Смутная печаль

Жизнь стала мукой далеко не сразу. Но она была такой ровно столько, сколько Дазай себя помнил. Сколько жил еще на этом свете, прежде чем попасть в руки мафии, прежде чем оказаться под опекой Мори-сана, такого доброжелательного, но такого жестокого. Тогда Дазай еще не знал, что его наставник питал особую слабость к таким, как он сам. К настоящим чудовищам. Порча исказила его душу. Въелась в тело так сильно, что даже кровь, текшая из расцарапанных запястий, из порезов, которые Дазай на обычных тренировках, намеренно или же случайно, зарабатывал гораздо чаще, чем скупые похвалы, была черна и густа. И совсем не пахла солью, как писали в старинных книгах. Хотя не то чтобы Дазай им вообще верил. Но строки их, мудрые, но такие суровые в своей красоте, кажется, задели что-то глубоко внутри. Особенно отдались те, что Дазай с большим удовольствием и без какой-либо излишней скромности отнес бы к самому себе. В конце концов, даже такому, как он, хотелось бы верить, что где-то совсем неподалеку есть тот, кто способен спасти Дазая от смерти. И от самого себя в том числе. Но сказки о мистических связях душ оставались набором слов на мятой бумаге. И вера, что питала силы Дазая все эти годы, постепенно стала угасать. Не слишком ли много он желал, думая о таком, мечтая о том, что однажды надпись, возникшая на теле при рождении, название собственной способности, драгоценного дара, сменится на что-то другое. А, может, и исчезла бы совсем. За такие мысли впору бы Дазаю понести наказание — каждый эспер носил на себе заветные слова, как знак того, что отличает его от всех остальных, самых обычных людей, как знак и величайшую честь читать на коже изящно выведенные буквы. Но их Дазаю хотелось сильнее всего соскрести с себя. Соскрести вместе с чернотой и смолью, что засела глубоко внутри, что скреблась под сердцем и устремлялась наружу, стоило только активировать способность на тренировке или же — настоящем поле боя. Смутная печаль не жалела Дазая. Но, кажется, была готова стать последним, что он ощутит перед тем, как Порча поглотит его, заглотнет целиком и сомкнется над ним, будто водная гладь, в которую хотелось нырнуть с головой и никогда, никогда больше не увидеть привычного света. А ведь Дазай был близок к этому — так близок, что потом невыносимо горько становилось от себя. Горько и тошно, ведь он был слаб, слишком слаб и никчемен, что даже оборвать собственную жизнь не хватило решимости. Не хватило бы сил, а ведь, казалось, что Мори-сан вложил в него и это. Вложил вместе с осознанием того, что однажды, когда пути назад уже не будет, когда Порча больше не захочет ютиться в пределах хрупкого человеческого тела, Дазаю придется в последний раз послужить мафии. И послушно принять ту участь, для которой его готовили всю его жизнь. Мысли об этом мешали дышать гораздо сильнее, чем несколько слоев измокших в кровавом дегте бинтов, накрепко стянувших грудную клетку. И то место над сердцем, где под россыпью слов паразитом ютилась Смутная печаль. К моменту встречи с Накахарой Чуей — чертовым Накахарой Чуей, успевшим выдвинуться в мафии так, как не смог выдвинуться никто из ровесников Дазая, пусть даже и было их в ближайшем окружении не так уж и много — Дазай перестал видеть ровно на один глаз. Это было очевидно, даже ожидаемо, а потому — совсем не страшно, пусть даже такое состояние и принесло достаточно неудобств. Но Дазай помнил о своем воспитании, помнил о том, что никому наверняка не будет приятно смотреть на залитое чернотой глазное яблоко, и поэтому проявил достаточную учтивость — скрыл свое уродство за бинтами, как скрывал до этого и все остальное: посеревшие, темные вены, покрытые твердой черной коркой раны, нывшие так мучительно и так ужасно особенно в самое первое время. Многие из них, кажется, не заживали ни разу. Вспоминая об этом, смотреть на цветущего, словно экзотический цветок, Накахару Чую, возмутительно яркого в полумраке кабинета Мори-сана, было невыносимо. Как и узнать о том, что с некоторых пор они вынуждены работать вместе. Как соучастники. Как партнеры. Как единый живой организм, должный появиться и существовать на благо организации, вскормившей и вырастившей их обоих. И как бы сильно Дазаю не хотелось быть гнилой его частью — возможности отказаться у него не было. Тем более после того, как пристально и открыто взглянул на него Накахара Чуя. И тут же протянул вперед руку, изящную и по-девичьи тонкую, обернутую в черную перчатку — запястье у самого ее края тоже было тонким, тонким и чистым, вразрез с тем, какими помнил свои собственные запястья Дазай. Пока, конечно же, не начал скрывать их под белизной бинтов. Но рукопожатие такого хрупкого на вид Чуи оказалось на удивление уверенным и крепким. Таким, что собственные пальцы Дазая дрогнули, сжав чужие неуважительно слабо. Правда вот, кажется, обретенный напарник совсем не воспринял эту осечку на свой счет. И улыбнулся, широко и довольно. Чертовски заразительно. А потом — впервые за всю встречу — подал голос: — Я наслышан о тебе, Дазай Осаму, достаточно наслышан. Но можешь не беспокоиться. Уж я-то сумею о тебе позаботиться. В тот момент это прозвучало слишком громко. Чересчур эгоистично. Так, как будто Дазаю все еще нужна была пусть даже самая призрачная надежда на жизнь. Так, словно бы он нуждался в том, чтобы кто-то, быть может, хоть немного отдаленно напоминающий Чую, сумел ее подарить. Возможно, Дазай слишком рано отказался от этой мысли? — Я был бы этому только рад, — вежливо ответил он и улыбнулся, находя для Чуи самую ловкую, самую умелую из всех своих улыбок — лучшую из тех, что успел сохранить в своем арсенале Дазай за годы жизни. Ему даже не важно, понял ли Чуя обман, распознал ли его или нет. Ему достаточно лишь одного: знания, что взгляд, с легкостью распарывающий и одежду, и бинты, и истончившуюся от влияния Порчи кожу, больше не устремлен в его сторону. Но — только пока. Потому что в следующий миг их встречи, уже не такой официальной, гораздо больше напоминающей обычное столкновение боевых отрядов против другого, вражеского, в Чуе все-таки находятся силы, чтобы спасти Дазая. И это — первый раз, когда Дазай на своем собственном опыте испытал всю мощь силы Несовершенного человека. Он и раньше терял контроль под воздействием Смутной печали, он и раньше убивал, ведомый инстинктом разрушения, ведомый причинить врагам боль гораздо более сильную, что пришлось испытать ему самому. Тогда-то Порча поднималась по венам вверх, затапливала голову изнутри, будто совершенно пустой сосуд, наполняла темнотой и влагой, и злостью, и какой-то странной, совсем непривычной легкостью. Порча предлагала ему свободу, но Дазай, до того невежливо упрямый, раз за разом пытался от нее отказаться. — Ну же, открой глаза! И в этот раз, кажется, у него почти получилось. Он очнулся все там же, на поле боя, очнулся и едва не рухнул наземь, всю черную и липкую, оскверненную силой Дазая, его кровью и злобой, если бы только Чуя, вовремя оказавшийся так близко, не подставил плечо. А затем — и вовсе позволил обмякнуть в своих руках, повиснуть безвольной марионеткой, больше недвижимой никем — хоть бери и прячь в старый сундук. — Я же говорил, — хрипло произнес Чуя, упрямо не сгибаясь под тяжестью чужого тела. — На меня можно положиться. Голос его Дазай едва сумел услышать — последним, что он выхватил из ускользающей реальности, были руки Чуи, такие надежные… и все еще такие сильные. Они же — стали первым, что Дазай увидел, очнувшись в уже хорошо знакомой палате лазарета: Чуя сидел перед ним, как примерный посетитель, и лишь крепко сомкнутые в кулаки тонкие пальцы выдавали его недовольство. Дазай еще никогда не видел до этого его голых рук, и зрелище это, отчего-то, показалось ему ужасно откровенным. Ужасно смущающим. Но только сейчас он наконец-то смог разглядеть слова — целая россыпь букв скользила по тыльной стороне ладони, начинаясь там, где взгляд обычно цеплялся за материал перчатки. Похоже, слухи и в самом деле не врали. И Чуя и в самом деле оказался Неполноценным — хотя, по меркам самого Дазая, ему эта способность не подходила с самого своего названия. Не такой силой должен был обладать Чуя, излишне пассивной, не позволяющей со всей своей мощью вступать в пекло боя. Почему-то именно сейчас мелькнувшая в туманной голове мысль как никогда показалась Дазаю здравой: именно Чуя сумел бы справиться со Смутной печалью так, как не сумел справиться сам Дазай. Однако… — Сказать тебе хочу, — неожиданно бросил Чуя. И нахмурился, плотно сжав тонкие губы. — Когда-то давно я читал в одной книге… — О способностях? — Дазай попытался улыбнуться, дернул уголками губ вверх, как делал это всегда, прекрасно зная, что такое лицо нравится его собеседникам гораздо сильнее, чем то, что сам Дазай привык наблюдать наедине в зеркалах. — Я тоже читал об этом. Что созданные друг для друга люди при рождении могут… — Забрать чужую силу. В глазах Чуи не было и капли смеха. — Я действительно так думаю, — недолго помолчав, пояснил он. — Потому что знаю точно, что это — не моя способность. А твоя — не твоя. Поэтому-то она тебя и убивает. Это… не должно быть так! Дазай не нашел слов для спора. А, может, просто не захотел возражать. Он замер, задержав дыхание, полностью забыв, а как вообще нужно дышать, когда Чуя, склонившийся над ним Чуя, требовательно и резко потянул на себя больничное одеяло. И скользнул слишком горячими руками по груди, по гладким, согретым теплом кожи бинтам, чтобы стянуть, вспороть, порвать такой хлипкий, такой податливый материал. В миг, когда увенчанная Неполноценным человеком ладонь Чуи легла аккурат напротив сердца, накрыв изящными пальцами всю Смутную печаль целиком, что-то внутри Дазая пропустило несколько болезненных ударов. Замерло, как замирает вышедший из строя тонкий механизм. А затем — заработало снова. И в этот раз так, как должно было быть с самого начала. — Ну вот, — растерянно произнес Чуя, с удивлением и испугом рассматривая свою, но ставшую будто чужой ладонь — слезящимися от какой-то наивно-детской радости глазами Дазай едва смог разглядеть, как изменились на ней слова. Каждое из тех, что когда-то называло способность Чуи. — Все-таки я был прав. Дазаю не нужно было даже опускать взгляд, чтобы понять, что и его собственная надпись изменилась. Он знал, чувствовал, что Смутная печаль оставила его. Наконец-то обретя по-настоящему достойного хозяина. А если так… Дазай с трудом приподнял руку, все еще слишком нездоровую, все еще болезненно светлую, мертвенно светлую, и крепко сжал зависшие в воздухе пальцы Чуи, теперь-то показавшиеся гораздо горячее, чем в их первую встречу. — Я позабочусь о тебе, — сказал он. И усмехнулся, впервые по-настоящему довольно. По-настоящему искренне: — Можешь не беспокоиться. — Вот уж! — возмущенно вспыхнул в ответ Чуя, мгновенно заливаясь краской, такой яркой, не черной, лишь бы только не черной. — Я и не буду! — Но, несмотря ни на что, не стал отстраняться вновь. Лишь крепче сжал лежащие поверх его пальцы.