Моменты

Небо чистое, прозрачное, с огромными, взбитыми в сливки облаками, белоснежно-яркими на сочном синем фоне. Косые, медовые лучи полуденного, тягучего солнца падают на их скромную полянку, высвечивая сочную, примятую траву, расстеленный плед в красно-белую клетку со слегка шероховатой поверхностью, кроны шелестящие деревьев с изумрудно-желтой листвой и корзинку сластей, прикрытую белой, в складках, хлопчатой тканью, отбрасывающую легкую тень на материю. Он сидит, облокотившись о ствол дуба, крепкого, с замшевато-серой корой, твердой, неудобной, темными, разлапистыми листьями и рассыпанными по теплой земле желудями. Свет косит, ложась причудливо и необычно, измазывают золотистую кожу медом и светом, горящей во тьме свечой, золотом огня, рассеивающего ночную тьму, с тихо капающими каплями воска в тишине, острые карамельные ресницы трепещут, когда руки его с длинными, узловатыми пальцами перелистывают с шорохом очередную странницу неизменного потрепанного блокнота, и тени вздрагивают на острых скулах, усыпанных крошками веснушек; всколыхиваются пряди челки, беспорядочно ложащиеся на лоб, тоже все в меде, корице и золотой пыли от июльского ветра, задувающего за шиворот волной ласковой прохлады. Он меняет слегка позу, подгибая одну ногу под себя, а вторую вытягивая вперед, касаясь ступнёй колена Грейвса, и тот может сполна оценить нежную кожу, узкую стопу и изящный изгиб, трогательную косточку щиколотки; смотрит, мимолетно подняв взгляд, мягко, нежно, с теми самыми искрами в серо-голубых зрачках, что предназначены одному лишь аврору, от которых заходится быстрее сердце, слегка щемит, разливая вместо крови тепло по венам; сверкает чистотой цвета и ворожащей темнотой зрачков, чуть поднимает в улыбке уголки чувственных, тонких губ и дальше углубляется в чтение. На нем нет его извечного голубого пальто, только белоснежная рубашка с закатанными небрежно рукавами — вид на сухие, тонкие руки с впирающей костью хрупкого запястья просто великолепен, и расстегнутой верхней пуговицей, развязанная лента бабочки, охровый вельвет потрепанного жилета, мягкость английских, коричневых брюк. Снятые короткие ботинки, кожаные, шнурованные стоят рядом, высокой тенью накладываясь на разлапистую, отведенную на север тень дуба. И он, и природа настолько небрежно-прекрасны, подобно картинам самых настоящих импрессионистов — широкие, щедрые мазки дальнего плана, контурная листва леса, размазанные переходы небесной палитры, синие наметки далеких гор, и тонкие, выверенные скрупулезные линии пастельных карандашей переднего — каждая веснушка на очаровательном лице, каждая родинка на золотистых руках и длинной, белой шее, каждое движение века, незаметно поджатые губы, по-птичьи, любопытно склоненная голова, рассыпающиеся и колыхающиеся от потоков свежего воздуха прядки, каждая тень, свет, все наполнено теплотой оттенков и точностью передачи — тоже небрежно, легко, но невероятно детально, так, что Грейвс с завистью думает о куда более приемлемой подходимости корзинки со сластями и чашки чая, нежели своей — в идеально выглаженных рубашке и брюках, пусть даже повседневно-домашних, с зачесанными в прямую линию назад черными волосами. Ему тоже хочется стать частью этого глубинно легкого, эфемерно ускользающего момента, пропитанного оранжевой вязью тепла, золотыми нитями легкости и прохлады, запахом великолепных булочек из магазина мистера Ковальски и ароматного, золотистого на свету чая. Но еще больше ему хочется быть ближе по шкале теплоты ко Ньюту, к его солнечной, светлой улыбке и плавным, изящным движениям. Ньют перехватывает его взгляд с легким налетом сожаления, и очевидной, стопроцентной примесью чистого, концентрированного обожания, и отвечает тем же — откладывает блокнот на плед, привстает и тянется к Грейвсу подобно иве гибкой своей фигурой, опираясь руками, шурша слетающими с колен обертками от кексов. Он близко, невероятно близко, забрал в себя весь свет — Перси чувствует его теплое дыхание на щеке, в его глазах плещется умиротворенность, счастье, скулы розовеют от удовольствия, и он поддается вперед за медленным, тягучим поцелуем, наполненным чувствами и эмоциями. Перси гладит его нагретую солнцем спину одной рукой, пальцами другой оглаживает тронутые розоватым скулы, ощущая мягкость и бархатистость слегка загорелой кожи, всматривается в прикрытые дугой ресниц из пыльцы корицы и шоколада такие близкие глаза и подмечает меленький белесый шрамик в уголке темной, золотисто-каштановой брови, отпечаток красноватый на белом лбу недавнего удара об дверцу шкафа — рассеянный до невозможности магозоолог, чудом не растерявший всех своих зверей по дороге; надавливает на поясницу, прижимая ближе, чувствуя, как чужие чуткие пальцы зарываются в пряди его темных волос, испортив прическу и растрепав ее. Сам Ньют как вихрь растрепанности, растерянности, уюта и счастья, обворожительной красоты, завораживающей простоты и нежности, подхватывающий в свой медово-золотистый поток со свежим глотком серо-голубого, прозрачного воздуха, искрами золотистых веснушек, россыпью и созвездиями родинок и звонкостью пленительного смеха, вершащий над тобой необыкновенное превращение. Когда Ньют разрывает поцелуй, его губы слегка припухшие и раскрасневшиеся, взгляд довольный, лучистый, а Грейвс чувствует внутри себя частицу того небрежного момента, поселившуюся в душе еще одним приятным, теплым воспоминанием. — Ну вот, — довольно улыбается волшебник, оглаживая руками серую ткань жилета. Его прикосновение жгут сквозь все покровы, как и его глаза, улыбка и весь он сам. Скамандер тянется за блокнотом, и пересаживается под бок Грейвса, опираясь о его грудь. Ухмыльнувшись, аврор перехватывает магозоолога под талию и обнимает, упиваясь приятной тяжестью. — «Ну вот»? — он выгибает бровь, оставляя на виске Ньюта еще один поцелуй, наблюдая за микроскопическими морщинками вокруг сощуренных глаз. Сам он с точно таким же выражением, Перси точно знает, и он позволяет себе это только потому, что уверен — в этом месте его никто не увидит и не достанет, даже если очень захочет. Может, только вездесущая Тина Голдштейн, но к той он уже привык. — Ты так старательно хмурился, — объясняет Ньют, млея от ласковых гладящих движений по макушке большой, горячей руки, — Что мне захотелось тебя срочно же развеселить. — Ты растрепал мои волосы и измял мой костюм, — замечает из-за вредности Перси, но пропитанным улыбкой голосом, и знает смысл своей фразы. «Ты добавил меня к своему прекрасному, волшебному миру». Он наблюдает за тем, как Ньют вновь возвращается к чтению, перебирает светлые, вьющиеся мягкие волосы и знает, что готов за такие моменты вырвать трахею хоть самой смерти.