Мустафа, мой храбрый шехзаде...

      Гнев кипит в моих жилах, мешанный с кровью, гонимый сердцем по всему телу. Он заставляет меня дышать часто, выпуская в октябрьский, по-зимнему морозный воздух густые облачка пара - не спасает даже укрытый от ветров шатер из плотных тканей. Он заставляет меня хмурить брови, до хруста сжимать кулаки и до скрипа - зубы. Мне хочется рычать от раздираемой боли выбора, но я остаюсь непреклонен, вновь напуская на себя маску полного безразличия. Я поклялся очень давно - что не надену ее вновь, но бремя падишаха тяжело; оно клонит меня к земле, заколачивает гвозди меж ребер, все глубже и глубже в такую чувствительно-мягкую - живую - плоть.       Как нелегко прощать. Особенно близких, что смотрят на тебя с надеждой на добрые вести, на всепрощение, на милость своего мудрого государя, что уже ни раз отпускал их прегрешения. Но и у меня есть свой предел, своя мера предательства и лжи, которые я не могу понять и принять, смиряясь с их неизбежностью. Каждый, кто совершил ошибку, несет за нее наказание, каждый, кто допускает промах - заплатит по заслугам. И он тоже заплатит.       Сын смотрит на меня: без мольбы. Он суров, непреклонен, взволнован и едва ли - напуган. В изгибе нахмуренных бровей и черноте глаз я вижу себя, в плотно сжатых губах - боль. Я отдалил его от себя, изгнал из Рая повелителя, лишил его своего прямого наследия - трона, - но не сломил. Сын остался непоколебим, стойко восприняв все мои удары, безропотно, словно раб без выбора. Раб моей воли.       Он следует за мной, как верный сын следует за отцом, как верный солдат - за командиром, как верный пес - за хозяином. Я молчу, считая минуты до неизбежно исполненного приказа, почти с замиранием сердца жду только мига, когда чернота платьев заполнит шатер. Сын пытается заговорить, но я не слышу: столь силен шум крови в ушах. Они выступают, кажется, отовсюду, шестеро верных мне палачей, выдрессированных убивать без жалости. Они окружают его и я вижу неподдельный страх; страх появляется всегда, даже если ты готов к смерти. Но видеть этот страх в глазах сына страшно и больно, впервые я отвожу глаза - лишь бы не видеть.       Но зрение не единственный источник информации - я слышу его шепот: непонимающий, с нотами мольбы и боли, а затем крик. Этот крик оглушает, бьет по ушам, проникает глубже и режет душу, пользуясь теснотой грудной клетки. Я пытаюсь подавить желание закрыть уши - падишах не может позволить себе такую слабость. А отец может?       Долгие минуты превратились в года. Будто издалека я слышу свой окрик, приказывающий закончить с казнью быстрее. Не верю ему, ведь душа кричит иное и просит остановиться. Я повторяю еще, но выходит все то же, и палачи заканчивают свою работу. Медленно, словно в бреду, иду к сыну, опускаюсь на колени: теперь раб уже я. Раб своих страстей: гордости и высокомерия, которые так старался искоренить в нем.       Мой сын, моя плоть и кровь - вот и прервался твой путь. Моей роковой волей я лишил тебя своей милости, отдалил от дел и позволил лишь наблюдать неотвратность смерти. Ты воспринял это слишком мужественно, слишком стойко и слишком правильно, вновь преподавая мне новый урок. Я не мог мечтать о таком сыне, как ты. Ты рос на моих глазах, мой первенец, мой храбрый шехзаде. Я так мало уделял тебе время, пока ты рос без отцовской ласки и любви, такой мудрый не по годам, что каждая встреча с тобой была сродни беседы со старцем, живущем в отдаленных уголках Амасьи - каждый твой вопрос заставлял трепещать от их болезненности. Я разучился смотреть на тебя как на сына, когда отправил тебя в Манису, когда увидел тебя на коне во всеоружии: гордо подняв голову ты покидал дворец и отправлялся домой. Мой дорогой, мой храбрый шехзаде, я казнил тебя, как твой повелитель, но не отец. Так дай же мне оплакать тебя, как родитель, оставив султанскую чалму в шатре, забыв о безразличии, терзающим господское сердце; обещаю, под коркой черствости я отыщу в нем любовь к тебе.