и, покосившись недобро на колокол, переводит говорящий взгляд на Ивана. Россия понимает: Москва при нем приказов отдавать не будет. Он желает, чтобы все усвоили, что всем начальник и глава не город, а страна. Иван делает размашистый шаг вперед и, указывая на колокол, приказывает твердо: — Снять. Новгород, с ними бывший, но доселе угрюмо молчавший, отворачивается. Сердце его чует лучше, чем кошка мышей — знает, к чему прикоснуться, чтобы исцелить раны душевные; знает, куда целить, чтоб наповал сразить.***
Годы летят, и вот уж почил Иван Васильевич, а при Василии Ивановиче направо от московского престола да самого князя, когда бывает в Москве, сидит Россия. Михаил в такие дни садится от великого князя слева и слушает, склонив набок голову, что говорят на государевом совете, или смотрит с благодушною улыбкою на княжича на руках у кормилицы, названного по деду Иваном. А дней таких все больше и больше, чему Россия рад. Особенно важным это становится, когда случается с Василием Ивановичем несчастье, и наследует ему трехлетка Иван. В Москве тревожно, будущее в тумане непроглядном. Миша не находит себе места и то меряет шагами горницу, не в силах успокоиться да присесть, то лежит, обхвативши руками больную голову, не в силах пошевелиться. Россия ловит его в свои руки, отвлекает беседой. Поит мятным и малиновым отваром, убаюкивает, гладя по волосам и сказки рассказывая. Москва порой целует его ладони. Благоговейно, словно святое распятие. Потом жизнь, наконец, приходит к порядку. Одним зимним днем венчается великий князь царем всея Руси, и Россия ярко, как никогда раньше, чувствует, что снова собою стал. Москва довольно и горделиво замечает: «Говорил же, что соберу!» и фыркает, когда польские и литовские послы, не желающие признавать царя и его права на русские земли, упрямо говорят о Московии. В следующую зиму выступают из столицы войска на Казань. Россия с ними, и Михаил, кутаясь в тяжелую шубу, провожает его до ворот. — Что, сердце мое, зябко тебе? — спрашивает Иван с улыбкой. Москва, выдохнув густое облако пара, переступает с ноги на ногу и ворчит: — Ты как думаешь? — Ничего, по всем приметам оттепель ранняя будет, — утешает Россия, — недолго тебе в меха зарываться осталось. А теперь — геть в Кремль! В тепле меня жди. — С радостию превеликою, — усмехается Миша и, отходя уже, бросает через плечо: — Уж жду, скорей обратись. Сердце его терпеливое, да нетерпеливое, и понимай как знаешь. Всяко известно одно только: ждать умеет.***
Россия знает, как выглядеть величественно-безучастным, сосредоточенным только лишь на своем деле, но видеть при этом всех, кого следует. От его скользящего, переливающегося холодным дорогим шелком да блеском драгоценных каменьев взгляда — взгляда империи, внимательного и чтению не подлежащего, отчего и пробирающего до глубин души — не укрывается никто из тех, кто ему интересен и важен здесь, под золотыми куполами древнего Успенского собора. Он следит за тем, как патриарх проводит коронацию Екатерины Алексеевны. Он помнит прекрасно, как здесь же, Москвы не любя, но чтя вековые традиции, Великий Петр в небесно-голубом кафтане, богато расшитом серебром, в шляпе с белым пером, торжественный и строгий, возложил корону на другую Екатерину Алексеевну. Нынешней Екатерине для сего ни муж, ни священник не нужен — сама на себя корону возлагает. В тот самый миг, что императорская корона — новая, выправленная из золота и серебра, покрытая кружевом бриллиантовым, украшенная жемчугами и увенчанная кроваво-алой шпинелью — оказывается на голове у императрицы, прокатывается по Красной площади пушечная пальба, и троекратно салютуют беглым огнем полки, стоящие по Кремлю. Санкт-Петербург невольно вздрагивает от неожиданности, и Иван давит в себе улыбку: проглядел Петя момент, на Москву засмотревшись. И стыдно ему от этого, и сердится с горячностью почти мальчишеской. Михаил собою бы не был, если б взглядов этих не заметил, и Россия видит хорошо знакомый ему призрак быстрой усмешки уголком рта. Для всех прочих — для Петра особенно — Москва виду не подает. Мог бы, конечно, Петю по носу щелкнуть остротой ехидной, да, видно, слишком для этого сейчас благодушен. Михаил вообще чрезвычайно жив и весел: с генерал-губернатором князем Бутурлиным, совсем недавно прибывшим на пост и едва успевшим взять в свои руки бразды правления, они столковались прекрасно, и когда беспримерно скоро, менее чем через два месяца по воцарении, императрица назначила коронацию, слова поперек такой спешки не сказал и государыню встретил со всей своей щедростью и хлебосольностью. «Такую грандиозную женщину, Ваня, только так и можно встречать». После коронации торжества гремят еще семь дней, и всюду музыка, барабанный бой, звон, пальба и салютация. В народ летят золотые и серебряные монеты, в Кремле в первый и последний день по три часа бьют белым и красным вином фонтаны и людей угощают жареным мясом. Балы, парадные обеды, маскарады, фейерверки и увеселения всякие в городе длятся еще полгода, и Миша порой шутит, дескать, разгулялись москвичи так, что он, даже в столицу по делам служебным отъехав, себя пьяным без вина да наплясавшимся до изнеможения без балов чувствует. — Как у вас, Петр Петрович, голова-то кругом не идет от таких увеселений, — лукаво вопрошает он, склонив голову и на Петербург глядя, по мнению последнего, раздражающе невинно. — Ведь что ни день, то что-нибудь. Молодость, молодость… — Вы, Михаил Иванович, не отстаете, — румянясь от возмущения, бросает Петя. С Мишей он никогда не уверен, просто так тот говорит или с подвохом, искренне заинтересован или иронизирует, и, не зная, что думать, постоянно теряется и оттого горячится. Москва, в ответ на резкость Петербурга лишь невозмутимо улыбаясь, разводит руками: — А это уже опыт, сударь, опыт! Петра от необходимости придумывать ответ спасает то, что зовет его к себе кто-то из городского начальства — перед императорским выездом приготовлений всегда много. У России по этой части тоже дел хватает, и он решает попрощаться с Москвой сейчас — а ну как не смогут увидеться позже? Мишу Бутурлин домой ждет. — Не знаю, будешь еще здесь иль уже уедешь, — замечает Иван, пожимая Москве руку и тут же обнимая второй рукой, крепко к себе прижав. — Если уедешь, так на той неделе жди, проездом у тебя буду. — Отпиши записку к генерал-губернатору в канцелярию, как приедешь, — просит Миша, кивнув. — Здесь я уж почти управился. Недолго мне еще вечерами вдоль Невы гулять. — Я б с тобой с радостью гулял, — с сожалением признается Россия, — да, видишь, в дорогу нужно. Не скучай тут. Москва широко улыбается: — С Петей не заскучаешь. — Ты б снисходительнее к нему был, — просит Иван. — Видишь же, что тянется к тебе. Не знает только, с какой стороны подступиться. А ты нет чтоб помочь — только еще больше его путаешь. Он ожидает, что Москва примет его просьбу или как-то объяснится, ведь Россия его прекрасно знает и видит, совершенно отчетливо видит, что Мише Петербург, в общем-то, тоже интересен, и он даже уже отошел от обиды за перенос столицы… Могли бы ведь подружиться, и не трепала бы Ивану душу мысль, что всякий раз оставляет он что одного друга сердечного, что другого, не столь старинного, но тоже дорогого и любимого, в одиночестве. Но Москва — это Москва, и Россия, пожалуй, совершенно не удивлен тем, что ответ получает ожидаемо неожиданный. Миша поднимает на него взгляд и спрашивает спокойно и даже с какими-то печально-укоряющими нотками: — Ты что же в столицу свою не веришь, Ваня? — Как не верю? — не понимает Иван. — Верю. — Кабы верил, не просил бы за него, как за мальчонку несмышленого, — возражает Москва, но уже без малейшего намека на укор. — Не нужна Пете моя снисходительность, он и без нее прекрасно со всем справляется. А что он сам о том не знает, так это уж не моя забота. Некоторые истины на блюдечке подавать — только золото в черепки обращать. — По себе Петербург меришь, — озвучивает Россия пришедшее вдруг на ум осознание. Москва, с усмешкой хмыкнув, отводит взгляд и замечает, зацепившись глазами за какую-то часть лепнины на дверях, за которыми скрылся, уходя, Петр: — А если одной мы с ним линейки, так что? — Так уже я ждать буду, — улыбается Иван, — чем же все это выйдет. — Ну, жди-жди, — склоняет, тоже улыбнувшись, голову на бок Миша. — Чего-нибудь да дождешься.***
О бывшем когда-то между ними разговоре Иван спонтанно вспоминает целое столетие спустя. Так с ним порой бывает: думаешь об одном, а на ум вдруг приходит другое. Может, навели его на мысли гирлянды цветов, украсившие Манеж? На Екатерининой коронации вся Москва в таких была. Теперь же в цветах только выставка… и Миша, примчавшийся оттуда к его приезду, окутанный цветочным флером и с пышным венком из каких-то диковинных растений. — У тебя снег весне не помеха, сердце мое? — улыбается Россия, когда Москва отдает ему в руки посмотреть творение местных цветоводов. — Снег снегом, а весна по расписанию, — отшучивается Миша, усаживаясь в кресло напротив и закидывая ногу на ногу. — Адъютант передал, ты нынче до шести вечера задержишься. Мало так? — Поезда жду, — объясняет Иван. — Из Тифлиса ехал, в пути узнал, что в Вильно надобно. — И ты тоже, значит, в дорогу собрался, — констатирует Москва, бездумно теребя булавку на шейном платке. — «Тоже»? А ты куда? — интересуется Россия, откладывая венок на столик между их креслами, и, подмигнув, спрашивает: — Уж не в Петербург ли? — А куда ж еще, — подтверждает Москва, залихватским движением нахлобучив венок себе на голову. — Петя на днях телеграмму прислал: «Хватит уже, Персефона, в своем царстве сидеть, и так всю зиму там. Пора уж миру себя явить!» — А ты что? — усмехнувшись, спрашивает Иван. — Отписал, что если уж кто и Аид, то не генерал-губернатор мой, а его столичное величество — каждую зиму меня какими только гранатовыми зернами не кормит, чтоб только с ним был! Да и остальной год тоже. Кабы не редкие наезды, бедный генерал-губернатор с губернатором уж и забыли бы, что у Москвы воплощение есть, — фыркает Миша и вдруг добавляет просто и спокойно: — И еще, что седьмого дня должен к восьми утра уже доехать. — Значит, будете с Петей вместе меня в Петербурге ждать, — заключает Россия, позабавленный тем, что против «Персефоны» Миша ничего не высказал. — Наказывать не скучать не буду, вам двоим впору наставление делать, чтоб всю страну вверх дном в порыве страсти не перевернули. — Мы постараемся, — невинно улыбается Москва. Иван зарисовывает в памяти Первопрестольную столицу в венке и наблюдает потом, как Миша оный устраивает на бюсте Октавиана Августа, приговаривая, что порою не мешает от лавров на голове отдохнуть да облик заодно разнообразить. Для многовекового города он бывает игрив не в меру. Россию это, как ни странно, умиротворяет: кто сердцем молод, тому жизнь всегда вкусна. — Дворецкому накажу, чтобы Августа не трогал, — полюбовавшись деянием своих рук, выносит решение Москва и поворачивается снова к гостю: — Так когда там из Вильно-то вернешься, Ваня? Иван прикидывает ответ с улыбкой. Не приевшейся парадной, а широкой и искренней. Потому что жизнь всегда слаще, когда знаешь, что ждут тебя дома верные друзья.