theartest

Чанель был на плутоновой высоте, когда расписывал экзотические сады, круглосуточные солнечные ванны, уютные бунгалы с видом на лес, где прямо с веток можно жевать матумы с дурианами, где разве что калибри вам на плечи не садятся, а из кустов не выглядывают слоны. Когда им вручили ключи с номером комнаты, написанным фломастером на деревяшке, выдали пульт от телевизора и предложили вентилятор вместо сломанного кондера («Берите, последний остался»), Сэхун понял, что друг явно попутал орбиты. - Ну я же обещал жилище в стиле «шалаш», - пожимал плечами тот, занося их чемоданы в комнату и ставя у одной из кроватей. - А как насчет упущенной приставки? – поинтересовался Сэхун, входя следом и закрывая скрипучую дверь, - что-то я не вижу «райской» обстановки. В паучковых пальцах Чанеля уже подпрыгивала плэйстэйшн, вытащенная из бокового кармана (чудом не разрядившаяся за два часа автобусной поездки), и парень отвечал дальше без зрительного контакта: - Раз на то пошло, давай уже полное изречение, там начало – «с любимым». У тебя есть любимый. В этом и рай. Что Чанель всегда умел, так это приукрашивать и выкручиваться; у Сэхуна не было серьезной обиды, ведь он знал, что ехал в санаторий от универа, на пару недель, с худшим из группы и лучшим из друзей – условия более, чем сносные. А южная провинция, веющая запахом лета и детства - неплохая альтернатива уже потопающему в слякоти Сеулу, где каждая соринка лепится к тебе новой обязанностью. Форточка работала, ноутбук в сумке не раздавлен, подушки средней мягкости, основание – не пружины, а стены – не желтые; Сэхун тут поживет. А Чанель мог и на лужайке у ворот палатку из курток разбить, ему было б нормально: с условием, что будут кормить и поить. Можно даже просто поить: он взял с собой печеньки. Выглянув в коридор, из которого то и дело доносились хлопки соседними дверьми, Сэхун убеждается, что студентов с разных заведений приехало прилично; бесплатные путевки ВУЗам раздавали за высокие рейтинги, а вот уезжающих по ним выбирали, видимо, жеребьевкой или действуя «от противного». Потому что выборы, из которых итогом был Чанель, он представлял только так: «Кто, по вашему мнению, коллеги, достоин опозорить наш институт и обеспечить в дальнейшем полное отсутствие всяких привелегий? А возможно, и попадание в черный список. И чтобы в полиции на учёт черканули». Путевки было две, и парню предоставили выбор «за компанию», в котором он сразу укусил локоть Сэхуна. А у того силу сопротивления нужно посадить на таблеточки. Таким образом, парни и оказались здесь на две недели, в течение которой им нужно как бы сделать как бы проект по ботанике здешних краев, но как бы лалала никого не парит и чхал я на это аллергией своей. Это было цитирование, если угодно. Чанеля, разумеется, у которого аллергия на учебу была единственной. Первый день у Сэхуна уходит на то, чтобы осмотреть территорию, на которой обнаруживаются бассейн, библиотека, ботанический сад, пару галерей с выставками и учебные кабинеты, но когда он возвращается к Чанелю в номер со всем этим списком, всё, что тот спрашивает, дергая затылком, это: - Я прослушал, или ты не назвал буфет? - Справа за углом. - Лучший разведчик, - он откинулся обратно на кровать, поднимая сигналящий экранчик, - это наш О Сэхун. - К слову, в библиотеке есть микроскопы, - подметил парень, продолжая стоять над лежачим, - и учебные пособия. - Найди в них интересные термины и приходи, в слова поиграем, - пробормотал Чанель, а потом оторвался взглядом от приставки и взглянул на Сэхуна из под локтя, - слушай, чего ты добиваешься? - Взываю к твоей совести, - честно признался тот. - Как молиться перед пустой стеной, - фыркнул парень и вернулся к игре, перевернувшись на живот. – Не взывай к тому, чего нет. И всё, что удалось Сэхуну в этот день – убедить друга не пытаться утащить из буфета пару десертов в комнату. Засыпали они под пододеяльные чертыханья Чанеля, периодически ругающегося со своей кровати: «Не вайфай, а какой-то инвалид». На второй день Сэхун, уже ощущающий себя порцией утреннего масла с завтрака, который просачивается сквозь хлеб желтой водой, сел напротив Чанеля с твердыми намерениями. - Мы приехали сюда откосить на время от сессии или описывать букашек, отличающихся от наших числом лапок на одну? – возмутился брюнет, кроша шоколадными вафлями на раскрытый комикс. - Я не предлагаю за науку сесть, но тут куча разных развлечений! – Сэхун кивнул на раскрытую на столике брошюру, где были прописаны все занятия и услуги санатория. - Хорошо, - друг цапнул бумажку к себе, ткнул паучьей лапкой наугад, - «выставка насекомых в янтаре», первый этаж, час тридцать, о, сейчас, пошли. И он пулей вылетел из номера, захватив баночку виноградной колы, которой обычно выпендривался. Вздохнув, Сэхун поплелся следом, в мыслях уже прогнозируя то «бурное веселье», что его ждет. Выставка помещалась в один среднего размера белый зал, на стендах прикреплены описательные таблички и сами экспонаты: жуки, скорпионы и бабочки в желто-алых каплях. Посетителей было много, что удивляло, ведь идея не нова и не уникальна. - Смотри, - шепнул Чанель Сэхуну, наклонившись, - так выглядят люди с тупыми интересами. Блондин закатил глаза и, подойдя к голубой бабочке, в отместку начал зачитывать текст вслух: - Морфо Пелеида, названная в честь греческого героя Ахилла Плеида, размах крыльев 12 сантиметров, обитает в Коста-Рике, Мексике, Парагвае… - Я таких в детстве из журналов собирал, - хмыкнул Чанель, скрестив руки на груди. Сэхун тяжело выдохнул. - Слушай, лучше иди к своим, - он кивнул в сторону жуков, - не мешай другим любоваться. - Мои, Сехунни, где-то высоко в листве поедают воробушка и смеются над тем, как вы тут из букашек сувениры делаете, - иронично заулыбался приятель. У Чанеля имеется террариум с птицеедами, и угадайте число гостей, которые стремятся к парню домой. Первое из целых. И всё же не ценитель прекрасного побрёл куда-то в другую часть зала, а Сэхун разнообразия ради повернулся к первому близкостоящему к нему юноше: - А вы что думаете? – спонтанно спросил он незнакомца в синей рубашке. Тот поднял лицо, обратив его к юноше; от него сразу повеяло иноземными нотами и приятным парфюмом из свежести. А глаза породили эпитет… мудрые. - Я думаю, что Лотрек захотел бы писать вас. У Сэхуна в потерянные способности улетел и дар речи, и зацикленность на отрицательных состояниях; он уже забыл, кто ему наязвил минуту назад и по поводу. Фамилия художника ему неизвестна, что даже не ясно, оскорбиться ли, зардеться; выходит второе. А парень приветственно улыбнулся с некой аккуратностью. - Выглядите так, будто только что из Стикса, а я тут же пронзил вам пяту, - сказал он, вновь переводя взгляд на пояснение «Ахилл» на табличке. Сэхун не говорит ничего, лишь прислушиваясь с нарастающему трезвону своих коленей и лихорадочно подбирая оправдания вроде: «у меня искусство – три, история – три, оригинальность ответов – два с натяжкой, ты ошибся с собеседником, я ошибся с намерением». Но от него так ничего и не добиваются, тихо сливаясь с окружающей толпой, будто ныряя в волны. Оставляя парня пребывать во внутречувственном шторме без всяких предупреждений Морзе. Из волн выскакивает коряга в виде Чанеля, когда Сэхун еще не приходит в себя и крякает: - Мы пойдем в бассейн? - Топиться, - констатирует блондин. Друг довольно кивает, беря его под руку: - Всё лучше тараканов в камнях. ____ У Сэхуна впереди целая бессонная ночь, посвященная просмотру памятных картинок в голове; какой у него был голос, какие были единичные жесты, какой пропорции улыбка. И значение, значение хотелось найти ко всему, потому что подобные фразы просто так не говорят. «Не насмешка ли?» думал Сэхун, исключая вариант «сумасшествие». Хотя он и поделился произошедшим случаем с Чанелем, когда они сушили волосы, и тот сказал: «Да кто знает, может он из Кванджона, там все с приветом». Забыть бы - как странность, но даже на утро следующего дня у Сэхуна в голове глаза-оракулы и морской бриз в воздухе. После позднего завтрака, на котором он ловит себя за разглядыванием лиц, Сэхун понимает, что ему срочно нужна арома-терапия дерева и старых страниц; парень решает пойти в библиотеку. Чанель, наглотавшийся хлорки и загоревший в районе лопаток смиренно пребывал в комнате горизонтально, и даже по затылку вместо лица можно было читать «н е т р о г а й». Блондин сбежал в деревянное святилище с множеством стеллажей во второй половине дня, вспоминая свой читательский план на осень. В библиотеке покровительствовал свет; широкие окна на западной стороне были не зашторены, и в солнечных нитях можно было оценить тщательность здешней уборки – точнее её отсутствие. Сэхун ходил мимо полок, вглядываясь в таблички с жанрами и ища любые мемуары. Его внимание не завлекали показатели бокового зрения, пока за одним из стоящих в ряд столов он не заметил знакомого вида укладку темных волос. Повернувшись, парень осознал, что неловкости более, чем достаточно: за этими столами сидел только один человек, и это тот самый человек, которого весь день «хочется найти, но не быть найденным». Сэхун не уверен, что его навыки маскировки достигли хамелеонного уровня и на фоне книг он выглядит книгами; парень на него даже не смотрит, опустив взгляд на страницы какого-то тома. Не дышать – не вариант. Просто пройти дальше, сделав вид, что и не застывал? Блондин расставляет колени как можно дальше и не отрывочно смотрит на хрусталики светящейся кожи в свете окна. На них линейными параллелями изредка опускались тени от ресниц, когда парень моргал. - Книга, написанная в духе Руссо, - минуты две спустя молчания произнес незнакомец, не поднимая головы. Обращение или мысли вслух – не распознать, но Сэхун в слишком близком диапазоне, чтобы не среагировать. - Это же художник, - заплетается он языком, немного подобравшись. - Да, - шатен наконец обращается к нему, и он явно доволен увиденным: легкая улыбка, опять, как безмолвное «я ждал тебя», - описания в ней – точно его картины. Это забавно: искать в книгах картины или песни, находить в одном искусстве другое. Ведь чувства под частую схожи – выражение у каждого своё. Вдыхаемый воздух свистнул слишком шумно, и Сэхун для сглаживая момента подошел ближе, машинально наклоняясь к развороту, высказывая интерес. Вежливость обернулась смущением: взгляд пал не на шрифт, а на сверху лежащие руки. Тонкие созвездия бледных вен и лучи выпирающих костяшек, на среднем пальце правой – агатовое кольцо. -Вас легко впечатлить или обескуражить? – поинтересовался хозяин космических ладоней, смотря на Сэхуна, с трудом переводящего взгляд. - Анри де Тулуз-Лотрек писал цирковых артистов и девушек публичных домов, - сказал он без обиды, но с акцентом, - вчерашнее замечание было крайне странным. - Там не было намеков, - собеседник доброжелательно наклонил голову, обнажив длинную шею, - дело ведь в исполнении, у него свойственная вам белизна в телах. - Вы - художник? – спросил Сэхун. - К счастью, нет, - парень закрыл книгу, поднялся, взял её, скрестив предплечья, и обошел Сэхуна, - я лишь интересуюсь другими. Блондину чувствовалось, что все вероятности солнечного удара за эти дни разом свалились на него неминуемой обреченностью; головокружение от такой манеры общения уже завело своё колесо. - Из какого ВУЗа? – невнятно пробормотал он. - Неужели хоть третий ваш вопрос не будет об имени? – с даже полу-нотками возмущения спросил шатен, заполняя пробел в полке напротив. - Сэхун, - брякнул парень и тут же встряхнулся. – В смысле, моё – такое. А твоё? В смысле, ваше? Обладатель самого бездонного запаса терпения и самого шелкового смеха легко положил руку Сэхуну на спину: - Давай «ты – Сэхун» и «ты - Лухан». Помочь найти то, что искал? «Уже», подумал блондин, но ответом пошел кивок и взгляд «только не опускай», потому что от плавного жеста нарушенного пространства было одновременно тепло. И страшно. «Я не знаю правила и степени сложности твоей игры, но ты сам выбрал мою фишку и поставил на старт». Шторм выносит на гавань, когда Лухан не спеша рассказывает о положении книг, советует пару сборников писем и хороших биографов. - Сюда можно заглядывать за изоляцией и при желании избавиться от времени, - сказал юноша, когда они присели на ступеньки у входа. – Заметил, куда исчезли два последних часа и почему солнце так низко? - Если да, то причина не в книгах, - ответил Сэхун под нос, вспоминая произошедшее погружением в человека. Этот человек сейчас переливался всей теплой палитрой в заходящем солнце, так низко висевшим над ними, словно руку подними ввысь – тронешь краешек диска. Лухан угадал значение ответа, но никак не прокомментировал. Лишь посмотрел на Сэхуна весомее всяких слов. «Почему я не могу прямо сейчас спрятать его у себя, закрыть глаза, зажать уши, чтобы других его сущность не затронула. Он же такой слишком», думал про себя блондин, когда пришло время расходиться в разные стороны. - Моя комната – двести десятая, в ней больше никого живого, кроме моих аудиокниг, - сказал Лухан, поправляя край легкой куртки, - твоё свободное время всегда может рассчитывать на моё приглашение. У Сэхуна от таких заманчивых слов, означающих возможность продолжения, внутри всё подверглось радужным ледяным брызгам – он зачем-то решительно закивал головой. - Я приду после завтрака, тебе будет удобно? – спросил он и опомнился, до чего это растяжимое понятие, - часов в десять, может..? - Как везет мне на жаворонков, - улыбка, достойная тысячи скульптур. И прощальный жест в виде кивка и «до завтра». Сэхун добрался до комнаты в состоянии чудом выжившего. Он захлопнул дверь и медленно принялся скользить по ней к полу, не попадая взглядом в нужную точку – Чанеля на кровати, который, услышав друга, принялся тараторить про уровень своей скуки за целый день. - Подпольный погреб - и это не предел, - парень обернулся через плечо и окинул Сэхуна взглядом, - что с тобой? - А на что похоже? – стало любопытно Сэхуну, который свой голос по звуку не распознал. - Будто книгу нашёл, а она тебе всю жизнь изменила, - фыркнул Чанель, возвращаясь к чему-то гремящему в телефоне. Сэхун так, чтобы не вызвать расспросов, прячет лицо в рукаве. Его сегодняшняя ночная программа – очередная бессонница. ___ Сочетать несочетаемое. У юноши в голове этот мир, это время и атмосфера окружающей их возраст жизни, нынешние концепции и Лухан – Лухан, который по расчетам возможен один на миллион. Он стоит перед его дверью, выполняя данное обещание, одновременно опасаясь предательств и трюков своей памяти, и в то же время ощущая реальность происходящего всей кожей. Пока не тепло, но до жути страшно. А теплое – как раз за манящим, что веет от закрытой перед носом двери. Сэхун не уверен, что выглядит подобающе: на нём светлые джинсы с ремнем и серая рубашка, в его представлениях – самый эпик спокойствия, ненавязчивости, но кто знает, заметно ли это на фоне безумных глаз. А они безумные точно, об этом уведомил Чанель, пропустивший завтрак и только оторвавший от лица подушку на пару секунд (и ведь успел заметить, значит,вообще всё плохо). Блондин уходил с надеждой в какой-то миг оказаться напротив друга как тоже внезапно проснувшийся. Но пока всё – как на коже –слишком реально. И ему после легкого стука открывает всё тот же знакомый, всё с той же улыбкой. - Надеюсь, что доброе? – спрашивает Лухан, отходя вглубь комнаты, - проходи. - В этот раз мне повезло с последней чашкой шоколада, - решив немножко приземлиться и быть собой, отвечает Сэхун, стараясь не слишком многоградусно прокручивать голову. Комната той же планировки, но совершенно другая. Вместо двух кроватей одна, подвинутая к окну, а у стены – широкий стол, устланный физической картой. Стопками у ножек книги и диски, раскрытый ноутбук с чем-то на паузе, стул как единственная вешалка для одежды холодных тонов. Здесь почему-то пахло лавандой, хотя Сэхун сейчас максимально недоверчив к своим рецепторам ощущений. Всё, в чем он уверен – в медленных движениях скованных рефлекторно мышц, хотя всё здесь говорило «расслабься». - Я жертва мелочей, - произнес Лухан, следом оценивающий своё временное жилище, - нуждаюсь в них в любом месте, где остаюсь. - Я тоже жертва, - усмехается Сэхун, зная, что сейчас последует несмешная шутка, - жертва мелочей, которые организует мой сосед и друг. У нас уют из беспорядка. - Тоже как вариант, - Лухан же, однако, смеется. Через пару минут он уже каким-то образом сажает Сэхуна на кровать, каким-то образом у того в руках оказывается привлекшая внимание книга, каким-то образом у него уже полностью расслаблены плечи, а рядом появилось блюдце с дольками яблок. Всё, что успевает сделать Сэхун – закончить свой рассказ о том, как он в юности пробрался на сцену театра и признался в любви. - Но это не самое страшное, - говорит он, отводя взгляд и чувствуя, что рассказал лишнее, но уже не обратимое, - я признался в любви учителю. - Сэхун, - отделив баритонным курсивом его имя и, тем самым, заставляя вздрогнуть, произнес Лухан, - ничего из этого не страшно. Лаванда – не лаванда, но блондину становится легче и проще дышать, а течение времени не затрагивает ни одно из чувств; он совершенно потерялся во всём, что вне. А вчерашнее желание стало обрастать свойствами мечты. - Ты посмотришь со мной фильм? – как билет в еще как минимум двухчасовую сказку предлагает Лухан, кивая на ноутбук. Сэхун «да» хочет сплавить со «спасибо» и заставить мерцать; внутри у него сейчас так, а еще – тепло. В их личном прокате оказывается Хичкок, в этом случае – не страшный, а больше смешной и трогательный. Название картины «Завороженный», как неслучайно. Лухан перематывает на самое начало и просит послушать музыку на вступительных титрах, а сам куда-то уходит минут на пять. И вот здесь Сэхуна окончательно сносит – кто в здравом уме так спокойно оставляет едва знакомых гостей? Хотя даже будь он подвержен клептомании, прикасаться ко всем здешним вещам – как трогать музейные экспонаты. Возвращается Лухан с двумя чашками горячего шоколада и просит думать, что он начинающий исполнитель чудес. Сэхун из-за своей импульсации готов визжать в подушку под спиной. Фильм добавляет свою порцию спокойствия, сцена сна героя, спродюссированная Дали – необычности. А радость просыпается с выявлением простых совпадений, как привычка держать кружку обхватом, а не за ручку, и слегка прищуриваться при важных диалогах на экране. Конечно, Сэхун мало запомнил сюжет. И актеров. И смысл с моралью тоже пролетели мимо него. Несмотря на время его пребывания здесь, степень «бестактности» ситуации почему-то ему не приписывалась, и возможность еще поболтать после финала под черный экран было лучшим концом встречи. О чем-то невообразимом и непохожем. О чем-то совершенно не свойственном им. Сочетать несочетаемое. - Неужели ты веришь в иудаизм? – вот обрывок из их разговора, вопрос задан Сэхуном. - В душе, - отвечает Лухан, прислоняясь головой к стенке, - а так, на моей шее не было крестов. - Расскажешь мне об этой религии? – просит блондин, перекрывая порыв «расскажи мне всё, на что хватит дыхания и времени». - А ты поделишься еще историями прошлого? –в свою очередь спрашивает Лухан, расставляя честные позиции взаимной наполненности. Сэхун закрывает глаза на пару секунд, открывает – реальность по-прежнему на коже. Он выдыхает «вкусно» на кружку и спрашивает, когда, как и где возможна их деятельность в форме «вместе». ____ В следующий раз всё внезапно происходящее решает ударить по сознанию не в лоб – а под него. Сэхуну снится Лухан, поворачивающий к нему полотно картины, на ней весенний пейзаж полей. И улыбается так, что детали произведения блекнут, становясь расплывчатым пятном. Да и не картина тут вовсе была произведением. Сэхун просыпается с целью рационально разобрать содержание своего крушения внутри. Он не был обделен общением дома, в институте, не изолирован он компаний – вон, один результат адаптации валяется напротив в забвенном сне. Но ТАК на блондина никто никогда не действовал. Диалоги не начинались с сопоставления картин и художников, оценка не окрашивалась в мифологические сравнения, а разговоры не затрагивали темы веры. Сэхун не был пустословом, как то большинство, что вечно смыкалось вокруг него плотным кольцом. И это мешало завораживаться подобным. А Лухан – подобное. И вряд ли типичное для всех, что тут находятся. Ничего не удается нормально разобрать. Парень может лишь описать это как пребывание в вакууме из впечатления. Вдох. Сэхун встает рывком с кровати и плетется к столу, шаря руками в поисках чистого листочка и ручки. А выводится на чуть смятой бумаге следующие мысли: «Я - Mycoplasma Genitalium рядом с тобой». Будем блистать своими практичными знаниями. Пока не передумал, Сэхун стремительно выходит в коридор, укутавшись в куртку, и шлепает в незашнурованных кедах прямиком к номеру Лухана. Листочек отправляется в щель под дверью, а тяжкий выдох – в дверь, когда парень прислоняется к ней лбом. К себе он возвращается уже с четким определением, что отношение к случайностям у него нынче чисто нигилистическое. Чанель за это время даже позы не сменил. Сэхун кислым взглядом смотрит на обмотанные вокруг кровати друга провода. Он ненавидит эти игрушки. И эти комиксы. Они с Чанелем вообще не совпадают ни в чем – совпадают их родители, причем с молодости. Совпали в детстве их ладошки, когда мальчиков ткнули друг в друга носом, сообщив, что это напротив – твой лучший друг. А затем – классы, следом – кафедра. С пауком было весело, забавно и смешно, он «за» подрывы, «за» риск и смелость, он в любой момент поможет на что-то положить, даже положит за тебя – но не выше. Эмоции с ним – не выше. А Сэхун всегда был в курсе, что есть область, где всё завораживает. Сейчас он, столкнувшись с любителем Хичкока и французской живописи, пребывал в ней. Удается подремать еще пару часов до стремительного рассвета, принесшего и время завтрака. Парни спускаются в буфет весьма рано, уже наученные проворности здешних гостей. Пока Чанель носился с подносом между рядами, разыскивая стол с любимыми рулетами, Сэхун слабым своим зрением уловил неподалеку знакомую фигуру. В этот раз всё было менее неожиданно, но более странно. Лухан виделся за стеклом. За стеклом, где орудовали повара над плитами – он стоял неподалеку, любопытно заглядывая за белые плечи. Сэхун оставил Чанеля за спиной, не удостоверяясь, смотрит ли тот в его сторону – он пошел прямиком на кухню, отчего-то совершенно не страшась. - Привет, - тихо сказал парень, подойдя к юноше. Волнение внутри пошло мелкой рябью, пальцы за спиной Сэхун свел в замки. Но Лухан едва ли повел голову в его сторону – он неотрывочно следил за движениями ножей. – Что ты делаешь? -Утоляю своё любопытство, - ответил Лухан и, ощущая непонимание на лице подошедшего, добавил: - Тебя не завораживает профессионализм? По-моему, человек перед огнем и водой уже сыграет в ящик, пока другой будет продолжать смотреть на работу мастера. Сэхун бросил пару взглядов на процесс создания незамысловатого салата и едва слышно фыркнул, отходя на пару шагов. Он хотел было сказать что-то кроткое и четкое, позволющее ему уйти, не показавшись бестактным, но Лухан сам обернулся к парню и поманил его с собой на выход. Уже в более свободно-дышащей обстановке шатен сделал пару наклонов головы, по значению равных «я снова с тобой для тебя». - Извини, - сказал он, - я, на самом деле, не ожидал твоего подхода. - Я подумал, вдруг, ты вызвался помочь готовке, - усмехнулся Сэхун, опустив глаза, - расскажешь им, там, рецепт жульена, круассанов… - Состав экстракта абсента, - поддержал шутку Лухан, покачав головой, - Сэхун, я не фанатик Франции. - Я делаю поспешные выводы? - Приравнивая себя к самой маленькой в мире бактерии, - Лухан вскинул бровь, сделав взгляд пристальным, - да. «Человек перед работой мастерой уже развеется пеплом на ветру, пока я буду смотреть на тебя и твои движения» - думает Сэхун, чувствуя прилив краски на лице. Он не знает, что ответить и поэтому молчит. А шатен признается: - Я обожаю письма. Под дверь. Внезапно. Это то, что тебе непременно следует знать. Ты попал в самую точку моего кинка. «Делай так еще и чаще» - заключенная в этом фраза, или Сэхун совершенно ничего не смыслит в анализе слов. Поддавшись теперь уже очевидной волне, он спрашивает: - Ты сильно голоден? Лухан наверняка ведь расслышал нотки нервности. - А ты? – учтивый вопрос на вопрос. - По нашему общению – больше, - еще один корявый ответ в копилочку блондина. Нужно срочно чем-то прикрыть. – К тому же, ты должен совершить ответный визит ко мне. Моего друга нет, до конца завтрака не будет точно – и после него, если всё сложится как всегда. - Держим этикет, - улыбнулся Лухан, - и в то же время сужаем личное пространство. - Мы и у тебя были наедине, - Сэхун пускает защиту густо краснеющего. Шатен указательно поднимает палец вверх. - Нет, - акцентирует он, - там были мои аудиокниги, а они – живые. «Господи, - думает Сэхун, - что со мной делает эта осень, которая весна». Когда они направляются к номеру, он краем глаза улавливает Чанеля, вовсю корешивего уже с каким-то рыжим парнем за дальним столом. Почему-то подносов перед ними – четыре. ___ Сэхун предусмотрителен в плане визитов и придирчивый в плане порядка – даже отвоевывай с утра Чанель своё право оставить постель комком белья, блондин не потерпит в их комнате анархии. Своё место должна знать каждая вещь. И каждая из них – Сэхун знает – служит своего рода его внутренним отражателем, именно поэтому его волнение равно безумию, когда Лухан заходит в их номер. Парень, однако, осматривается менее придирчиво и кардинально, нежели блондин – он только дожидается приглашения и присаживается на край кровати, в основном продолжая смотреть на Сэхуна, трущего друг о друга влажные ладони. - Будет приемлемо, если я буду нести беспорядочную чушь? – спрашивает он Лухана, запинаясь в согласных. - Будет лучше всего, - отвечает тот, и на лице трепетное ожидание, у Сэхуна – последняя секунда задержки рвущегося наружу. Видя в Лухане натуру, возможную принять всё на веру и правильно, он рассказывает все неподдающиеся в его уме «обычности», ощущения из прошлого. Всё то, что Сэхун чувствовал вне всего, всё, что его перетягивало на сторону неописуемого. Рассказал о том, как решился выбор с биологическим факультетом в раннем детстве, когда кульминация медовой весны и природных прекрас принесла ему в открытое окно цветущую ветку вишни. Тогда та, словно дружески протянутая живая рука, вдохновляла маленького мальчишку, гладившего розовые бутоны каждое утро. В то время его хобби мало касалось пристрастий местных сверстников, друзей у Сэхуна не было совсем – не интересны ему были машинки в песку. И он до сих пор помнит, как к матери прибежал со своим решающим вопросом: - Как стать лучшим другом растений? Вероятно, родительница тогда или посмеялась, или промолчала, или сунула лепешку в рот, но к той мысли Сэхун вернулся сквозь годы – он своё намерение не забыл. - Не скажу, что созерцание миллимитрической зеленой козявки в холодной лаборатории всю ночь – то, о чем я мечтал, но в целом, - смеялся Сэхун, уже расположившись на полу в турецкой позе и покачиваясь взад-вперед, - я доволен выбором. - Что следом? Агрономия? – спросил Лухан, всё время внимательно слушающий Сэхунины переплеты слов. - Не в этих условиях, - фыркнул Сэхун, вспомнив занятие, где препод завел речь об их перспективах с фразы «валить на плантации или валить из страны». – Я не знаю, что дальше, не думаю, рассчитываю на удачу или рекомендации в конце обучения. А пока… - Тебя просто увлекает узнавать состав жизни до оснований, - заканчивает за ним предложение Лухан так, как не закончил бы никто. И Сэхуну такой вариант нравится до задыхания. Он рвет свой конец фразы и строит другую мысль тут же: - Можно я так буду всякий раз спотыкаться, а ты меня ровнять? Лухан смеется, обхватывая ладонями колени и встряхивая головой. Сам он – кристальной воды гуманитарий из социального института, они не схожи в учебных темах совсем, но: - Мы - две сплошные параллельности, и я хочу стать линией ломаной. Расскажи мне что-нибудь о своём, исключая бесхребетные и неверные сравнения. - Тебе разве… - Сэхун крякнул, покраснев моментом, - интересно будет послушать что-то… такое? - Твоё любимое, - улыбается Лухан, - из узнанного в мире. Конечно, мне интересно то, что сказано с горящими глазами. У Сэхуна не было столь полной возможности говорить. Детство: его нос в тарелке, в тетрадке, в подушке, глаза опущены, рот на замке – просто потому что приучен молчать, когда говорят другие, а другие – старшие, не умолкающие. Юность: его шутки погребены в общем шуме, его фразы – в потоке сторонних, предложения не приняты всерьез, а порывы глушатся чем-то совсем приземленным. Ему крылья не резали, просто стоптали сверху, что не было смелости расправлять. А Лухан сейчас одним своим видом чертил взлетную полосу. И Сэхун действительно мог говорить, от чего-то – толком не стесняясь своих согласных. - Моя чушь нескладная, я знаю, просто мне редко дают инициативу и вольность, - переведя дух после истории взахлеб о забавном моменте физиогномике в жизни Дарвина, проговорил Сэхун, - извини заранее, ладно? И если тебе скучно, перебей и скажи. - Часы твоего запястья говорят, что прошло полтора часа, и я им с трудом верю, - спокойно отмел все сомнения Лухан, - потому что ты очень увлекаешь. Кораблекрушения продолжаются, когда они гуляют по кирпичным дорожкам вокруг жилого помещения, грея макушки солнцем. - Ты обещал мне религию, - немного перенасыщенным столь монологическим ходом общения, сказал Сэхун, - Ты знаешь молитвы? - По большей части составляю свои, - произнесено с некоторой усмешкой, - А про бога не спрашивай, ты его не узнаешь. Сэхун шепчет под нос наваждение «Я сбегу от тебя в синагогу, пагоду, базилику». А Лухан разворачивается к нему и останавливает легким прикосновением в грудь двумя ладонями. - Здесь заслуживающий твоего впечатления ботанический сад, - говорит он, указывая кивком головы направление, - ты не против, если я стану его свидетелем? И смешанное благоухание вкупе с насыщенной палитрой докружили Сэхуну голову до окончательного затмения. - Как можно не ценить такое? – вздохнул он, проводя пальцами по лепесткам пышных бутонов, - иногда я думаю, что земные творения намного красивей нас самих. - А мы – инородное? – спросил Лухан где-то за спиной. - Думаю, да, - ответил Сэхун, - я придерживаюсь мнения, что человек здесь абсолютный чужак. У шатена действительно шелковый смех и красивое совпадение однотонных вещей с цветастым фоном – точно сошел он с маслянистой картины. Сэхун вступает в столпы кустарников и, предаваясь настроению, прикрывает глаза, глубоко вдыхая – пахнет растениями, но чувствует он Лухана. - Ты такой… искусный, - произносит он тихо. - В смысле? - Хочется говорить "вы" и присылать стихи в конвертах, - признается Сэхун вздохом, с которым поднимает веки и видит, как Лухан перебирает пальцами цветы. - Я составляю тебе букет, - говорит он. - Я люблю гвоздики. - Я люблю цветами говорить, - всё отправляется вплавь, - Так что будет послание. Это можно сравнить с наводнением. Сэхуна накрывает с головой. Его кожи касаются самой разной степени нежности листья и самого трепетного рода слова – Лухан каждый жест расшифровывает. Гиацинт красный «Ты очень живой» Гладиолус «Тебе легко верить» Фрезла «С тобою легко» Жимолость «Ты делаешь лучше мир» Подснежник «Мне нравится твоя наивность» Крокус «Ты - эмоции» Акация «Ты - знания» Добираясь не в своём привычном рассудке, окончательно утонувший Сэхун непослушными пальцами вводит в строку поиска: "Где найти словарь цветов" и "самые чувственные рифмы". Когда он погружается постепенно в вязкость своего реального мира, начинающийся Чанелем в комнате, световые полосы с поверхности блекнут. Его слух разрывает канючество друга, предлагающего (почти требующего) порубиться с ним в парные гонки. Сэхун не хочет терпеть приземления, которое неизбежно – он смотрит на друга глазами будто озаренными и чувствует, насколько жирны бывают границы человеческих миров. Насколько он может быть здесь, а насколько – там. Блондин отказывает легким движением руки и словами: - Прости, не чувствую стремления и расположенности. Поиграй сам. Из паучьих рук редко что падает, но сейчас умудрилась приставка. - Ты говоришь не своей интонацией, - подмечает Чанель, хмурясь, - И жесты все – заимствованные. Сэхун какое-то время молчит, лежа на кровати и смотря в потолок – ему чудится на нем вся красочность «Звездной ночи». - Звучит как влюбленный признак, - говорит он спустя время и сквозь улыбку-загадку. - Мать честная, - присвистывает брюнет, откидываясь на спину, - я знал, что бар за забором паленый, со вчерашнего пива знал… И что-то еще, но уже не слышно сквозь вариации Моцарта, воспроизведенного в памяти, которые Лухан включил Сэхуну перед прощанием у крыльца. А ночью под сенью звезд и прищуром луны под уже известную дверь отправляется послание: «Я non compos mentis» Не в состоянии контролировать свой разум. И это – точно не бесхребетное. Сэхун засыпает волшебством. ____ Невообразимое происходит всё оставшееся время, которое из запланированного безделья превращается в полную спонтанность встреч. Везде, где лишь можно зацепиться за красивое и развить о том разговор; а если рядом нет красок, у Лухана в кармане всегда призма для маленькой радуги. Солнце палит без конца. Сэхун выбрасывает в мусорку их с Чанелем маленький календарь, хотя тот оживленно ставил кресты. - Не считай, не хочу, не напоминай, - просил он друга, выбивая право на беспамятство. - Что мне, палочки на стене чертить? – возмущался тот, - я свалить отсюда мечтаю. «А я – здесь застыть» думает Сэхун каждый раз, когда его кеды на кирпичной дорожке сходятся с черными ботинками. Всё предельно неповседневное, небытовое, нежизненное – это страшно, но так же, как свободный полет. Лухан играет с ним в игры сюрреалистов и на вопрос «разве я заслужил хоть что-то из этого?», даёт парню собственное определение: - Знаешь, что такое «ready made»? Техника творчества, когда изначально не художественное превращают в искусство. Ты – ready made. Просто сам этого не видишь. Сэхун всё выражает в многочисленных письмах, основные из них – почти что стихи, но есть и вариации шуток. Как это (его результаты штудирования китайской истории): «2011 - запрет на жасмин. 2007 - запрет реинкарнации. 2014 - запрет переносных значений. Когда ты попадешь в этот список? Куда мне следует написать?» Лухан отвечает ему на обеде, когда садится с блондином за один стол: - Ты нарушаешь последний запрет, кстати. И пиши только мне. Несмотря на, как утверждает Сэхун, математический склад его ума, Лухан признается, что разглядел в нём поэта – в убеждение готов предъявить все конверты бумаги, исписанные и подсунутые в ночи. - Это как автоматический текст, - говорит он Сэхуну, - когда пишешь потоком мысли без всяких теорий и логики. - Лухан, я самый простой, - улыбался парень, смотря искренне в ореховые глаза и про себя повторяя «атынетатынетсовсемнет», - и самый убогий. - Вряд ли будь ты рационалистом до мозга, ты писал бы мне это всё и часами шептал в цветы, - отвечает юноша, накрывает теплыми ладонями бледные щеки. Сэхун сам каким-то образом понимает, что должен закрыть глаза. Его целуют. А потом обнимают. Столь ненавязчиво и легко, что в его было праве оттолкнуть или придать силу – Сэхун только ответил взаимностью, позволив себе скользить по воде. Это абсолютно его стихия. Лухан на коже – это тоже реальное. - Ну как? – тот легко улыбнулся, проводя руками вниз по плечам и отступая на шаг, - в голове замелькали схемы клеток и синтез веществ? - Со мной ничего страннее не происходило, - бормочет Сэхун, осознавая, что дышать, оказывается, возможно и даже легко. В тот малиновый вечер они больше ничего друг другу не говорят, только молча понимают друг друга глазами – и это самое правильное. А на следующий день Лухана ждет очередное послание: «Оснуй в моем разуме библиотеку, сыграй на мне трехчасовой концерт, оцифруй на мне пленку немого кино, напиши меня в импрессионизме». ___ В последние часы их уютит на высоком холме чуть поодаль от основной территории, где все собираются к уезду. Сэхун ожидал от себя в это время истерику, но настроение легло в очень глубокую грусть. Слова о прощании не звучали, но и вида «ничего не изменится к двум тридцати, не приедут никакие автобусы» тоже не было. Лухан молча плел на коленях ромашковый венок. - Твой бог может замедлить или остановить время? – спрашивает Сэхун, смотря вдаль и разглядывая закрытый древесными верхушками горизонт. - Только с учетом, что замедлится всё – до чувств, - отвечает Лухан, поднимая голову и поджимая губы. Блондин их стремительно и самовольно размыкает, сдвигая темные брови как характерный каприз. Далеко не отстраняясь от безмятежного лица, произносит: - Лучше быстро и мало, но ярко? - Но искренне, - Лухан надевает на него венок и смыкает ладони, - кроме времени, можно обыграть всё. Города, номера, расстояния – всё, что угодно. Сэхун кивает. Он не просит «обещаю» и не дает со своей стороны клятв – но их номера у друг друга в контактах, на бумажках в карманах – адреса, а на телефонах – пара совместных фотографий, сделанных тайно в случайности и очень яркие. Обстоятельства их соединили. Они же и размыкают. Но у Сэхуна, садившегося в автобус с радостно гогочущим рядом Чанелем, в руках плотно сжат диск с аудио-стихами. Отданный как нечто живое, чтобы он даже не думал сомневаться. Лухан ему - человек, обязательно с каждым когда-то случающийся. Он может раскрыть. Он может влюбить. А потом отпустить. Или не отпускать. Ведь, как говорят французы, Tout mieux dans le meilleur des mondes.