Караван идет в песках

Неревар не помнит дней, когда был один. *** Первым был Ворин. ...Чашка падает и разбивается, цветные черепки летят под ноги, и Неревар отскакивает назад сам. Рядом с ним кухарка поворачивает голову, открывая уже рот для негодующего вопля, так что Неревар считает благоразумным отступить. Ладно, по правде говоря, он удирает через дверь кухни, опрометью проскакивает задний двор и ныряет в сад. — Только сунься еще! — кричит ему вслед кухарка, и Неревар мчится еще быстрее. Просто на всякий случай — ему кажется, что его уши не особенно убережет то, что он гость, если он попадется. Они сталкиваются под вишневым деревом, так, что у Неревара искры летят из глаз, и, кажется, не у него одного. — Ого! — выдыхает Неревар, ошеломленно мотает головой, сидя на траве. Напротив него сидит мальчишка его лет, встрепанный, сосредоточенно трогающий кончиками пальцев нос, которым он впечатался в лоб Неревара. — Да не разбил, — говорит ему Неревар. — Крови нет. Мальчишка переводит на него взгляд и улыбается. — Откуда ты так? — Кухарка у вас!.. — возмущенно говорит Неревар, и он прислушивается и со вздохом признает: — Да, Бриди может... а что ты сделал? — Чашку разбил. — Синюю? — Ну. Он кивает. — Ее любимая. Теперь долго не успокоится, — звучит как-то очень со знанием дела. — Пойдем? — Куда? — Есть вишни? — он пожимает плечами, будто это дело само собой разумеющееся, и указывает вверх: — Эти я уже объел, видишь? Рот и рубашка у него в самом деле перепачканы вишневым соком. — Ага, идем, — охотно соглашается Неревар. Перед поездкой сюда отец как раз с вишневого дерева сдернул его, распекая за то, что он испортил чистую рубашку, когда нет времени переодеваться, а сейчас он все равно успел побывать на кухне, заляпавшись жиром, и упасть на землю, так что, чего уж там? И они идут есть вишни и перемазываются окончательно; его новый знакомый хихикает и говорит: — Мы с тобой как два гуара! Неревар смеется в голос. — Надо помыться, — решает он. — Я видел реку, когда мы спускались с холма... К реке они несутся наперегонки, хохоча и вопя так, что, наверное, слышно и в доме, и с разбегу, поднимая целые фонтаны брызг, бухаются в воду. Они плещутся в реке, пока у них не синеют губы, а потом валятся на песок, болтая о древних героях (книги про них — единственные, которые признает Неревар), чудовищах из-за моря и оружии (о последнем — с видом знатоков, хотя ни одному из них еще не позволено носить меч). Когда начинает темнеть, а по плитам дорожки у крыльца цокают когти ездового гуара, новый приятель Неревара вдруг садится. — Ой-ей, — говорит он, беспокойно глядя на мужчину, спешивающегося у крыльца, бросая поводья слуге. — Ооой, — повторяет он снова и торопливо натягивает рубашку, путаясь в вороте. — Уже так поздно! Мне нужно идти, прости! Он вскакивает с места. — Увидимся еще! — бросает уже на бегу и ныряет в тень вишневых деревьев. Неревар, глядя ему вслед, вспоминает, что так и не спросил его имя, и досадует на себя. Но, в конце концов, ему вряд ли представится случай встретиться с ним еще: Неревар приехал сюда знакомиться с сыном главы Дома Дагот, а не с его слугами, обворовывающими его сад. По правде говоря, ему тоже пора идти, хотя Неревару совсем этого не хочется при одной мысли о том, какую взбучку он получит за безнадежно испорченную перед важным представлением одежду, исчезновение в чужом доме и беготню по саду с одним из здешних младших слуг. Они с отцом приехали с визитом, который должен в будущем заложить фундамент для укрепления их союза с Домом Дагот (Неревар знает это наизусть, хотя пока и не очень понимает), и ему велено подружиться с Ворином Даготом (Неревару он не нравится заранее, только потому что с ним приказано дружить). Неревар тяжело вздыхает, пятерней причесывает взлохмаченные мокрые волосы и идет к дому. Там он выслушивает все, что заслужил, удрав из комнаты, где отец оставил его, позволяет наскоро натянуть на себя чистые вещи (чужие, и они ему великоваты) и мрачно следует за отцом, за руку конвоирующим его к дверям столовой, на ходу продолжая вполголоса выговаривать. — Поверить не могу, чтобы, например, сын моего друга позволил себе подобное! — говорит он, и Неревар тоже не может поверить. Он бы этого сына друга, по правде говоря, в горшке запек. Чтоб неповадно было. Первый, кого видит Неревар, когда дверь распахивается, — его дневной знакомец, стоящий рядом с главой Дома Дагот. Он переодет, и наскоро приглажены волосы, черные, как крыло шалка, и, кажется, ему тоже досталась взбучка, но он улыбается, а потом, когда они с Нереваром встречаются взглядами, и вовсе едва не хихикает. Неревару хочется не то рассмеяться, не то кулак ему показать, Неревар уже понимает, и смешок поднимается из груди вверх и щекочет в носу. В свой черед, когда взрослые меняются приветствиями, его новый знакомый делает шаг вперед и звонко говорит: — Добро пожаловать в наш дом, Неревар Индорил! Я — Ворин Дагот, и я счастлив познакомиться с тобой — теперь у меня будет, с кем вместе сбегать на реку! — Ворин! — пораженно говорит его отец. Смешок, наконец, выпархивает из груди, и Неревар хохочет. В ту ночь он засыпает на ковре в комнате Ворина, сам Ворин — рядом с ним. Между ними — раскрытая книга, и теплый ветер из открытого окна листает страницы. Это первая такая ночь Неревара, но не последняя; с тех пор они почти не расстаются. ...— Смотри, — говорит ему Ворин два года спустя и протягивает на ладони белую молнию, трещащую и брызжущую искрами. — Смотри, — улыбается в ответ Неревар и протягивает ему свой меч, к которому не позволяет прикасаться никому. ...Ворин рядом с ним у костра на празднике одного из племен кочевых кимеров, отцы привезли их сюда, и сейчас они сидят плечом к плечу, и на лицах играют отсветы огня, а сердца бьются в такт гудящим барабанам. Неревар чувствует его дыхание у своего виска и, не оборачиваясь, шепотом развивает мысль о том, как бы им стянуть хоть одну из фляжек. Ворин еле заметно улыбается, Неревар знает, что Ворин пойдет с ним. ...Ворин приходит к Неревару после смерти его отца и не говорит ничего — только обнимает, усевшись рядом. Когда комнату заливают синие сумерки, они засыпают вместе, как в детстве, и рука Ворина под его головой. (Годом позже умрет мама Ворина; Неревар опоздает приехать, явится только через несколько дней, когда все будет кончено, и застанет Ворина во дворе, отрешенно гладящим гуара, который тычется лбом в его руку. Когда Неревар окликнет его, Ворин сделает ровно два шага навстречу — потом качнется вперед, стиснет в руках ткань его рубашки и, впервые со дня смерти матери, разрыдается взахлеб.) ...одуряюще пахнет благовониями и скуумой, свет золотой и рыжий, и в этом золотом, рыжем свете мерно движется спина Ворина, заслоняющая собой совершенно голую проститутку. Это хороший бордель, дорогой, но девушка у них одна на двоих не поэтому, денег у них довольно — просто у них всегда все одно на двоих. Его волосы мокры от пота, капли пота на спине Ворина, на которую он смотрит, на его плечах. И когда Ворин, улыбающийся и усталый, опрокидывается на кровать рядом, Неревар тянется через девушку, растянувшуюся между ними (его грудь касается ее груди, налитой, как спелый плод, с крупным темным соском), и губами касается его плеча, собирая эти капли. Ворин глядит на него искоса, усмехаясь, не поворачивая головы по-настоящему. — Щекотно, — лениво роняет он и закрывает глаза. ...когда Неревар, едва занявший место главы рода, говорит в зале Совета об объединении и слышит смех, тем более пугающий, что прежде никто и никогда не позволял себе смеяться над ним, Ворин поднимается с места и в наступившей тишине ровно отчетливо произносит: — Дом Дагот поддерживает Дом Индорил и последует за ним к объединению кимеров. Я говорю как тот, кто возглавит его рано или поздно, хоть и хочу, чтобы мой отец прожил долгие годы. Ты слышишь, отец? Я поддержу его, когда возьму Дом! Это чудовищный скандал, и Ворин еще несколько месяцев не допускается на Совет вовсе, но это все, что имеет значение для Неревара. (После Совета, в доме рода Дагот, куда Неревара пускают неохотно, на залитом солнцем балконе Ворин впервые целует его — на прощание. Выходит так просто, словно оба они ждали этого уже долго. — Не знаю, когда увижу тебя теперь, — горестно говорит он, и Неревар притягивает его к себе и гладит по волосам. Они гладкие и жесткие, крыло шалка, Неревар запоминает это ощущение ладонью, как и их поцелуй. Потом будет много других, но этот, первый, пронизанный горечью и нежностью, остается с ним.) ...и, когда не стало больше ни садов, ни домов из светлого камня, а только дорога через пески и пустоши, от одного лагеря кочевников к другому, Ворин был с ним. Ворин прикрывал ему спину в драке и шел рядом, провожая караван. Ворин натягивал вместе с ним ткань шатра, и Ворин держал его руку в огне двемерской мастерской. *** Вторым пришел Вивек. ...Он сел за стол, и бубенцы в его волосах, засаленных и перевитых нитями, звенели так, что Неревар невольно улыбнулся. Он не был трезв, он не был одет толком, и он глядел жадно и нахально, с простодушным нахальством улиц. Он сел за стол и спросил, купит ли Неревар ему выпить и, быть может, поесть. (В те дни Неревар выглядел подходящим клиентом — охранник караванов, идущих через пустыню, запыленный, усмехающийся, и одежды его не были одеждами главы Дома Индорил. "Полдюжины стопок, — сказал Вивек, — и мы поладим".) Взамен он предлагал себя — все, что у него было, — и Неревар оценил. Он купил флина им обоим, флина — и поесть, потому что оба они были голодны, — и заговорил с ним о том, что действительно имело значение и занимало его мысли. Заговорил о кимерах, о том, что сделает их великими по-настоящему, и о пути, в мыслях его видном ясно, как прочерченная в пыли линия. (Если бы его спросили после — да его и спрашивали, Ворин спрашивал, — Неревар не сумел бы сказать, почему заговорил об этом; правда, Неревар в те дни вообще мало что знал о том, что делает, чутье вело его, как ведет оно хищника, идущего по следу крови, не зная еще, чья это кровь. Вивек пах... кровью из раскрытой раны знания, тем, кто может знать, потому Неревар говорил с ним.) Весь вечер они разговаривали, весь вечер, и, хоть выпивки было заказано достаточно, под конец не пил ни один из них. И ни один из них не упоминал больше ни о постели, там, в комнатах трактира, ни о другом схожем. Неревар говорил, склонившись к пламени свечи, стоящей меж ними, скверной свечи, жира там было больше, чем воска, она почти не давала света и коптила, лицо его казалось маской с черными провалами глаз, и Вивек цеплялся за его запястье, исчерченное полосами татуировок, как утопающий. В прикосновении этом не было ничего пошлого. Они ушли из зала трактира вместе, и Вивек по-прежнему держал его руку, но не как трактирная шлюха — как равный. Когда они вошли в комнату, которую снимали вместе с Ворином, и где Ворин спал, уткнувшись лицом в подушку, свесив руку с края узкой постели, Вивек приостановился на пороге, оглядываясь, и на мгновение взгляд у него из ошеломленного и восхищенного, гревшего Неревару сердце и наполнявшего его гордостью, вновь сделался цепким и оценивающим, взглядом уличного вора, взглядом шлюхи, прикидывающей, сколько ей заплатят. Проснулся от их шагов Ворин и приподнялся на локте, сонно глядя на них. — Кто с тобой, Неревар? — протянул, смахивая волосы с лица. — Он пойдет с нами, — ответил Неревар, имея в виду рассказать ему прочее позже, позволить ему выспаться. Ворин пожал плечами и опустил голову на подушку снова. — Пусть идет, — сказал он, и заслонился рукавом от света свечи, которую они принесли с собой, и уснул снова. Скоро уснули и они — поодиночке. ...Ворин так ничего и не спросил, ни утром и никогда больше (Неревар рассказал ему как-то сам, и Ворин рассеянно кивнул). Но когда они с Вивеком вперые взглянули друг на друга, встретились глазами, Неревар понял почти сразу, что будет звеном между ними всегда. Во взгляде Ворина было разом все: грязная одежда Вивека, дешевый его вид и засаленные волосы. Во взгляде Ворина была память о Доме Дагот, гордом и славном, стоящем за его плечами десятки десятков лет, и Вивек все это понял не хуже Неревара. И память об этом взгляде Неревар находил на лице Вивека и позже, когда тот стал воином, и никто не вспомнил бы о его прошлом. Когда небрежная поэзия его слов сплеталась в серебряную сеть, безупречную в точности своей формы. Всегда между ними. ...— Постой, — шепчет Вивек ему на ухо, — я поговорю с ними. Вивек умеет говорить с кем угодно, не хуже Неревара, иногда — лучше, и он торгуется с южными племенами, смеется с ними и говорит о простом и практичном, что не всегда понимает Неревар, дитя Дома, непривычный выживать в пустынях год за годом, всю жизнь. И кочевники этого упрямого племени идут за ним. ...копье в руках Вивека вспархивает и пронзает воздух как молния, как рыба, ныряющая в чистой воде, сверкая чешуей, и Неревар рад тому, что копье это у него за плечом. *** Вивек привел и Сота Сила. ...Он бледен и спотыкается на ходу, повязка на боку пропитана кровью, на предплечье руки — движется и стрекочет что-то причудливое, металлическое, звуки издающие — как живое насекомое. Лицо же у него — потрясенное, лицо того, кто там, внутри себя, и там пытается понять, что случилось. Вивек удерживает его за локоть, не как пленника, а как того, кто вот-вот упадет. — Он из Дома Сота, — говорит Вивек Неревару. — Я встретил его на берегу у Альд Соты. У Альд Соты, города, сквозь который идет войско Мерунеса Дагона, — и Неревар разом понимает все. Он хочет спросить, что там, у Альд Соты, многие ли выжили (хотя ему кажется, что он знает ответ и так), но тот, кого привел с собой Вивек, говорит первым, хрипло и удивленно, словно сам не верит своим словам: — Дома Сота больше нет. Альд Соты — тоже. Есть только я. Много позже Неревар услышит от него слова о тростниках на берегу Альд Соты, сквозь которые он бежал, об отряде Вивека и о том, как он был спасен. (Сота Сил расскажет это коротко и точно, как военное донесение; никогда и никому не скажет он о том, как вышел из лаборатории и нашел тело своего ученика на лестнице; никогда и никому — об улицах, где мертвые лежали друг на друге, изуродованные и жуткие, и насекомые вились над ними, хотя тела были еще теплыми, и кровь еще текла, его стошнило там, и он долго еще чувствовал этот вкус во рту; никогда и никому — о стеблях тростника, хлещущих по лицу, и жидкой липкой грязи под ногами, он упал дважды, может, трижды, потом полз и думал, что больше не встанет; никогда и никому — как падал над ним меч одного из созданий Дагона, который встретило копье Вивека; об этом Сота Сил не говорит никогда и никому.) Когда его спрашивают об имени, он говорит — Сота Сил. Он говорит — имя моего рода будет со мной, больше ему негде быть. ...Он снимает с руки свою механическую штуковину и смотрит на нее растерянно, и Неревар видит, как его лицо чуть проясняется. На следующий день он просит о материалах, и когда не приди к нему — он на коленях среди чертежей и шестеренок, он на коленях среди перьев и пружин. Он возится с механизмами как одержимый, из-под его рук рождается что-то невообразимое. ...Он занимается с Вивеком (хотя ни один из них, наверное, не сумел бы объяснить, чем именно, и в уроках их движение звезд мешается с правописанием), Неревар приходит к ним часто, часто, и Сота Сил встречает его слабой улыбкой. Обычно ему есть, что рассказать и Неревару, и он все чаще остается послушать. Неревар начинает звать его учителем к концу года. Вивек — еще прежде. Он не возражает ничуть. *** К Альмалексии Неревар пришел сам. ...Ему не вспомнить, как он впервые услышал о ней, может быть, слухи эти были с ним всегда. Неревар помнит, как поднимался в гору, на Ассарнибиби, где была рождена Альмалексия, где она жила и теперь со своим племенем, как мелкие камни летели у него из-под ног, и как он пошатнулся на склоне и схватился за какое-то растение, по-пустынному цепкое; все же, он едва не выдрал его с корнем. Он сказал своим спутникам, что придет к этой женщине один, но тогда, поднимаясь, почти жалел о своем решении. Неревар помнит шатры, залитые солнцем, и женщину, стоящую на пороге одного из них. Золотокожую, с пламенной косой, чей кончик с вплетенными в него блестящими кольцами, покачивался у ее колена, исчерченную светлыми татуировками, которые двигались, когда двигалась она, как стебли трав под ветром. Глаза у нее — глаза лучника за миг до того, как он отпустит тетиву, рот — яркий и насмешливый (на мгновение у Неревара мелькает мысль, что губы ее измазаны кровью, и гаснет, и он сам не взялся бы объяснить, почему вдруг подумал это). Лицо ее подобно солнцу пустыни — прекрасное и жестокое одновременно. Неревар стоит перед ней и сгорает в лучах ее света. Он шел к ней, чтобы говорить о союзе с ее племенем, о том, что они могут сделать, объединившись, но думает о белых зубах ее улыбки, о ее груди, едва прикрытой лоскутом ткани, и о следах босых ног в пыли. Неревар говорит ей: — Ты будешь моей женой. Она не спорит. Впервые они соединяются здесь, на Ассарнибиби, горячо и накрепко вцепившись друг в друга, упиваясь силой друг друга и огнем их, общим на двоих. Потом Неревар уводит ее с собой — или она уводит с собой его, она, бегущая по горам легко, как он — по пустошам родных земель, летящая с камня на камень, как алая бабочка, и приземляющаяся невесомо. Когда ее видит Вивек, свет загорается в нем и озаряет его изнутри, и Неревар замечает это, но не боится. Она будет его женой, она будет с ним. Ему, королю юга, нужна жена, и она — та, кто сможет встать рядом и взять на себя весь груз, который должна нести королева. Сота Сил глядит на нее молча, и Неревар не слышит от него ни одобрения, ни упрека. Но когда Неревар заглядывает ему в глаза, он видит взгляд птицы, встретившей змею, и надеется только, что это пройдет. Ворин смотрит на нее, потом — на него, и лицо у него мертвое и пустое, Неревар никогда не видел у него такого лица, но Ворин не мог не понимать, что рано или поздно... Ворин не мог не понимать, думает он, и потом, уж между ними-то ничего не изменится... Меняется все. *** Песчаная буря закончилась на рассвете, и вместе с ней закончился тяжелый долгий разговор, который они вели, слушая шум ветра за стенами и крупяной стук песка. В разговоре этом они были не одни – несмотря на то, что в шатре своем оставались наедине. В разговоре этом был Вивек, с его голосом высоким и чистым, даже о кровавых бойнях говорящий с небрежной поэтичностью; был – Сота Сил, окруженный стрекотом механизмов, ученый и звездочет; и Альмалексия, огненноволосая и огненноглазая, вместе с которой в шатер входит жар. С каждым их шагом вперед Ворин отступал в тени, в пески, в ветра, оставляя им свое место за спиной Неревара. Это разумно, Неревар понимал все и сам. Ему нужны союзники, и совсем не нужна — схватка за место у его плеча, так будет лучше для всех – и все же он не готов был отпустить Ворина. В разговоре этом Ворин досадливо мотнул головой, когда Неревар привычно взял его за плечо, притягивая к себе, в поцелуй. В нем Ворин по одной выпускал из рук нити, соединяющие их, и глядел, как они уходили в песок, и не пытался их подхватить. Теперь же Ворин сидит на ковре, сплетя пальцы перед собой, теряясь в тенях, в своей неподвижности, словно уходя вглубь. Неревар расхаживает взад-вперед (два шага в одну сторону, два – в другую), и оттого и так тусклый огонь мечется и бросает на стены причудливые и почти пугающие отсветы. — Неревар, — зовет Ворин. Неревар шагает к нему словно пойманный заклинанием. Медлит мгновение – рука Ворина, протянутая навстречу, висит в воздухе – потом склоняется к ней и закрывает глаза, когда сухие длинные пальцы гладят его висок, успокаивая. — Тебя ждут, — рука Ворина соскальзывает ему на загривок, ложится ласкающим движением, как гладят большого и опасного зверя, — твоя жена ждет тебя. Твой Совет ждет тебя. Неревар склоняет голову ниже под его рукой, как под ярмом, – как под тяжестью невыносимой, словно рука эта, худая и жилистая, силой пригибает его к полу. — Ты останешься со мной, — говорит он. Не разобрать, чего в его словах больше — приказа или просьбы. Это — как точка во всем их ночном разговоре. Неревару хотелось бы, чтобы это была точка, чтобы на этом все закончилось, но Ворин снимает руку с его загривка и поднимается с места. — Пойдем тогда, — бросает он небрежно, словно не замечает ни того, как сказано, ни того, как Неревар склонился к нему — зверь пойманный и покорный. И это — ответ на просьбу. (Неревар знает, что приказу он подчинится, но как приказать такое?) Это жестоко, и Ворин всегда умел быть жесток, но почти никогда прежде не обращал это свое искусство против Неревара. Ворин идет к выходу, и когда он отводит полог, Неревар жмурится на мгновение от солнца, льющегося снаружи в шатер, душный и черный, наполненный тенями злых слов этой ночи. Все теперь золотое — земля, стены, воздух с кружащейся в ней пылью, его собственные руки — и только Ворин, стоящий спиной к нему, заслоняясь ладонью от яркого света, — черная фигура, и только Ворин напоминает о том, что разговор был, и решение, прозвучавшее в нем, принято. Неревар делает шаг вперед, и черное распадается на смоляной блеск жестких волос, на алый и черный узор одежды, на золотую полосу света на щеке и фиолетовую тень от руки. Еще шаг — и Неревар обнимает его сзади, смыкая пальцы у него перед грудью. Ворин несколько мгновений стоит недвижимо, потом чуть поворачивает голову — так, что Неревар может коснуться носом, губами его щеки. — Неразумно, — говорит Ворин. Голос сухой, голос правильный, жестокий голос, но его затылок клонится назад и ложится на плечо Неревару, податливо, беспомощно. Ворин стоит, запрокинув голову, открыв горло, и голос его звучит сдавленно: — Нас могут увидеть. Но это – только "Нас могут увидеть" вместо ночного "Не оскорбляй ни меня, ни свою жену". Только "Неразумно" вместо ночного "Мы должны прекратить нашу… связь", и, наверное, у Ворина на это сил не больше, чем у самого Неревара. Слишком давно они были вместе, слишком крепко срослись. Вместо ответа Неревар расцепляет пальцы, обнимает его одной рукой поперек груди, ладонь другой кладет на подставленное горло. Не пытается сжать пальцы, но Ворин все равно судорожно сглатывает под его рукой и закрывает глаза. — Ты останешься со мной, — говорит Неревар ему в висок, и Ворин слабо улыбается. Неревар принимает это за «да», Неревар целует его в черную прядь у виска и отпускает. Минуту спустя, когда Ворин садится в седло своего гуара, Неревар понимает, что это было — «нет». То самое, на которое он вновь и вновь, как на стену, налетал всю ночь, которое слышал от Ворина так редко, что почти забыл, сколь крепким оно бывает. Нет. Неревар глядит на него, покачивающегося в седле рядом, — но все же отделенного от него. Мысли его далеко — там, где почти пять лет назад тянулся полосой от воды белый туман, и все было бело-розовое, предрассветное, а Ворин поднимался из этой воды, выжимая черные волосы и смеясь, а у колен его качались на воде бледные цветы, и это было красиво, хотя Неревар никогда не обращал большого внимания на красоту, так красиво, что он смотрел и смотрел. Там, где Ворин целовал его в ночь перед новой дракой, которую они могли не пережить, и опрокинутая чашка со стуком ударилась о пол, они смеялись, переглянувшись испуганно. В тот год они столкнулись с нордами впервые, и Неревар наделал ошибок, быть может, если бы не двемеры, — они и впрямь не вышли бы живыми из той схватки. Потом-то Неревар уже знал, и когда норды пришли в следующий раз, он… Неревар ловит себя на мыслях о сверкающих массивных клинках, которые норды обрушивают вниз, как дубины, о щитах, гулких и обтянутых кожей, о причудливых шлемах, повторяющих очертания морд неизвестных зверей, и о том, как лезвие Истинного Пламени вспарывало северные кирасы. Неревар ловит себя на мыслях о ночных засадах и стрелах, летящих с тетивы, и том, как маги поднимают щиты. Он улыбается свирепо и весело, и в мыслях его Ворина нет. (…и все же — Ворин там, как там — защитное заклинание, сплетенное им, меч в его руке, прикрывающий спину Неревару, его пальцы, сомкнувшиеся на охвостье стрелы, вынимая ее из колчана. Ворин всегда в них.) ...Дождь догоняет их в пути, и первые его капли, холодные и крупные, вырывают Неревара из мыслей о нордлингах и двемерах. (Нет, не вырывают — дают окончательную форму его мыслям.) Неревар спрыгивает с гуара на берегу, недалеко от их лагеря. — Ворин, — окликает он, — взгляни на небо! Ворин бросает на небо короткий взгляд, не спускаясь с седла. — Гроза идет, — он пожимает плечами. — И мы не успеем вернуться до ее начала, если ты... — Да! — перебивает Неревар, и перебивает вдохновенно. — Идет гроза, и когда я покончу с этим — слышишь, Ворин? — я пойду за море, как гроза, и заключу с севером мир! Ворин слышит об этом впервые. Прежде было "Защититься от севера" и было "Разбить север", но никогда еще Неревар не говорил прямо о своем желании продолжить путь. Никогда еще Ворин не думал, что путь его лежит дальше, за границы Ресдайна. — Почему же — гроза, если ты хочешь заключить с ними мир? — Потому что норды принимают только силу, — Неревар улыбается. — Они не заключат мир с тем, кто слаб. — Тебе понадобится общий враг, — Ворин улыбается в ответ. — Каким был север, объединивший нас с двемерами. Правда, даже если ты его и найдешь, ты вскоре захочешь заключить мир и с ним, — с нежностью добавляет он. — Настанет день, — серьезно отвечает Неревар, — и врагов больше не будет ни для кого. Я сделаю так, и ты будешь там со мной. Ворин улыбается уголками губ, молча (он слишком хорошо помнит, как все начиналось, Ворин слишком хорошо знает его, чтобы оскорбить недоверием даже в мыслях). Неревар делает шаг ближе к морде его гуара, смотрит на него снизу вверх, запрокинув голову. — Ты будешь там со мной, Ворин? — негромко спрашивает он, без прежнего ликования в голосе. Ворин еще может ответить "да" — и только. Ворин еще может остаться в тех границах, которые сам отвел им обоим. Но он не хочет, чтобы Неревар смотрел на него — вообще на кого бы то ни было — снизу вверх. И просьба в его голосе болит в сердце Ворина как открытая рана. Ворин соскальзывает с седла и становится рядом, кладет руку поверх руки Неревара, гладящего гуара по морде. — Я буду с тобой. Ворин не прибавляет клятвенного "Там — и где захочешь", обозначившего бы, что он бессилен встать на место, которое сам себе предназначил, стать одним из Совета, одним из. Неревар, склоняясь, губами касается его руки, словно присягая, произнося то, что не посмел сказать Ворин. Свободной рукой Ворин тянется — и останавливается, так что она замирает на мгновение в воздухе, потом — гладит ершистый гребень его волос. Неревар обнимает его там, на берегу, под начинающимся дождем. Его кожа пахнет грозой, его смех — раскат грома вдалеке, и они не спешат вернуться домой. *** Альмалексия наблюдает за ними сквозь тростник, щурясь от ветра, несущего с собой дождь; капли, текущие по ее лицу, похожи на слезы, хоть она и не плачет. Альмалексия стоит на коленях на потемневшем от воды песке, раздвинув стебли, и глядит на тела, сплетающиеся у воды, не обращая внимания на ливень. На пальцы, загребающие сырой песок, на голую спину, на запрокинутую в наслаждении голову. Ей не слышно ни стонов, ни вздохов, неизменно сопровождающих страсть, все глушит шум дождя — но Альмалексии и не нужно слышать — она хорошо знает, как ведет себя ее муж в постели. Альмалексия не отводит глаз до самого конца, когда они садятся на песке, и Неревар обнимает его, накидывая смятую мокрую рубашку ему на плечи. Они говорят что-то друг другу еле слышно, и на лице Неревара — болезненная нежность, нежность, какую испытывают напоследок, и которой она никогда прежде у него не видела. Альмалексия не хочет знать, не хочет видеть, и выходить сегодня на берег не хотела бы. Она отшатывается дальше в тростник, когда они проходят мимо, уводя в поводу гуаров, топтавшихся неподалеку (Альмалексия испытывает ужас, холодящий грудь изнутри, при одной мысли, что они застанут ее здесь, счастливые любовники, — ее, опозоренную жену, словно это она совершила что-то дурное). Но, кажется, они не заметили бы ее, даже если бы Альмалексия стояла у них на пути. Неревар берет его за руку на ходу, движение детское, нелепое для героя Ресдайна, нелепое для него самого, грубоватого и беспечного, полного живой силы, и они идут так через весь берег, к лагерю. Альмалексия чувствует едва ли не злорадство, когда Ворин высвобождает руку из ладони Неревара. Правда — уже у самого склона, за которым их могут увидеть. Пропускает его вперед, Неревар мгновение еще колеблется, потом идет дальше первым. За его спиной Ворин подносит руку ко рту и касается губ, по которым бродит улыбка рассеянная и нежная. Сама Альмалексия поднимается с песка, когда они скрываются из виду, и поворачивается спиной к шатрам, уходя к воде. Там она умывается, чтобы не пылали так щеки, и ее движения — спокойные и безмятежные, ровно до тех пор, как Альмалексия вдруг бьет кулаком по воде, раз, другой, третий, разбрызгивая воду, всхлипывая сквозь зубы. Она закричала бы, но крик услышат в лагере, и Альмалексия молчит, и плачет потом, снова опустившись на колени, тоже почти беззвучно. Ее темно-рыжие волосы плывут по воде, как расходятся в ней струи крови. Когда она, наконец, поднимается на ноги, ее глаза сухи и ясны. Альмалексия проходит сквозь лагерь и отводит полог, с берега, зябкого, голубовато-серого и сумрачного, шагая внутрь, где все залито теплым светом свечей. Неревар стоит спиной к ней, смеющийся, натягивающий через голову сухую рубашку (сырая лежит у его ног) и оживленно рассказывающий сидящим у огня Вивеку и Сота Силу, как они с Ворином пересекли все побережье, чтобы добраться до одного из кланов кимеров, и попали под ливень уже на обратном пути. Ворин здесь же, вытирает тяжелые черные волосы, слушая его с улыбкой. Когда она входит, оба оборачиваются и, на мгновение, — Альмалексия не заметила бы, если бы не знала, — обмениваются короткими взглядами. — И ты бродишь под дождем, Айем? — со смехом спрашивает Неревар (глаза у него не смеются, темные, тревожные глаза). Альмалексия улыбается в ответ. — Я ходила в горы, — беспечно отвечает она, глядя, как расслабляется лицо Неревара. — Дождь застал меня в дороге. Все знают, как сильно Альмалексия, рожденная на Ассарнибиби, любит горы, как часто она бывает там даже теперь... и к тому же — горы совсем в другой стороне. Путь в горы далек от побережий. Поверх плеча Неревара она встречается глазами с Вивеком, с Вивеком, который сказал "Выйди встретить его, если хочешь знать, Айем", с Вивеком, который знает и знал, и разделяет ее позор теперь. Альмалексия не знает, возненавидеть его или быть благодарной за правду, но Вивек протягивает ей чашу подогретого вина и говорит: — Ты, верно, замерзла — иди к огню. Альмалексия подходит к нему, и видит сочувствие у него на лице, и принимает чашу у него из рук. *** Когда Вивек увидел ее впервые, она уже была невестой Неревара. Когда он увидел ее впервые, она одним прыжком, легким, как порыв ветра, перемахнула расщелину между скал и побежала по гребню дальше, балансируя, оставаясь на самом верху. Темно-рыжие волосы плескались по ветру, и такой он запомнил ее. Когда он увидел ее снова и впервые заговорил с ней, она пила молоко, сидя на покрывале, подобрав под себя ноги, и улыбалась ему снизу вверх. "Ты — друг Неревара, а значит, и мне друг", — сказала она и протянула руку, унизанную медными браслетами, увитую петлями татуировок, от которых золотая кожа казалась еще светлей. У нее было лицо треугольное, скуластое, а губы яркие, как цветок. Он не хотел быть ей другом, он хотел быть ее любовником и жениться на ней, но он уселся рядом и стал говорить о Нереваре, о песках у Красной горы и о гуарах. Она смеялась, и каждое ее слово было как нож, входящий ему под ребра. (Не ему одному — он видел, как любовник Неревара, которого он не любил никогда, потому что оба они помнили о разнице между ними, избегает смотреть на них, прикасаться к Неревару, говорить с ними обоими. В этом не было радости, хотя он думал, что испытает ее, злобную и жестокую. Быть может, все дело было в том, что и сам он оставался болен — ей.) Он любил ее, как вода холодной реки любит огонь, пылающий на берегу, потому что она была — огонь, и так он сказал Неревару в день свадьбы. Он много лишнего сказал Неревару в тот день, и упомянул даже Ворина, он впервые упомянул вслух об их связи — и что она не заслужила такого. Неревар смеялся и трепал его по плечу, а после ушел с ней в свой шатер, сияющий изнутри, залитый светом, как велит ритуал, и Вивек видел, как их тени слились воедино. Следующим утром взгляд ее освещал Неревара как солнце, но его это не остановило, как не останавливало ничто. Еще до заката Вивек увидел его гладящим волосы Ворина, целующим их, — и понял, что то, что должно быть окончено, длится как прежде. (Еще до рассвета Вивек увидел Ворина в одиночестве, стоящим на коленях в песке, сложившись пополам, как после удара, так что волосы его мели по земле, содрогающимся в сухих беззвучных рыданиях, и испытал к нему почти жалость. Оба они знали, в чьем шатре теперь Неревар, с кем он там.) Оскорбление, которое наносит ей эта связь, кажется Вивеку оскорблением, нанесенным ему самому. Он не говорит ничего лишь потому, что слова неизбежно повлекут за собой и дела. Он не боится столкновения ни с Ворином, ни с Нереваром (ради нее — это был бы пустяк), но понимает, что потом нужны будут объяснения — объяснения, которые опозорят ее. И потому он молчит. Когда же он говорит вслух — то из надежды, стыдной и темной, что она, узнав... женщины иногда хотят утешиться, узнав о таком. Это глупо и почти гнусно, но он надеется. Вивек чувствует себя не то просящим милостыню, не то — вонзающим кинжал в спину. (Вивек чувствует себя вернувшимся в темный трактир, пахнущий потом и выпивкой.) Он не удивляется, когда Альмалексия приходит к нему ночью; юбка стекает по ее ногам, как темная вода, она выходит из нее, как из воды. Он ошибается только в одном — легче не становится. Он просыпается безнадежно больным от вкуса ее губ, от сережки, щекочущей ему скулу, даже от колена, въезжающего ему в бок, когда она неловко возится в постели, а потом тихо смеется в темноте. Становится только хуже, вот в чем дело. *** Неревар сидит на ступенях у входа и играет с механизмом, похожим на паука, двемеры называют его центурионом. Механизм совсем несложный, не сравнить с теми, что рождаются в лаборатории Сота Сила, но Неревара забавляет то, как металлическое создание гоняется за его рукой, то и дело воинственно наскакивая на нее. Вреда оно не причинит — ему строго это запрещено — разве что оставит пару царапин, и Неревар смеется, когда оно возится у его колен. Думак — напротив него, на низком табурете с ножками, словно бы расползающимися, будто он слишком тяжел для них. Он улыбается и мастерит что-то, лежащее у него на коленях, что-то, топорщащееся иголками — или такими же ножками, как у паука? — во все стороны. Они здесь вдвоем, они заключают мир. Потом будут слова в церемониальной зале, потом за плечом Неревара будут стоять его советники, за спиной Думака — его двемеры, но здесь и сейчас сильный говорит с сильным, и им не нужно церемоний. — Кем он будет? — спрашивает Неревар между словами о чести и словами о гуарах, груз которых поддержит одну из двемерских крепостей. Он говорит "кем", а не "чем", и Думак ухмыляется с удовольствием того, кто творит почти живое. — Скриб будет, — говорит он. Открытый механизм тихо поскрипывает под его пальцами, грубыми на первый взгляд и неспособными к тонкой работе. Скриб — и значит, кроме пауков и других созданий, напоминающих самих двемеров, скоро будут бегать по крепостям и они, перебирая тонкими лапками. Неспособные к бою, слишком маленькие и слабые, но зато наверняка, так же, как и живые, умеющие пробраться в любую щель и пробежать мимо любого препятствия, чтобы принести весть; иногда же вовремя узнать — важнее, чем быть сильным воином. Не так уж редко, по правде говоря. Неревару это хорошо известно. Они ничего еще не сказали о знании, и Неревару жаль, что здесь нет Сота Сила с его механическими созданиями, они с Думаком, верно, договорились бы лучше. Неревар не знает точно, как далеко продвинулся Сота Сил в своих исследованиях (он воин и политик, а не ученый, и он давно не входил в лабораторию своего учителя), и тем не менее он делает все, чтобы Сота Сил получил все возможные знания двемеров; Неревар обещает от его имени поделиться теми знаниями, которыми владеют кимеры. Неревар честен; он помнит слишком хорошо, как он, Индорил, пришел к другим Домам, и как торговался с ними и дрался с ними, как менялись они знаниями, силой и всем тем, что есть у каждого Дома, по крупице, по нити, и каждый боялся отдать больше, чем получит. Теперь же Неревар отдает не меньше, чем получает, Неревар отдает больше, чем получает, потому что верит, что отданное вернется. (И еще — потому что одаривает король; купец торгуется; и Неревар знает, кем хочет быть для них, кем когда-нибудь станет для всех.) Они говорят вполголоса, и паук карабкается вверх, опираясь на подставленную обнаженную руку Неревара, и остается стоять на его коленях. Неревар гладит его рассеянно, как гуара, подсунувшегося головой под руку, как живого зверька. *** Сегодня Арк-Кранш, двемерская девочка, которая расчесывает волосы Альмалексии по утрам, непривычно рассеянна. (Она задорная и прехорошенькая, хоть и не похожа на кимерских девочек; она так звонко хохочет и всегда так мила, что ее любят все без исключения; больше всех ее балует Неревар, когда ему случается обратить на нее внимание, — девочка эта, пришедшая из двемерских крепостей, для него — символ заключенного мира.) Альмалексия замечает это и еще — что впервые за те дни, что Арк-Кранш здесь, она слишком слабо заплетает косу, и та рассыпается, а потом — рассыпаются и костяные шпильки, которые она задевает рукавом. — Что с тобой сегодня? — спрашивает Альмалексия, глядя на нее в полированное серебро зеркала. — Ты заболела? — Нет, нет, — торопливо отвечает она, а потом еще раз: — Нет! У нее лицо лукавое и загадочное, словно Арк-Кранш принесла этим утром в шатер Альмалексии, белый и прохладный, тайну прямиком из своих двемерских крепостей, пересыпанную шелестом песка и проложенную полосами темноты. У нее лицо как у ребенка, которому подружка доверила секрет, который теперь, внутри, похож на птицу, расправляющую крылья и рвущуюся выпорхнуть через горло. Альмалексия видит, как она покусывает нижнюю губу, потом, решившись, выпаливает: — Если я скажу вам, вы ведь больше никому не скажете? — Конечно, нет, — серьезно говорит Альмалексия. На ее губах блуждает улыбка — смешно ждать Арк-Кранш, что если она не уберегла свою тайну, то ее убережет Альмалексия; но никто не отказывается от чужих секретов, какими бы мелкими они ни были. Они могут быть полезны. Девочка отпускает тяжелые локоны, которые до сих пор сжимает в руках, и вот она уже стоит перед Альмалексией, с тайной, трепещущей на губах. Альмалексия думает, забавляясь: может быть — кто-то из кимеров приглянулся ей? Быть может... — Мой брат, — говорит Арк-Кранш, — один из магов королевской крепости... И Альмалексия понимает, что тайна, которая прозвучит сейчас, — не одна из девичьих сплетен, простодушных и кокетливых. Альмалексия слушает, не перебивая, и понимает — тайна, о которой ей говорят, не должна была прозвучать вслух; не должна была дойти до ее ушей. Тайны из тех, о которых ей говорят, остаются запертыми в подземельях со своими создателями, и Альмалексии становится жутко при мысли о том, что в шатре ее могло не оказаться болтливой девочки, чей брат — один из творцов в двемерской крепости. Слишком мал был шанс, слишком невероятно то, как все совпало, но Альмалексия слушает и улыбается, и ужасается, и болтает, и превращает работу, творимую в подвалах двемеров, работу, которая изменит лицо мира, в женскую болтовню. Арк-Кранш, оставляя ее, когда все рассказано, а косы, наконец, заплетены, все еще не понимает, что сотворила. Она уходит, улыбаясь, и берет на прощание с Альмалексии еще одно слово никому не говорить. Альмалексия за ее спиной поднимается с места, стиснув руки, сплетя пальцы. Она должна бы пойти к Неревару, она должна бы сказать ему все, потому что сделанное двемерами — нарушение мирного договора. Альмалексия несколько раз проходит комнату из конца в конец, поднимает руку, вынимая шпильки из волос нервным движением, бросает их на стол (в зеркале на мгновение мелькает растрепанная женщина с диковатым лицом, Альмалексия глядит на нее сердито, даже в это мгновение ей не нравится быть некрасивой) — и, наконец, выходит. Она почти пробегает мимо чужих шатров и входит, не спрашивая разрешения. — Ты мне нужен, — говорит Альмалексия. — Прямо сейчас. Вивек, склонившийся над свитком, кончиком пера касаясь губ, оборачивается к ней. *** Голова Альмалексии на его плече, ладонь Вивека — на ее животе, золотом от солнечного луча, пробившегося сквозь прореху в потолке. — Нам нужен Сехт, — говорит Вивек, поглаживая ее кожу. — Он знает больше, чем мы. Мы удержим вдвоем Ресдайн, но к Сердцу Лорхана опасно идти без его знаний. — Нам нужен Сехт, хотя бы на первое время, — говорит Вивек, целуя ее в скулу, в одну из ее высоких скул, делающих ее лицо почти треугольным и хищным на вид. — После мы найдем способ остаться вдвоем, — говорит Вивек, и кончики его пальцев очерчивают светлые, почти незаметные кольца татуировок, пересекающие ее плечо. — Уверен ты, что он согласится? — Альмалексия искоса следит за его рукой. — Да. Альмалексия закрывает глаза. — Ты все сделаешь, — полувопросительно отзывается она. Вивек целует ее ресницы. — Я сделаю все. Он поднимается с постели осторожно, перекладывая голову Альмалексии со своего плеча на подушку, проходится по шатру, обнаженный, босыми ступнями чувствуя шероховатый, покрытый грубой тканью пол. Альмалексия глядит на него, опершись на локоть, взгляд ее колет в спину и подгоняет, как кинжал, взгляд ее ложится на плечи, как кираса, защищающая от удара сзади. — А Ворин Дагот? — спрашивает вдруг Вивек, не глядя на нее. — Он умрет, — резко говорит Альмалексия. — Что еще? — Дагот знает многое. Он... — Он умрет. Вивек оборачивается. — Тогда, — медленно говорит он, — будет лучше, чтобы он умер до того, как Неревар услышит о Сердце. Он знает многое. Если он приведет Неревара к Сердцу... мало времени, — досадливо заключает Вивек. — Двемеры продолжают работу, и никто не знает, что случится, когда она будет окончена. Альмалексия молча кивает. Потом она одевается; потом одевается он и велит слуге позвать Сота Сила; потом они говорят долго, долго, и Сота Сил дает согласие, в котором Вивек не сомневается, — оба они помнят тростники у Альд Соты. Еще дольше они говорят о том, что будет сделано и как; когда Сота Сил уходит, снаружи уже глубокая ночь. Когда Сота Сил уходит, Альмалексия остается с Вивеком, и они занимаются любовью, торопливо и жадно, спеша насытиться друг другом до того, как ей пора будет вернуться. И пока сбитая ими чернильница катится по полу, оставляя за собой след, Сота Сил проходит мимо шатра своего и, помедлив, входит в шатер Ворина. Они спят вместе, голова Неревара — на подушке Ворина, ладонь Неревара — на его солнечном сплетении. Они совершенно одеты, но довольно и этого. Довольно того, как уютна их поза, как их тела подходят друг к другу, привычно давая место чужому колену, чужому боку, чужому плечу. Сота Сил стоит над ними и смотрит на них; за мгновение до того, как он выходит, Неревар открывает глаза. — Что случилось? — шепотом говорит он и проводит рукой по лицу, словно смахивая паутину. Паутины нет, разве что — прядь волос Ворина, щекочущая ему щеку. — Ты неосторожен, ученик мой, — тихо отвечает Сота Сил, и голос у него чуть вздрагивает, словно он хочет сказать вовсе не это. Неревар сонный, Неревар не замечает, он улыбается вместо этого. — Ты только это хотел мне сказать? Сота Сил молчит мгновение. — Не тебе, ведь это не твой шатер, и я шел сюда не искать тебя, — наконец, отвечает он. — Скажи ему, когда он проснется, чтобы пришел в мою лабораторию. Я хочу показать ему кое-что. — Ваши ученые дела!.. — Неревар усмехается, и зевает, и снова опускает голову на подушку. — Я скажу. Сота Сил выходит; за спиной у него Неревар поворачивает голову, носом касается виска Ворина — и засыпает снова, не заботясь об осторожности. *** Они похожи как братья, они похожи больше, чем братья. По правде говоря, они похожи так, что Ворин однажды хотел даже спросить об этом отца, и не сыновнее почтение остановило его, а лишь мысль о том, как он будет смотреть в глаза матери, услышав ответ, который кажется ему... возможным. Узнав точно. Сарма из Дома Дагот не спрашивал никого по другой причине — он был вполне уверен, что знает и так. Еще он был уверен, что заслуживает большего, чем было у него; что его брат слишком слаб для того, чтобы стать главой Дома после их отца, и слишком покорно следует за Нереваром Индорилом; что он справился бы лучше. Злоба, ядовитая и тягучая, наполняет его изнутри, когда он видит того, кого считает братом. Неревара Индорила он не выносит почти так же, как любит его Ворин, — быть может, именно потому что Ворин его любит. Сарма не верит в идею объединения и не желает ничего общего иметь с двемерами, да и с кое-кем из других Домов — тоже, и уж точно — ничего общего с дикарями-кочевниками, которых любит Неревар. Но в других Домах, и даже в песках, по крайней мере, кимеры, такие же, как он сам; двемеры же — чужаки. Слово его не имеет большой силы, и потому Сарма молчит и ждет. Он терпелив, рано или поздно они ошибутся. Рано или поздно он получит шанс. Шанс ему приносит Вивек. (Сарма не верит ему, потому что Вивек принадлежит Неревару, так же, как и Ворин; но выслушать никогда не вредно.) Вивек приходит к нему ранним утром, еще до завтрака, надменный, одетый строже, чем всегда, и меньше, чем всегда, кажущийся находящимся не здесь и не сейчас. После обычных приветствий Вивек не начинает разговор сразу, молчит несколько мгновений, глядя ему в лицо и словно продолжая взвешивать, что и как скажет. Это почти оскорбительно, но Сарма подождет, ничего. — Я слышал — мы слышали, — Вивек выделяет голосом это "мы", подчеркивая, что он не один, что за ним есть и другие, — ты не любишь главу своего Дома, Сарма Дагот. Сарма не пытается возражать. — Мой долг перед Домом не обязывает меня его любить. — Верно, не обязывает. — Вивек вступает на зыбкую почву, говоря: — Твой долг перед Домом обязывает тебя, скорее, дать ему главу лучшего, чем нынешний. Сарма смеется. — Не стоит, — беспечно говорит он. — Я не стану его убивать, пусть я и не люблю его. Сарма говорит прямо, потому что он всегда, если это возможно, говорит прямо; Сарма говорит прямо, потому что ничего дурного он не сказал; и еще — в надежде получить такую же прямоту в ответ. Они говорят наедине, ни у кого из них не будет доказательств никаких, кроме собственных слов, а слово против слова значит немного, и почему бы и нет? — Этого делать не нужно, — Вивек делает крохотную паузу. — Это сделает Неревар. Одна мысль об этом — дикость. Впрочем, не большая, чем та, что Вивек, принадлежащий Неревару, сидит сейчас здесь и ведет такие речи. — Ты поедешь на север, к варварам, и приведешь их сюда, — говорит Вивек, в его тоне — ни малейшего сомнения, что Сарма в самом деле сделает это, когда дослушает до конца. — Ты скажешь им, что найдено Сердце Лорхана, и сейчас оно в руках двемеров. Ты скажешь им, что кимеры готовы стать их союзниками. — Оно действительно найдено? — быстро спрашивает Сарма. Он слышал о Сердце достаточно, чтобы понять. Сердце, кроме того, окутано легендами, как туманом, сквозь который оно видится еще более громадным, значащим еще больше. — Да. — Мы могли бы сами... Одна мысль о союзе с нордлингами противоестественна. — Разумеется, — с ноткой нетерпения говорит Вивек. — Все будет кончено еще до того, как прибудут норды, а после, с Сердцем, они не будут представлять для нас никакой угрозы. — Зачем тогда? — Ты будешь говорить с севером от имени главы Дома Дагот, — Вивек еле заметно улыбается и подталкивает к нему через стол письмо. Сарма берет его, почти ожидая в самом деле натолкнуться на договор Ворина с нордлингами, но это — всего лишь написанная его рукой лаконичная записка, без обращения вовсе, упоминающая, что некие обстоятельства требуют немедленного присутствия адресата, и не более. Она может значить, что угодно. (Она была написана Вивеку полгода назад, Ворин извещал его о внеурочном Совете, собранном Нереваром; вот и пригодилась.) Она может значить то, что захотят они. — Это не доказательство. — Сарма пожимает плечами. — Здесь даже... — Нет, и не должно быть. Это — посольство, прочее ты передашь на словах. Доказательством будет то, что север напишет в ответ. Договоры часто требуют письменного закрепления, да? А если не выйдет... мы всегда можем попробовать и это превратить в доказательство. Это все же больше, чем слово. — Даже если так, даже если удастся доказать это, я буду его союзником, — Сарма морщится. — Что мне за радость, если я буду казнен вместе с ним? — О, конечно будешь, — раздраженно говорит Вивек. — Если дождешься, пока север придет сюда. Но ты вернешься домой раньше, правда? — Приведи нордов, — говорит Вивек. — Мы покончим с ними, мы покончим с ним. И все это — одним ударом. А после, когда Сердце будет у нас, мы сумеем сделать так, чтобы ты занял его место. После Неревар останется с нами, с Советом, и ты получишь Дом из наших рук. Что такое Дом, когда речь идет о Сердце? Это пренебрежение, которое должно бы покоробить, странным образом убеждает Сарму в правдивости его слов. То, что предлагает Вивек, — опасно для всех, если выйдет из-под контроля хоть один элемент — не обязательно они сумеют справиться с целым, но это шанс, а Сарма не из тех, кто упускает шансы. Он дает согласие. *** Ворин входит к нему ранним утром, когда Сота Сил только еще (или уже) собирается ложиться спать, закончив возню со своими проектами. Он сортирует свои бумаги и книги и осторожно перекладывает полусобранный механизм в центре стола так, чтобы он не помешал ему позже. — Я могу прийти потом, если я не вовремя, — предлагает Ворин у него из-за плеча. Вместо ответа Сота Сил оборачивается к нему и протягивает ему раскрытую книгу с чернильными пометками прямо на странице. Ворин читает ее стоя, пока Сота Сил продолжает убирать со стола, терпеливо подравнивая стопку бумаг. Потом, когда он кладет ее на стол, то спрашивает только: — Ты полагаешь, что я должен отправиться к двемерам немедленно? — Да. — Почему ты не сделаешь этого сам? Сота Сил глядит ему в лицо и улыбается почти ядовито. — Потому что тебе надо бы показать Неревару, что ты полезен по-прежнему, а меня это не слишком беспокоит. Ворин не спрашивает ничего больше. Он тихо выходит (Сота Сил провожает его взглядом невеселым и не напоминающим ни о его улыбке, ни о словах сказанных им, ничем). После он отправляется к двемерам, смотрит там и слушает, и магия его стелется по стенам крепости как дым, просачивающийся в любую щель. Вернувшись, Ворин становится тем, кто приносит Неревару весть о Сердце Лорхана. *** Ворота крепости размыкаются с тихим гулом, идущим словно откуда-то из-под земли. Неревар много раз был в двемерских крепостях и еще чаще — в лабораториях Сота Сила, полных причудливых механизмов, но теперь входит внутрь как в мышеловку и жалеет о том мгновении, когда ворота закрываются за ним. Он мог бы взять с собой своих людей, но внутри крепостей двемеров пришедшим с поверхности долго не продержаться, а значит — все дело лишь в том, сколь многих перебьют, если дела пойдут скверно. Он мог бы взять с собой Совет. (Неревар спрашивает: — Я иду к Думаку и спрошу его о работе двемеров. Кто из вас отправится со мной? — и Совет отвечает молчанием. И Сота Сил, говорящий редко, но неизменно — от имени всех разом, поднимается с места. — Слишком опасно идти туда теперь, когда мы услышали о Сердце Лорхана и Инструментах, — негромко говорит он. — Мы могли бы… Неревар прерывает его нетерпеливым жестом, и он замолкает.) Он берет с собой Ворина. (Неревар оборачивается к нему и спрашивает, не сомневаясь почти: — Ну, ты-то со мной пойдешь? Ворин медлит мгновение — не потому, что помнит об опасности, но потому что Неревар вновь отделяет его от прочих — потом молча кивает.) В крепость двемеров они входят вдвоем. (С кем ему войти туда еще? С кем, если не с Ворином, который пришел к нему и сказал о Сердце Лорхана, и не сказал, откуда он знает это? С кем, если не с Ворином, который отвел глаза впервые, когда Неревар спросил его?) В крепость двемеров они входят вдвоем, и Неревар проходит в мастерскую Думака, и его тень следует за ним. Обе его тени.  Там Неревар спрашивает, верно ли то, что он услышал. Неревар спрашивает о Сердце Лорхана, об Анумидиуме и об Инструментах — о том, что нашли двемеры и создали двемеры, что может сделать двемеров богами, которые возьмут Ресдайн в руки, будто кусок мяса за обедом, и проглотят его не жуя. Неревар слышит в ответ ложь. (С этой минуты почти нет больше слов, в которых Неревар не слышал бы лжи; богиня его не говорит ему правды, когда он призывает ее; его советники не говорят ему правды; не говорят ему правды и союзники, когда он возвращается к ним.) Неревар говорит о мирном договоре и войне. Неревар говорит о многом и многих — и с войной Неревар уходит. ("Остынь, мой милый Неревар, или, клянусь пятьдесят одним золотым тоном, я убью тебя и всех твоих людей".) За спиной его лязгают мерно детали Анумидиума, становящиеся на места. За спиной его пылает Сердце Лорхана. Когда он снова придет сюда, за спиной его будут воины, пришедшие убивать тех, кого звали друзьями. Пришедшие умирать от рук тех, кто звал их друзьями. *** Альмалексия входит в шатер вместе с дождем, начинающимся снаружи, дробящим тяжелыми каплями песок и лакирующим темно-зеленые крупные листья. Обвивает руками, целует за ухом, целует в загривок сбоку. — Сердце мое... — начинает она. — Довольно с меня сейчас сердец, — резко говорит Неревар, не оборачиваясь. По лицу Альмалексии пробегает тень, но она не говорит ни слова. — Мы потеряли мир с двемерами, Айем. — Они обманули нас. Они обманули тебя, — Альмалексия касается щекой плеча, расчерченного темной линией татуировки, словно рассеченного пополам. — Я согласился бы быть обманут трижды три раза, если бы это сохранило мир, — горько говорит Неревар. — Мир нашему народу нужнее войны, мы слишком многое отдали миру, чтобы теперь разрушить его. Я не пошел бы на это — ты знаешь, Айем? — я не пошел бы, если бы не Сердце. Сердце страшно. — Не всякий обман можно прощать, — мягко говорит Альмалексия. Неревар гладит ее ладонь, узкую и горячую, лежащую на его плече, как змея, греющаяся на солнце. — Думак предал меня, но вы, мой Совет, верны. Мы еще сделаем... — Неревар... — Альмалексия запинается. — Не все в Совете верны тебе. Я пришла, чтобы сказать... — Вот как? — Неревар усмехается. — Я-то думал, жалость привела тебя, если не любовь, а ты пришла, чтобы кого-то убить, как убили ваши советы уже Думака. О ком твоя дурная весть, Айем? — Ворин Дагот предал тебя. Он призвал нордов, он сказал им о Сердце, — Альмалексия стискивает его плечо, запуская ногти в кожу, и чувствует, как он вздрагивает, когда она называет имя. — Ложь, — Неревар не колеблется ни мгновения, и Альмалексия думает со злобой неожиданной и яркой, сказал бы он то же о ней или Вивеке. Не было бы у него так же сомнений... правда, они-то его и предают, но он ведь не знает этого. Он ведь не знает. — Ты обвиняешь меня во лжи? — вопрос выходит гневным, окрашенным алым, как кровью. — Нет, Айем. Говорю — ты ошибаешься. — Тогда все мы ошибаемся — я, и Вивек, и Сота Сил, весь твой Совет ошибается. — Все вы будете свидетельствовать против него? — Да. — Что ж, — Неревар оборачивается, высвобождаясь из ее рук. — Пусть его позовут. Пусть позовут Вивека и Сота Сила. Я послушаю. — Сюда? — растерянно спрашивает Альмалексия. — Сейчас? — А когда бы? Сейчас и сюда. Ворин входит первым, на ходу оттирая платком пятно чернил с ладони. — Ты звал меня? — спрашивает он, бросает на Альмалексию взгляд беспокойный, непонимающий — встреча эта, в спальне Неревара, наедине с ним и его женой, кажется ему странной. — Я всех звал, — хмуро говорит Неревар, и Ворин кивает молча. Опирается о край стола, продолжая сжимать платок в руке. Сота Сил появляется следом, обводит их взглядом, но не говорит ничего, только кивком приветствует Неревара. Последним приходит Вивек, извиняется коротко — вызов Неревара застал его посреди занятий, он не мог их сразу прервать. — Ворин, — говорит Неревар, — знаешь ли, зачем я позвал всех? — Нет, мне это неизвестно, — Ворин еле заметно поднимает брови. — Жена моя говорит, что ты меня предал, — Ворин и Альмалексия встречаются взглядами (и во взгляде Ворина удивления нет). — Весь Совет готов подтвердить ее слова. Ворин улыбается почти нежно. — Ты хочешь обвинить меня или оправдать? — спрашивает с неожиданной беспечностью. — Я хочу знать правду. — Ты знаешь правду и так. Я не предавал тебя никогда — вот правда... о чем ты говоришь, жена моего друга? Каким образом предал я его теперь? — Ты позвал север! — отвечает Альмалексия. — Ты сказал им о Сердце! — Ложь, — бесстрастно говорит Ворин. — Ты подтвердишь это, Вивек? — спрашивает Неревар, и все взгляды устремляются к нему. Вивек делает шаг вперед. — Я подтвержу это, Неревар, — говорит он медленно. — Так оно было, Айем не лжет. Ты слышал сам о севере, который идет сюда, не от нас, от других, — но мы говорим — Дом Дагот ведет их сюда. Мы знаем — ты знаешь! — как Дом Дагот послушен... — Вивек на мгновение запинается, имени не произносит, — своему главе, и потому мы предполагаем, что и сейчас они следуют отданному им приказу. — Мне неизвестно о том, чтобы кто-либо из моего Дома отправлялся навстречу нордлингам или сносился с ними иным путем, — негромко говорит Ворин. — Отчего мои разведчики не донесли мне об этом? — спрашивает Неревар почти одновременно с ним, и этот резкий, недоверчивый вопрос ярче прочего говорит о том, как мало он верит в предательство Дома Дагот. — Все знают, как Дом Дагот послушен своему главе, — медленно говорит Вивек, глядя ему в глаза, — все знают, как его глава послушен тебе. Твои разведчики, верно, думали, что все происходит с твоего ведома... а теперь мы слышим, что не только ты — но даже и он не знает... или говорит, что не знает. Рука всегда знает, где ее пальцы, так, Неревар? Призови своих разведчиков, Неревар, спроси их. — Покуда я спрашиваю вас. Ты, Сота Сил? Сота Сил, глядящий на них так, словно его забавляет происходящее, переводит взгляд на Неревара, усмехается и качает головой. — Мне ничего об этом не известно. Знаю только, что север идет сюда и ему известно о Сердце. Но о том, чего не знаю, свидетельствовать я не могу. — Я услышал вас всех, — говорит Неревар. — Я спрошу своих разведчиков и дождусь севера. Я увижу, кто и из какого Дома идет с ним, и я спрошу, кто приказал это. Но до тех пор, пока я не буду знать, — он кладет руку на плечо Ворину, который чуть склоняется вперед, словно пригибаясь под ней, не выдерживая ее тяжести, — я не желаю более слышать об этом и не поверю, что друг предал меня. Ворин закрывает глаза на мгновение. — Мы дождемся севера, Неревар, — твердо отвечает Вивек. — И ты увидишь сам. — А до тех пор мне ждать помощи от Совета, расколотого не пополам даже, а натрое! — хмыкает Неревар. — Воистину мудро! — и, после выдоха: — Идите, все вы, довольно на сегодня. Ворин выходит первым, как и пришел, с коротким полупоклоном, усмехающийся углом рта, только рот на его лице и живет. Вивек и Альмалексия — следом, плечом к плечу, прямые, оскорбленные недоверием. И только потом — Сота Сил, с видом все таким же, позабавленным и рассеянным. Неревар подается следом, словно хочет окликнуть его, его одного, — но не окликает. — Мне казалось, — говорит Альмалексия, стоит Ворину впереди свернуть в сторону, — мы приняли решение, все трое. Она не оглядывается, зато ловит ладонью ладонь Вивека. — Разумеется, — безмятежно соглашается Сота Сил, следующий в шаге позади них, на ходу возящийся с прядью волос, в которой запутался обрывок тонкой золотистой проволоки. — И ты согласился помогать нам! — В том, чтобы получить Сердце, и не более. Я не соглашался клеветать для вас. — Хочешь получить Сердце и рук не испачкать? — зло спрашивает Альмалексия. — В том, что нужно для получения Сердца, я сделаю все, что от меня требуется, — отзывается Сота Сил. — Дагот не представляет собой опасности для Сердца. Ваши свары с ним — это ваши свары. — Ты поберегся бы! — выдыхает Альмалексия (рука Вивека стискивает ее руку, но уже слишком поздно, она уже говорит, она никогда не умела сдержать огонь, бушующий внутри). — Никому не нужен ненадежный союзник! Сота Сил смеется. — Вот надежные союзники — та, кто предает своего мужа ради Сердца, тот, кто предает своего друга ради Сердца! — весело восклицает он. — Откуда мне знать, когда вы предадите меня, как его предаете? Ты не веришь мне, девочка, но и я тебе не верю. Ни тебе, ни ему, слышишь? Мы вместе лишь в свете Сердца, в прочем — я не союзник вам! Золотую проволоку он наматывает на палец, как кольцо. Когда он сжимает руку, она врезается в кожу, это должно быть больно, но Сота Сил покидает их, улыбаясь. *** В воздухе пахнет снегом, дымом и рыбой, это запах севера, он въедается в волосы и пропитывает кожу. Сарма привык к запаху солнца, сухой пыли и чешуи гуаров и задыхается здесь, Сарма привык к легким одеждам, и меховые плащи кажутся ему неподъемными, он привык к телам, исписанным татуировками, а не к лицам, как делают местные, он привык к говору быстрому и легкому, как звон медных браслетов на запястьях, и с трудом разбирает северную речь. Сарма хорошо знает, что его могут убить здесь; когда он вернется — может убить Неревар; может убить даже тот, кого он зовет братом, и знание это душит его во сне и сдавливает ему грудь наяву. Сарма хочет жить. Он знает, сколь малы шансы на то, что слова Вивека окажутся правдой, и он займет обещанное ему место, — но шансы эти есть, и он продолжает путь. Не только страх становится для него стальным обручем, стягивающим ребра. Всего таких обручей три, и все они с ним каждое мгновение. Презрение Сарма испытывает к себе — он сознает, что совершает предательство, и не пытается смягчить это иными словами — и к нордлингам. Он не выносит нордов, он не выносит двемеров, он знает твердо, что кимеры должны быть кимерами, и им не нужно дружбы и крови чужаков — разве что кровь эта дымится на острие копья. Но Сарма преклоняет колено и говорит о посольстве, говорит о Сердце Лорхана, говорит о союзе с Домом Дагот и о смерти Неревара, короля юга, короля пустошей и пустынь, говорит тоже. Ненависть гонит его все дальше и дальше, ненависть делает его голос громче, а слова — слаще. Сарма ненавидит их, и того, кого он зовет братом, никогда не называя по имени, ненавидит еще больше. Ненависть подсказывает ему слова для того, чтобы был заключен договор, ненависть гонит в обратный путь. Сарма уезжает домой, увозя с собой письмо, которое, быть может, погубит их обоих. Сарма уезжает домой, натравив на свой народ север, и зима идет по его следам. *** Неревар лежит на спине, вывернув руки и ноги так, словно они переломаны, и глядя в потолок. В пальцах его мерно движется череда золотых колец, сцепленных друг с другом, он бос и полуодет. Здесь чудовищно жарко от горящего очага, сложенного из больших черных камней, и он мокрый от пота, волосы растрепаны. Ему слишком многое нужно обдумать. Таким его находит Вивек. — Мне нужно говорить с тобой, Неревар. Неревар поднимает тяжелые веки и глядит на него, сквозь него. — Говори, если нужно, — глуховато отзывается он. — Не только мне, — Вивек облизывает губы. — Сарма из Дома Дагот хочет видеть тебя. — Пусть подождет, — Неревар пожимает плечами. Он произносит такое редко — Неревар хорошо знает, что любая весть может быть ценна, а может в короткое время потерять свою ценность. Теперь — особенно. — Час назад он вернулся с севера, Неревар. Неревар глядит на него в упор, потом усмехается и садится. — Что ж — пусть войдет и говорит со мной. Раз ему есть, что сказать. Сарма из Дома Дагот похож на Ворина невероятно — лицом, осанкой и манерой держаться. Неревар хорошо знает его, и все же это сходство каждый раз поражает — вот и сейчас ему кажется, что в шатер его входит Ворин, пахнущий холодом, который не успело еще выжечь солнце пустыни. — Неревар, господин мой, — говорит он, склоняя голову, и его голос — голос Ворина. — Я слушаю тебя, Сарма, — отвечает Неревар. — Присядь и скажи то, зачем пришел. Сарма садится напротив. — Час назад я вернулся с севера, господин мой. — Мне это известно, — Неревар кивает. — Известно ли тебе, что я был на севере, чтобы тебя предать? — тихо спрашивает Сарма. Неревар глядит на него молча мгновение, потом жестом велит продолжать. — Мне было приказано отправиться на север главой моего Дома, — отчетливо говорит Сарма, глядя ему в глаза. — Мне было приказано явиться послом к северному королю и отдать ему письмо, на словах сообщив о Сердце Лорхана — видишь, я знаю о нем. — Вижу, — кратко говорит Неревар. — Что именно ты должен был сказать? — Оно найдено, оно в руках двемеров, и если... если север поможет нам получить его, мы разделим с ним силу Сердца. Сарма дожидается короткого кивка Неревара и продолжает: — Мне было сказано, что это делается по твоему, господин мой, приказу. — Как ты узнал, что это не так? Сарма молчит. — Ну же? — Я... прочел письмо, которое было написано в ответ, — выдавливает он, наконец, словно с усилием. — Письмо для главы своего Дома? — насмешливо переспрашивает Неревар. — Да, господин мой. Ты знаешь, что я не люблю главу моего Дома. Я признаю, что совершил неподобающее, но... — Но ты полагаешь, что размеры совершенного им поглотят твой проступок, — кивает Неревар. — Понимаю. Ступай, — приказывает он. — Я услышал тебя. Мгновение Сарма колеблется, словно желая прибавить что-то еще, но в конце концов молча поднимается с места. — Постой, — окликает Неревар. — Ты говорил о письме. Где оно? — Вот оно, — говорит Сарма и протягивает ему письмо, вскрытое по-воровски, так, чтобы можно было придать ему вид нетронутый. Оно написано на рыхлой грязно-белой северной бумаге, не похожей на желтоватые пергаменты пустынь, и запечатано было северной печатью. — Ступай, — кивает Неревар. Он читает письмо, когда Сарма выходит, почти безучастно, словно никакого отношения оно не имеет к нему и Ворину. Закончив, Неревар кладет ладонь на страницу, словно заслоняя от себя размашистые рубленые чернильные строчки, и закрывает глаза. Смотреть не нужно, слова, которые должны подписать приговор Ворину, слова договора Дома Дагот с севером, который подписывает приговор ему самому, врезаются в память сразу, и Неревар может повторить их все до единого. Несколько минут он сидит неподвижно, потом приказывает позвать Ворина. Он приходит почти сразу, задергивает за собой полог шатра и останавливается у входа. Неревар глядит на него мгновение, потом с силой сминает лежащий у него на колене лист бумаги (на нем остаются отпечатки от влажной ладони) и спрашивает: — Ты пойдешь со мной к двемерам? Драться? — Да, — не задумываясь, отвечает Ворин, бросает короткий взгляд на письмо, которое Неревар комкает. Голос у него чуть удивленный, и он добавляет: — Ты же знаешь. — Знаю. Неревар бросает письмо в огонь и поднимается на ноги, шагает к Ворину, стискивая в пальцах ткань его одежды. — Знаю, — бормочет он, упираясь лбом ему в плечо. — Конечно же, знаю. Ворин качает головой и проводит ладонью по мокрым от пота волосам. Он обнимает Неревара поперек спины, чувствуя, как напрягаются мышцы под его рукой, и целует в висок; целует в щеку; целует в губы. *** Под ноги Неревару бросается паук-центурион — то самое нелепое и воинственное создание, которое когда-то играючи атаковало его руку, — и Неревар сапогом отшвыривает его прочь, сам содрогаясь от этого удара, крушащего почти живое, напоминающее ему нелепого детеныша. Тошно убивать детей, даже механических, даже способных прикончить кого-то другого. Ворин следует за ним — тенью, щитом — и Неревар продолжает поворачиваться к нему спиной несмотря ни на что. Прочие из малого отряда, взятого Нереваром с собой, отстали в суматохе, затерялись в бою — но не Ворин, сражающийся свирепо и кроваво. Неревар старается на него не смотреть. Он хотел бы помнить его склонившимся над книгами, хохочущим в голос, последним, кого видишь перед тем, как уснуть, — не тем, о ком говорят, что он предал. В последние дни он почти совсем на него не смотрит. Они рассекают крепость как меч, взрезающий живое тело, и входят в самое сердце, приходят туда, где оно бьется — Сердце Лорхана. Думак ждет их там, Кагренак ждет его там. Оба полуодеты (штурм застал крепость посреди ночи), измараны чужой кровью, улыбаются нехорошо и недобро. Герой и его ученый, король и его тень — и Ворин с Нереваром, не раздумывая и не договариваясь, принимают решение. Ворин делает шаг навстречу Кагренаку, поднимая меч. Думак и Неревар не трогаются с места, по-прежнему стоя напротив друг друга. — Разве я не говорил тебе, милый мой Неревар, что я убью тебя и всех твоих людей, если ты не отступишься? — спрашивает, наконец, Думак. Неревар усмехается в ответ, у него не по-хорошему беспечная улыбка. — Разве не говорил я тебе того же самого? Они сходятся медленно, медленно, как звери в клетке. За их спинами со звоном сталкиваются мечи, и Неревар не смотрит, не смотрит, не смотрит, до тех пор, пока не слышит тяжелый удар за спиной и сдавленный вскрик. Он оборачивается на мгновение, полмгновения, и этого хватает, чтобы увидеть — Ворин полулежит на залитом кровью полу, опираясь на локоть руки, рядом с которой — выпавший из нее меч. Думак оседает на пол, хватаясь за перерезанное горло, словно силясь удержать кровь в теле, а Неревар делает прыжок чудовищный и длинный. Он не успевает ударить, потому что навстречу ему, навстречу Кагренаку, заносящему клинок, плещет магия, слепящая и накрывающая с головой. Неревар уже знает, как это бывает, он отшатывается, влетает плечом в изогнутую толстую трубу у стены, жмурит глаза от режущего белого света (слышит судорожный вздох Ворина, чувствует дыхание огня, лизнувшее кожу — и погасшее, не причинив вреда). — Прости, — хрипло говорит Ворин, слова прерывает сиплое свистящее дыхание. — Прости, уже все. Когда Неревар снова начинает видеть (хотя цветные круги все еще плывут перед глазами), Ворин сидит на полу, запрокинув к нему лицо, не обращая внимания ни на струю крови Думака, ползущую к его бедру, ни на мертвого Кагренака, лежащего рядом. Потом и вовсе встает. — Я мог его не убивать, — говорит Неревар, глядя на Думака. — Мы оба не хотели драться. Мы даже теперь еще могли примириться. Ворин смотрит на него спокойно и ясно. — Я знаю. И вины за то, что Неревару пришлось это сделать, спасая его, у него на лице нет. Скорее — удовлетворение, вот что, и глядя на это странное удовлетворение, Неревар почти готов поверить во все прочее. Но он не говорит ни слова — просто отворачивается и идет к тому, ради чего они здесь. Неревар подходит к Сердцу чуть прихрамывая, мгновение глядит на него, прищурясь, потом протягивает руку (оклик Ворина запаздывает) и берет его, как истекающий густым соком пылающий плод. На их лицах отражается свет, исходящий от Сердца, за их спинами мертвый Думак воздвигается как колонна, и рана, перечеркивающая его шею, больше похожа на рубиновое ожерелье, чем на настоящую рану. Они замечают его одновременно. — Сердце Лорхана! — вырывается у Ворина. — Он черпает силу Сердца! Мертвец стоит перед ними неподвижно, но глаза его делаются ясней, словно разум возвращается к нему. В то мгновение, когда он нагибается и слепо нащупывает на полу выроненный после смерти меч, Ворин перебрасывает свой в другую руку и делает шажок к нему. — Призови Азуру, — говорит он, не отводя глаз от мертвеца. — Пусть скажет, как остановить Сердце. Ворин не прибавляет "он к тебе не подойдет, пока ты будешь это делать". Они знают это и так, и Неревару лучше бы поспешить, потому что Ворина Сердце не поднимет из мертвых. — Азура! — зовет Неревар у него за спиной (со звоном скрещиваются мечи, и Ворин отшатывается на мгновение — в мертвом живет сила, с которой спорить не ему; только на мгновение). А потом снова: — Азура! Его голос да хриплое сорванное дыхание Ворина — единственные живые звуки здесь, среди лязганья металла. И Азура приходит. *** Они сидят на полу, плечом к плечу. Где-то над их головами сыплются искры из сочленений труб, рядом с ними — две горсти праха, на коленях Неревара пульсирует Сердце — ком магии, больше похожий на ком живой плоти. Кажется, оно стало больше с тех пор, как он взял его (по правде говоря — не кажется; по правде говоря — Сердце раздулось, покончив с двемерами, и если прежде оно было величиной с яблоко, сейчас оно почти с голову ребенка; оно измазано кровью Неревара). Ворин разглядывает ладонь, на которой отпечатался ребристый узор двемерских металлических полов, вдавленный до красноты. Друг на друга они не смотрят. — Мы потеряли двемеров, — отрешенно говорит Неревар под конец. — Мы могли сохранить мир, а вместо этого я... — Мы оба, — негромко перебивает Ворин. — Я принес тебе весть о Сердце. Я просил тебя позвать Азуру, чтобы остановить его. Неревар стискивает его плечи, лбом касается его виска, носом — измазанной кровью скулы. — Ты делишь это со мной? — тихо спрашивает он. — Как и всегда, — отзывается Ворин, и в его голосе улыбка слабая, но отчетливая. — Хорошо, — Неревар сглатывает. — Мне было бы тяжело одному. Тут уже ничего не исправишь, но... — ...в следующий раз мы сделаем по-другому, — заканчивает Ворин. — Мы будем помнить о том, где ошиблись. Неревар кивает и касается губами его щеки. — И ты будешь там со мной, — говорит он как заклинание. — Ты будешь, Ворин? — Буду. — Сейчас сюда идет север. Ворин не отвечает, и Неревар дергает его за волосы, не то — ласка, не то — упрек. — Скажи мне — сейчас скажи, я клянусь, я... я... мы все исправим, никогда и никто, кроме меня, знать не будет, я не упрекну тебя никогда, — скажи мне — ты привел север? — спрашивает он. Ворин поворачивает к нему голову, глядит молча в глаза. Потом сбрасывает его руку со своих волос. — Убей меня, если думаешь, что я, — говорит негромко. — Если думаешь, что я предал тебя. — Ты знаешь, я верю тебе. — Нет, не знаю, Неревар, — Ворин пожимает плечами. — И сейчас не время говорить об этом. Сюда идут, слышишь? Скоро они будут здесь. Сверху и впрямь слышны шаги — по перекрытиям, по ступеням, по металлическим решеткам. Неревар поднимается первым — и бросает Сердце ему на колени, небрежно, как кусок мяса. Когда Ворин его ловит, по его лицу на мгновение пробегает гримаса отвращения, но он продолжает удерживать Сердце. Входит Вивек и останавливается у порога, глядя на них, глядя на Сердце, пульсирующее на коленях Ворина, по-прежнему сидящего на полу. На лице его жалость и жадность мешаются воедино — всего на секунду — потом он смотрит в глаза Неревару. — Сердце теперь у тебя, а двемеры мертвы, — говорит он. — Что ты будешь делать с ним? Альмалексия за плечом его, шедшая следом за ним, глядит тоже, закусив губу, ожидая ответа, но говорит неожиданно Ворин, поднимающийся на ноги, держа Сердце на руках, как младенца. — Уничтожь его, — просит он. — Уничтожь, чтобы оно не сделало снова то, что сделало с двемерами. Неревар бросает на него взгляд, потом переводит его на Вивека и Альмалексию. — А вы что скажете? — спрашивает чуть насмешливо. — Сердце... — начинает Вивек, но Альмалексия перебивает его. — О чем говорить тебе? — резко спрашивает она. — Все уже сказано, и ты сделаешь, как он сказал! Зачем тебе Совет, Неревар? Оставил бы при себе его — и следовал его словам, как ты делаешь это теперь! Он правит Ресдайном, не ты! Неревар смеется. — Ты так думаешь обо мне, Айем? — Как мне думать еще? — Хорошо, — Неревар касается плеча Ворина, но не отводит взгляда от нее. — Я возьму тебя, и Вивека, и Сота Сила, и мы будем говорить. Ты останешься здесь, Ворин, будешь оберегать Сердце и... прочее, — он делает короткий жест, указывая на Инструменты. — Раз мой Совет думает, что ты принимаешь решения за меня, пусть предложит мне хорошее решение без тебя. Пусть объяснит мне, почему Сердце не должно уничтожать, а до тех пор к нему никто не должен и прикасаться. Ты сделаешь это для меня, Ворин? Ворин молча кивает, склоняя голову. — Идем, — бросает Неревар и идет на них, направляясь к выходу. На верстаке у него за спиной лежит недоделанный скриб, топорщащийся металлом лапок. *** Они идут сквозь крепость, словно затихшую в ужасе (но на самом деле — просто опустевшую), и на каждом шагу Неревар видит следы содеянного им. Видит горсти праха, блестящего жирным черным блеском, видит разбросанные в беспорядке доспехи — все, что осталось от двемеров, связавших свои жизни с Сердцем и потерявших их, когда Неревар разрушил эту связь. Неревар сделал это с теми, кого звал друзьями, и страх и боль наполняют его сердце. Альмалексия и Вивек идут за ним следом, как свита; как конвой. Неревар почти чувствует, как они загоняют его туда, куда нужно им, тыча копьями, словно зверя на охоте. Неревар хорошо расслышал свою жену: прими решение, которое ей не по вкусу, и Альмалексия будет преследовать его своим презрением. Неревар никогда никого не боялся, не боится и ее — но ему не хочется сделать ее своим врагом, она была ему хорошей спутницей, он любит ее. Любит он и Вивека, и сейчас он испытывает желание спросить, за что они так, — особенно теперь, когда он сделал то, в чем будет раскаиваться до конца жизни. Неревар молчит. Они выходят наружу, под солнце из шахт Красной горы, и, глядя на это солнце, щурясь на него, улыбаясь ему, Неревар почти верит, что все решится толком, и все будет в порядке. Сота Сил идет навстречу, и Неревар при одном взгляде на его лицо понимает, что охота только началась. Они останавливаются на склоне Красной горы, в стороне от лагеря, над лагерем. Совет гонит его от слова к слову, от решения к решению, от воспоминания к воспоминанию, и когда Неревар шагает в сторону, пытаясь вырваться из кольца охотников, его встречают слова Вивека, презрительно изогнутый рот Альмалексии и взгляд Сота Сила, внимательный, изучающий. На него Неревар надеется, его почти готов попросить о помощи здесь, в этом Совете, который на три голоса говорит о том, как необходимо Сердце, как важно сохранить его. Он не просит, и Сота Сил не делает шага к нему. Неревар устал, Неревар ранен, и Неревар только что погубил целый народ, смерть его болит внутри, но они не знают жалости. Они идут по запаху его крови. (Где-то в этом споре, когда небо становится исчерна-синим, а воздух приносит запах костров и готовящейся пищи из лагеря, Неревар говорит о Ворине — лишь потому что Ворин там, в этой пустой мертвой крепости, он ранен, он, верно, голоден, и ему нужна помощь, Неревар не собирался оставлять его так надолго стражем Сердца; он отправляет к нему кимеров, но забота эта — еще один крюк, который Альмалексия загоняет ему под ребра и вздергивает его к потолку, как тушу забитого животного.) Неревар любит их всех — своего учителя, своего друга, свою жену, и любовь эта заставляет его усомниться. Он думает — быть может, они с Ворином были неправы, быть может, у Сердца есть шанс стать для кимеров ступенью вверх, быть может... Неревар любит их всех, и потому ему так страшно то, как они охотятся на него. Неревар хочет только прекратить это — потом он разберется, ему нужно немного времени, даже он не может сразу отказаться от всех троих, которых любит, даже он не может трезво думать здесь и сейчас. Он позволит сохранить Сердце, он выиграет время (Неревар ловит себя на мысли о том, что думает о будущем с ними как о военной кампании, и содрогается), и тогда... — Хорошо, — говорит он, наконец. — Мы сохраним Сердце. Он видит торжествующую улыбку Альмалексии, с которой она подается вперед, чтобы поцеловать его в губы (Неревар с трудом не отшатывается), он видит осветившееся лицо Вивека (что-то в нем вздрагивает, когда Альмалексия тянется за поцелуем, но Вивек молчит, а Неревар сейчас не может задуматься еще и об этом). Сота Сил сдвигает брови, словно хотел проиграть этот спор. — Тогда иди и забери его оттуда, где оставил, — резко говорит он, почти приказывая. Альмалексия и Вивек глядят на него диковато, Неревар едва не вздрагивает от этого тона — что же, он считает, что может приказывать ему, если Неревар согласился на то, чего они хотели? Сота Сил не отводит глаз. Сота Сил глядит так, словно хочет сказать много больше, чем сказано. — Иди, — с нажимом повторяет он. Неревар поднимается с земли. Над ним — небо черное, прошитое насквозь костяными бусинами звезд, под ним — земля черная, прошитая насквозь янтарными бусинами костров лагеря. Перед ним — глыба Красной горы, похожая на спящего зверя, готового проснуться и поглотить всех вокруг. Он делает несколько шагов к провалу входа в шахты, когда Альмалексия вдруг шагает следом, напряженно говорит: — Стой, что это? Внизу, в лагере, огни вдруг вспыхивают особенно ярко, до них доносятся крики. В темноте за пределами лагеря что-то ворочается, как еще один темный зверь, и Неревар в который раз за последние часы думает об охоте, о том, как эти звери загнали их сюда. Альмалексия хватает его за руку: — Возьми Сердце! — говорит она. — Мы не знаем, что там, мы трое спустимся — возьми Сердце! Иди же! Неревар не трогается с места. — Возьми Сердце, — тише повторяет Альмалексия. Вверх по склону к ним кто-то бежит, и Неревар глядит на него, не отводя глаз. Это один из разведчиков, на бегу пытающийся застегнуть снятый наплечник. — Север идет, ашхан, — говорит он и смотрит на Неревара так, словно движение его руки должно сокрушить север. — Он один? — спрашивает Неревар так, словно только это и имеет значение. И, когда разведчик непонимающе глядит на него, резко повторяет: — Север идет один? Только норды, без других союзников? — Да, — удивленно говорит разведчик. Улыбка почти торжествующая, неуместная здесь, когда север идет к ним, трогает губы Неревара — и так и замирает на них, когда снизу доносятся крики, и в криках этих "Дагот" звучит для него особенно ярко, прорезая их алыми линиями. — Слушай! — одновременно говорит Альмалексия. Они прислушиваются вместе, и до них доносится голос, звучащий медью, как боевой гонг. — Дагот! — ревет этот голос, и звук его перекрывает даже шум схватки. — Дагот, ты предатель! Ты обещал нам помощь! Неревар отшатывается, как от удара; улыбка исчезает с его губ. — Разве мы не говорили тебе? — еле слышно роняет Вивек, и Неревар обращает к нему лицо, похожее больше на вырезанную из кости маску. — Ступайте вниз, все вы, — говорит он. — Мне нужно время. Я заберу Сердце и призову Азуру, чтобы она указала мне, как управлять им. Вы удержите нордов для меня. Он поворачивается и входит в Красную гору, не дожидаясь ответа. Ладонь его ложится на рукоять ножа. *** Ворин стоит, склонившись над Сердцем, лежащим на верстаке Кагренака, кончиками пальцев словно зачерпывая исходящее от него сияние. Он в одной рубашке, доспех, видно, снял еще когда Неревар в часы совета отправил к нему слуг с едой. — Ворин, — окликает Неревар негромко. — Что вы решили? — спрашивает Ворин, не оборачиваясь. — Оставь Сердце, — Неревар делает шаг. — Оно будет сохранено. Ворин сжимает пальцы в кулак. — Оно слишком опасно. — Но не слишком для того, чтобы пить его магию? — спрашивает Неревар неожиданно резко, и Ворин поворачивается. — Там, снаружи, север, — Неревар идет к нему, и лучше бы ему остановиться, потому что он сам еще не знает, что сделает; он не останавливается. — Там север, и он зовет Дом Дагот выполнить данное обещание и поддержать его! Ворин не двигается с места, только поднимает на мгновение брови. — Невозможно. Неревар устал и озлоблен, и это невозмутимое спокойствие, эта ложь сейчас, когда запираться просто смешно, почти сводят его с ума. — Я не давал никаких... — начинает Ворин. Неревар не дает ему договорить. Кулак его врезается в лицо Ворину так, что тот давится и едва не захлебывается неоконченной фразой, его отшвыривает к верстаку, и он потрясенно касается окровавленного разбитого рта, когда Неревар шагает вплотную к нему. (На мгновение — на долю мгновения — Неревар вспоминает мальчика, сидящего под вишневым деревом, трогая нос, но жалости в нем нет.) — Ты сказал мне, что никого из твоего Дома не будет с севером! — почти кричит Неревар ему в лицо. — Ты сказал мне, что я могу убить тебя, если не верю тебе! Ты сказал мне, что будешь беречь Сердце, чтобы никто не дотронулся до него, и пьешь его силу! Ты сказал, что лучше уничтожить его, а сам не желаешь выпускать его из рук! — Послушай меня, — начинает Ворин. Его голос так подчеркнуто спокоен, его голос так кошмарно спокоен, что это почти потрясает. Если бы он закричал в ответ, если бы он ударил, Неревар понял бы его, но это... — Я долго слушал тебя, — перебивает Неревар только чтобы не звучал больше этот спокойный голос, чтобы не ударить его снова за чудовищное это спокойствие, он жалеет уже, что сделал это впервые. — Я слушал тебя, а ты меня предал. Я заберу Сердце, а ты... уйди, куда хочешь, я не буду тебя искать. Потому что иначе, когда я покончу с севером, я вернусь и убью тебя. Неревар проходит мимо. Он забирает Сердце, он забирает Инструменты, а когда оборачивается, Ворин преграждает ему путь. — Убей меня сейчас. Я не стану прятаться от тебя. Неревар не говорит ему ни слова, и его презрение висит в воздухе, как пыль, забивающая легкие и не позволяющая дышать. — Убей меня сейчас, — громче говорит Ворин, и его голос взлетает к потолку, когда он кричит: — Или я не отпущу тебя с Сердцем! В голосе его — отчаяние, на Сердце он не смотрит вовсе, только в лицо Неревару, словно вокруг наступила темнота, а лицо его — единственный светильник. Когда Неревар делает еще шаг навстречу, в его ладонях вспыхивает молния. — Я не отпущу тебя. Ты не заберешь его отсюда, — повторяет он. Неревар забирает. У него за спиной Ворин, цепляясь за край верстака, опускается на колени. Рукой он зажимает рану в груди, сквозь пальцы льется кровь. Ворин вытирает окровавленные губы тыльной стороной другой руки, словно это все, что имеет значение. Потом падает. *** Когда он поднимается к поверхности, первая волна нордов почти отступает — правда, это и настоящим нападением-то не было, так, пробный укус, попытка — а ну как повезет. Неревар стоит на склоне Красной горы и смотрит вниз, как кимеры заканчивают отбивать их, и его взгляд выхватывает то отблеск металла на механизмах Сота Сила, то всплеск рыжих волос Альмалексии, то блик на копье Вивека. Неревар чувствует мгновенную и короткую боль в груди, когда понимает, что ищет и слепящее сияние заклинаний Ворина. Он спускается вниз, не оглядываясь. Когда все кончается, когда они идут ему навстречу, плечом к плечу, Неревару на мгновение кажется, что они враги и идут к нему как враги. — Ты забрал Сердце, — говорит Альмалексия, и в ее голосе медное пение труб, торжествующее и глубокое. Неревар не чувствует радости, которой его всегда заражал голос Альмалексии. Неревар чувствует себя так, словно в нем погас огонь. — Ты один, — тихо говорит Сота Сил, и Неревар не знает, что в его голосе — предупреждение или облегчение. — Он не придет. Сота Сил кивает и делает шаг назад, давая ему дорогу. — Я призову Азуру, — говорит Неревар. — Она скажет нам, как обходиться с Сердцем. Никто не перечит ему. Они следуют за ним прочь от лагеря в кольцо камней среди песков, и Неревар кладет на один из них Сердце и Инструменты, делает шаг в центр, подставляя лицо ветру. Каждый раз, когда он призывает богиню, ему делается чуть легче, и Неревар надеется, что и в этот раз появление Азуры сделает все чистым и прозрачным, сделает все легче, чем оно есть теперь. — Скоро мы все закончим, — говорит Неревар. — Да, — негромко соглашается Вивек у него за спиной, — скоро все будет кончено. Голос у него сосредоточенный и сожалеющий, и Неревар оборачивается на этот голос. Видит пальцы, обнимающие древко копья, видит и понимает разом все — за мгновение до того, как Вивек наносит удар, под которым трещит доспех, и костяные брызги летят во все стороны. Наконечник копья входит ему в грудь, потом Вивек с силой выдергивает его. Неревар падает вслед за освобожденным копьем, прижимая к ране ладонь, словно пытаясь удержать льющуюся сквозь пальцы кровь. Так, кровью пятная землю, он становится на колени, а после — валится лицом вниз. Он борется молча, силясь еще подняться, один удар — и все будет кончено, и Вивек шагает к нему, вновь занося копье, которое приколет его к земле, как бабочку. — Нет, — говорит Альмалексия, и он останавливается. Неревару удается приподняться, опираясь на руку. — Айем, — зовет он хрипло. — Айем, за что? Он стоит на коленях, запрокинув к ней лицо, и Альмалексия вспоминает на мгновение, каким он стоял на пороге ее шатра, каким она увидела его впервые — похожего на солнце, смеющегося, оглядывающего ее взглядом жадным и огненным. "Ты будешь моей женой", — сказал он, не спрашивая, и Альмалексия ответила — "Да", потому что прежде она не видела подобных ему, и потому что она хотела силу, которую он принес с собой. Альмалексия опускается на колени рядом с ним и притягивает его к себе. Гладит по грязным спутанным волосам, прошлым утром бывшим еще боевым гребнем. — Как жаль, — говорит она. — Как жаль, Неревар. Альмалексия обнимает его, пока он умирает, пятная идущей изо рта кровью ее доспех, пока он судорожно цепляется за нее, пока хорошее заклинание еще могло бы его спасти. Руки ее сильны, как у мужчины, и из этих стальных объятий, нежных объятий ему не освободиться. Альмалексия обнимает его до самого конца, а потом опускает на песок. — Как жаль, — повторяет она снова, ладонью касаясь его лба. А потом, тоном сухим, как песок в пустыне, спрашивает: — Какое оружие было при себе у Дагота, когда он уходил в крепость? — Меч, — медленно говорит Сота Сил, глядящий ей в затылок. — Такой, как твой? — не оборачиваясь, спрашивает Альмалексия. — Быть может. Схожий. — Дай его мне. — Если ты дашь мне свой, — усмехается Сота Сил. Альмалексия оборачивается к нему досадливо, морщится, потом, поднимаясь, отстегивает меч вместе с ножнами от пояса, швыряет к его ногам. — Возьми! Твой нужен мне не для того, чтобы убить тебя, пока ты будешь безоружен! Сота Сил нагибается медленно, не отводя глаз от них обоих, подхватывает с песка ее меч, делает с ним шаг назад — и лишь тогда вынимает из ножен свой собственный, бросает на землю у ее ног. Альмалексия кривит губы, но не говорит ни слова. Просто берется за рукоять, разворачивается к Неревару и вонзает меч ему в грудь, рассекая рану от копья Вивека. — Дагот убил его, — говорит она, очищая лезвие о песок. — Дагот в безмерной гордыне своей возжелал божественной мощи для тебя и презрел приказ повелителя нашего Неревара, который умер от ран у нас на руках. Так будут говорить... слышите, вы оба? — Айем, — Вивек обнимает ее за талию, и Альмалексия не высвобождается. Меч она протягивает Сота Силу. — Возьми и отдай мне мой. Вивек будет говорить за нас, он умеет лучше нас всех. Ты очистишь Красную гору. Он сказал, что Дагот не придет, но кто знает? Сота Сил еле заметно улыбается. — Ты приказываешь? — Я приказываю, — Альмалексия вздергивает подбородок. Сота Сил не трогается с места. — Мы равны, девочка, и без меня вам не справиться с Сердцем, как и мне не справиться с Ресдайном без вас, — говорит он. — Придержи язык. Я пойду к Красной горе, но только потому, что так будет лучше для всех, и потому что там может быть то, что мне пригодится в моей работе. Что же будешь делать ты, пока мы займемся делом? Альмалексия усмехается. — Я тоже займусь делом. Займусь нордами. Но прежде... Она оборачивается и бросает взгляд на Сердце. Ни один из них не уйдет отсюда до тех пор, пока сила Сердца не будет разделена. Ни один из них не оставит прочим больше, чем получит сам. *** Азура похожа на грозу, застигшую их над телом Неревара. Она затмевает собой небо и удерживает дыхание в груди, ее голос — как гром, в ее волосах змеятся молнии. — Как вы посмели? — гремит она. Сота Сил стоит перед ней, на шаг впереди Альмалексии, на шаг впереди Вивека, — и улыбается. У него вид такой же легкомысленный и рассеянный, как и... как и всегда в последние дни, словно гнев богини представляется ему чем-то малозначимым. — Он кимер, Азура, — говорит он. — И мы кимеры. Оставь дела живых живым. Он наш, а не твой. Азура склоняет к нему лицо, так близко, что Сота Сил видит свое отражение в ее глазах. — Даже мертвым он наш, — говорит Сота Сил и чувствует, как Альмалексия цепляется за его руку. — И вы убили его потому что он ваш, — вкрадчиво говорит Азура, глядя на него. — Мы убили его потому что он мешал нам, — Сота Сил усмехается. — Мы убили его потому что могли. Но не тебе становиться между нами и им. Он наш. Вивек кладет ладонь ему на плечо, и Сота Сил не сбрасывает его руку. Они стоят перед богиней втроем, за спиной их — мертвый Неревар, и они чувствуют себя так, словно защищают его, а не убили только что. Словно богиня страшнее, чем они. — Ты говоришь за всех? — спрашивает Азура. — Да, — отвечает Альмалексия. Ее пальцы сминают рукав Сота Сила. — Да, — отвечает Вивек и не утирает пота, выступившего на лбу. Сота Сил улыбается лениво, легко. Азура улыбается тоже. — Он ваш, — говорит она, — и вы запомните его и будете помнить вечно — вы и все ваше племя. Вы будете помнить его до тех пор, пока он не вернется. — А когда он вернется, он снова будет нашим, — Сота Сил пожимает плечами. — Когда бы он не вернулся. Оставь его, Азура. Оставь нас. Азура глядит ему в глаза молча, долго, и небо вокруг темнеет, а после рушится на них порывом ветра, шквалом песка, и проходит насквозь, окрашивая пеплом их тела, огнем — их глаза. Сквозь него слышен крик Альмалексии, сквозь него Вивек зовет ее по имени. Сота Сил не издает ни звука. Он долго разглядывает свои руки, золотая кожа которых стала пепельно-серой, когда все кончается. После — разворачивается к Красной горе. *** На полу мастерской в двемерской крепости; в крови; в послесмертии (но об этом он узнает только потом) — вот где находит его Сота Сил. Он должен был умереть, если вся эта свежая еще кровь, размазанная по полу, принадлежит ему, но он жив, и Сота Сил несколько мгновений глядит, как он корчится, пытаясь подняться. Потом шагает вперед и рывком вздергивает его на ноги, не заботясь о ранах, которые непременно растревожит этим движением. Ворин цепляется за него, лицо у него в крови, пальцы тоже в крови, и рукава пропитались кровью. Он щурится, пытаясь сконцентрировать взгляд на лице Сота Сила, и ему это, наконец, удается. — Неревар, — хрипит Ворин, облизывая спекшиеся губы. — Где Неревар? — Умер, — говорит Сота Сил, разглядывая его изучающе. На мгновение ему кажется, что Ворин близок к тому, чтобы потерять сознание, но вместо этого он только мотает головой, словно пытаясь проснуться от дурного сна, и повторяет: — Где Неревар? — Убит. Ворин глядит на него молча, дико. — Я, Вивек и Альмалексия, — отвечает Сота Сил на незаданный вопрос. Он не испытывает удовольствия от ситуации, скорее — нехорошую злобу ("Разве я призвал тебя не для того, чтобы ты спас его от нас?" — непроизнесенное, звучит в нем). Он ожидает чего угодно; Ворин отпускает его и заходится в хохоте почти истерическом, его складывает пополам, и это скверное зрелище. По правде говоря, это больше похоже на сумасшествие. — Он убит! — выдыхает Ворин, захлебываясь своим хохотом. — Он убит! Я хотел умереть, а убит он! Сота Сил слушает эти слова, полубессвязные, глядит на его руки, залитые кровью, глядит на нож, валяющийся на полу, и сдвигает брови. — Вы убили его, — говорит Ворин, и смех гаснет в нем, уходит внутрь, каплями крови заливается в горло. — Они... и ты. Сота Сил глядит, как лицо его темнеет, как небо перед песчаной бурей, а глаза, напротив, светлеют и становятся почти прозрачными, ясными и острыми, как цветное стекло. Сота Сил глядит внимательно, и ему кажется, что вокруг поднимается ветер, и скоро воздуха не будет вовсе, а будет только песок, забивающийся в горло, мешающий дышать. Воздуха нет. Воздуха нет, есть пальцы, сошедшиеся в судорожной хватке на его горле, пальцы, которым не нужно даже магии. Воздуха нет, есть пол из металлических плит, о который Сота Сил бьется затылком и спиной так, что в глазах на мгновение темнеет от боли, в локоть врезается рукоять чужого ножа, лежащего на полу. Воздуха нет, есть чужое тело сверху, и совсем близко — лицо, безмятежность, безучастность которого пугает больше, чем испугала бы ярость. Нож ложится в ладонь сам, и, потому что Сота Сил испуган, он всаживает его в это тело, раз, другой, третий (Ворин вскрикивает от боли только на третьем ударе, может, даже на четвертом), полосует пальцы, цепляющиеся за его шею, и, наконец, ему удается освободиться. Сота Сил откатывается, почти отползает, тяжело дыша, стискивая нож до боли, по пальцам стекает чужая кровь. Ворин сидит на полу, глядит на него взглядом таким же ясным, взглядом того, кто твердо знает, что нужно сделать, лицо его — неподвижная маска. Раны его, кажется, не беспокоят вовсе, хотя одежда на груди быстро пропитывается кровью поверх старых пятен — Сота Сил бил так, что лезвие прошло насквозь, он должен быть давно мертв, по крайней мере — умирать сейчас. И все же он жив. — Я же сказал тебе, — отчетливо говорит он, глядя в лицо Сота Силу, — я хотел умереть. Я уже умер. Я не могу умереть еще раз. Наверное, это все Сердце. — Наверное, — соглашается Сота Сил, облизывая губы, и разжимает пальцы, стиснувшие рукоять ножа. В следующее мгновение нож падает со звоном Ворин перемахивает разделяющее их расстояние и Сота Сил всаживает в него заклинание, как нож. Он был учителем Неревара, он был учителем Вивека, он успевает. Он держит Ворина в объятьях, как любовника, глядя, как гаснут его глаза, потом опускает его на пол, переворачивает лицом вниз и бесцеремонно тянет наверх подол рубахи. Раны на его спине, нанесенные ножом только что, почти закрылись, почти превратились в бледные рубцы. Сота Сил усмехается. Наверное, его в самом деле нельзя убить. Наверное, их всех теперь нельзя убить, но Сота Сил не слишком хочет проверять на себе. Может быть, на Альмалексии и Вивеке — позже. Может быть, им придется проверить на Нереваре, приходит ему вдруг мысль, и он находит ее почти забавной. Почему бы и нет? Неревар тоже касался Сердца, Неревар оставил на нем следы своей крови. Сота Сил издает короткий смешок, который в тишине мертвой крепости звучит почти пугающе, потом поднимается на ноги. Он всегда был тем, кто не вмешивается; позволяет реке течь как она течет, а с тех пор, как уничтожен его Дом, он почти уверен в том, что не может быть изменено ничего из того, что должно случиться. Он наблюдает за всем со стороны, словно отделенный от мира вуалью. Рассеянный ученый, занятый своими механизмами и звездами, — вот он кто, вот кого он сделал из себя, и быть таким проще, чем тем, кто принимает решение и участвует в жизни. Сота Сил ничего не боится и ничего не хочет, на самом-то деле, он идет куда зовут. Он шел к Сердцу Лорхана, потому что Вивеку и Альмалексии он полезен, он шел к Неревару, потому что Неревар был его учеником, и предупредить его — большее, что он мог сделать, не вмешиваясь в дело по-настоящему. Он глядит, как сила Сердца Лорхана сметает север, и слушает, как оплакивают гибель Неревара. Он стоит за плечом Вивека и спускается в лаборатории Красной горы. Он следит, чтобы заклинание, удерживающее Ворина во сне, не слабело, и собирает свои механизмы в тишине пустых комнат. Он получил в свое распоряжение времени больше, чем когда-либо ожидал, и время это льется вокруг него как прохладная река без конца и начала. Сота Сил не замечает, когда кончается один день и начинается другой, да это и не имеет значения. Иногда ему кажется, что время для него остановилось вовсе и, даже если однажды Вивек и Альмалексия перестанут делать это, найдется кто-то другой, кто будет приходить к нему время от времени, заговаривать с ним, задавать вопросы, а потом уходить обратно, к свету, и это тоже не будет иметь значения. Иногда ему кажется, что он ждет, но он не знает, чего. *** Неревар открывает глаза в темноте, которая несколько мгновений кажется ему абсолютной. Все же ее рассеивают светящиеся грибы, растущие на стенах вокруг, и в их свете Неревар хватает воздух ртом, глубоко вздыхая, потом садится и глядит вокруг, на мертвые тела, усаженные в ритуальные позы, на чуть поблескивающее искрами магии оружие. Руку он кладет на грудь, отталкивая в сторону тихо звякающие тяжелые украшения, которые дают уходящим к предкам, нащупывая выпуклый гладкий шрам над сердцем, ровно бьющимся в груди. Неревар несколько мгновений сидит почти неподвижно, касаясь этого шрама, прислушиваясь к стуку собственного сердца, затем — встает. С его бедер с шелестом соскальзывает вниз ткань погребального покрывала, Неревар наступает на нее босыми ногами, подбирает свой меч, лежащий рядом, и идет к выходу, оставляя за собой неровный след, — он покачивается, он плохо держится на ногах, и стежка его пути изгибается из стороны в сторону. Мертвецы его рода глядят ему вслед. Неревар не останавливается перед ними и не отдает им привычной доли почтения — он сам мертв, что уж теперь. Он был мертв, и ожил, и идет забрать свое. Вот и все. Солнце невыносимо яркое, раскаленное добела, выжигает глаза, выжигает пески, полуденное солнце пустыни. Неревар стоит под ним, покинув своих мертвецов, у ног его, как ручной зверь, свернулась клубком черная тень, и Неревар усмехается. Он бредет через пески, и пот размывает начерченные на его коже знаки, которые должны были быть его указателями в стране мертвых. Неревар размазывает их ладонью. Он идет весь остаток дня и часть ночи, до тех пор, пока на смену солнцу не приходит холод, и Неревар останавливается ненадолго — только чтобы перевести дыхание. Ему все еще скверно, его морозит, и он проваливается в полудрему, сквозь которую слышит взрыкивание алитов, бродящих по пескам вдалеке, шуршание лапок жуков, бегающих под ногами, и шелест песка, разносимого ветром. Неревар просыпается, когда небо уже становится фиолетовым и низким, потеряв всю свою ночную глубину. До шатров своего лагеря он доходит на рассвете. Неревар, наверное, может позвать своих воинов и раскрыть им правду. Неревар, наверное, может войти в лагерь как возмездие воплощенное. Неревар, наверное... Он обходит посты и идет к шатру Сота Сила. Вот — свет от его светильника, вот — полог, вот — чертежи, он то ли не ложился еще, то ли уже встал, вернее всего — не ложился. Сота Сил поднимает глаза без удивления и без удивления говорит: — Здравствуй, Неревар. Забавно, но мне казалось, Азура имела в виду более долгий срок, когда говорила, что ты вернешься. — Куда уж забавней, — Неревар шагает внутрь и кладет меч на стол. Сота Сил протягивает к нему руку, но лишь чтобы сдвинуть дальше от бумаг, не опалить их заклинанием, окутывающим меч. — Что ты будешь делать теперь? — спрашивает он. — Убью тебя, Айем и Вивека? — предлагает Неревар, садясь напротив. Он чувствует себя чудовищно усталым, словно смерть опустошила его. — Отличное предложение, — Сота Сил касается его лба. — Но сначала лучше лечь и поспать хоть немного. — Я и так спал дольше, чем нужно. Сколько я был мертв? — Несколько дней... или больше, не знаю. — Где сейчас норды? Сота Сил пожимает плечами. — Твоя жена и твой друг использовали Сердце, чтобы отбить север. Он ушел. Думаю — вернется. Неревар касается рукояти своего меча, бездумно обводя насечки на ее поверхности. — Почему я жив? — спрашивает он, наконец. — Благодаря Сердцу, вероятно. Ты прикасался к нему, оно получило твою кровь. На мгновение по лицу Сота Сила пробегает тень, он словно собирается прибавить что-то еще, но ничего не говорит. — Если я лягу теперь, ты зарежешь меня во сне? — Неревар улыбается. Это все слишком дико, и он закричит, если не увидит все это забавным. Ведь забавно — быть мертвым, прийти к тому, кто предал тебя и тех, других, устраиваться здесь уснуть перед великой местью... это забавно, и Неревар улыбается. — Ничего не могу обещать, — Сота Сил улыбается в ответ. — Тогда я рискну. — Рискни, — Сота Сил указывает на постель и склоняется над своим чертежом. Неревару кажется, что он сходит с ума. Или Сота Сил сошел, потому что этого не должно быть, это должно быть не так. Неревар сказал бы об этом, но он не знает, как сказать, и не знает, как все должно быть, ему не приходилось еще жить в мире, где его предают, где он мертв. Он идет к постели, рушится на нее, пачкая ткань, и засыпает, не заботясь о том, проснется ли — и когда проснется. *** Снаружи — ночной лагерь, посреди громадного шатра, шатра Совета, в очаге горит огонь, но они сидят в стороне, почти неразличимые, вполголоса обсуждая что-то. Когда Альмалексия входит, до нее доносится тихий смех. — Нет, постой, — говорит в темноте Сота Сил, и только по голосу она узнает его, — рифма в этом, конечно, есть, но смысл совершенно теряется... ты пришла, Альмалексия! — Я пришла, и не говори, что вы звали меня, чтобы обсуждать стихи, — досадливо говорит Альмалексия. — Нет, зачем же, — отзывается из темноты голос, который звучать не может. Не должен. — Иди к огню, Айем, — прибавляет он почти ласково. — Мы ждем еще Вивека. — Ты мертв, — говорит Альмалексия и хочет сделать шаг назад, но вместо этого шагает вперед, к огню. Она не из тех, кто отступает. — Сердце Лорхана, — кратко поясняет Неревар, словно это должно сделать все ясным. В общем, так оно и выходит. — Что еще дало тебе Сердце? — Альмалексия садится, подобрав под себя ноги и глядя на него оценивающе. Ее голос не дрожит, ее тон — небрежен, и для этого почти не приходится прилагать усилий. — Не думаю, что многое. — Нет? — Альмалексия улыбается. За ее спиной раздвигается полог, и Вивек входит, направляется к ней. — Что случилось, Айем? — спрашивает он. — Дурные вести? Откуда? — Неревар вернулся, — отвечает Альмалексия и протягивает ему руку. — Сердце вернуло его. Вивек целует ее в ладонь, прежде чем сесть рядом. — Чего-то подобного можно было ожидать, — просто говорит он. — Где он теперь? — Здесь, — так же просто отвечает Альмалексия. Вивек понимает сразу. — Почему тебе не подойти к огню, Неревар? — спрашивает он, глядя в темноту, где Неревар сидит, рассматривая их. — Мне не хочется греться у одного огня с тобой, Вивек. — Почему ты не показываешь лица, Неревар? Неревар склоняется вперед, так что лицо попадает в круг света. Отблески пламени делают его глаза черными провалами, он как никогда похож на мертвеца (он похож на того, кто когда-то склонялся навстречу Вивеку через стол грязного трактира). Он усмехается. — Ты думал, тебе лгут? — спрашивает он, позабавленный. — Глупости, Вивек. Лучше скажи мне, мой советник, что мне делать с тобой? Что мне делать с моей женой? — Что ты сделать-то можешь? — огрызается Альмалексия. — У тебя только и есть, что немного бессмертия, а у нас — вся сила Сердца! — Ты же мер, — говорит Альмалексия, — смотри, он просто мер! Она издает короткий смешок, и от этого смеха, как от удара, Неревар выдыхает и отшатывается. Голова его вздергивается вверх, а руки и ноги выворачивает, изгибает и корежит, как ветви на слишком сильном ветру. Потом он падает на пол и лежит лицом вниз, сломанный, как игрушка. Все это занимает меньше трех ударов сердца, все это — в тишине. — Он просто мер, — повторяет Альмалексия и поднимается. — А мы — боги. Неревар не то стонет, не то сдавленно смеется, по-прежнему лежа лицом вниз. — Айем, жена моя, — тянет он и опирается на руки, поднимаясь на четвереньки, тень от ссыпавшихся набок волос похожа на рану, перечеркивающую его лицо. — Как ты желала моей смерти, выходит! Вивек, друг мой... Вивек отводит глаза, но Альмалексия — нет. Альмалексия шагает вперед, покончить со всем этим, со всей этой уродливой сценой, с мертвецом, вернувшимся с тропы предков, с прошлым, которое оттаскивает ее за волосы от сияющего места богини. Альмалексия делает шаг вперед, а потом вскрикивает и издает странный булькающий звук, хватаясь за горло. Сквозь ее пальцы торчит метательный нож, как дразнящий язык, причудливым уродством выросший прямо на теле. ("Айем!" — выдыхает Вивек, подхватывает ее.) — Она не умрет, — говорит Сота Сил, второй нож покачивается в его пальцах, словно ища цель. — Во всяком случае, я так не думаю. Мы ведь боги. — И ты был там с нами, — Вивек глядит на него поверх головы Альмалексии, ее пальцы судорожно царапают его грудь, стискиваясь, потом расслабляются, и рука ее соскальзывает вниз и раскачивается, тень от нее кажется чудовищным маятником. — Почему теперь?.. Сота Сил пожимает плечами. — Я был должен тебе жизнь, — говорит он. — Больше я ничего не должен. Сядь, ученик мой, — и будем говорить. И Вивек садится, по-прежнему удерживая Альмалексию на руках. Они говорят долго, долго, и Альмалексия, захлебываясь собственной кровью и со стоном боли, успевает вернуться к нему. Они говорят долго, и Вивек укачивает ее в объятьях и удерживает от того, чтобы подняться, страшной и окровавленной, и закончить начатое со всеми ними. Они делят юг пополам. *** Мертвым было оставаться легче. Мертвый не должен был объяснять своим воинам, почему с таким трудом достигнутый союз юга разделен вновь, и юг расколот надвое, как кровавой чертой, проведенной рукой Альмалексии поперек карты. Мертвый не должен был стоять рядом с теми, кто убил его, и улыбаться, и обнимать, и говорить о том, как они будут править восточными краями. Мертвому не нужно было смотреть в спину Вивеку и Альмалексии, уходящим рука об руку, уходящим править вместе. Смешно, но даже то, что жена оставила его, могло пошатнуть его положение. Неревара это почти не беспокоило, он не находил в себе сил остановить ее, жить с ней, глядеть ей в лицо каждое утро; меньше же всего на свете он хотел ее убивать — он уже убил того, кто был ему дорог, и он еще помнил, как любил Альмалексию. Как любил Вивека. Память об этой любви, не сама любовь, была тем, что заставило его отдать им половину юга. Мертвому не нужно было выслушивать рыдающую жену Сармы из Дома Дагот, казненного на второй день их правления. (Когда Неревар спросил, почему, Вивек рассказал ему все, бесстрастно и равнодушно. Когда Неревар вновь спросил, почему, Вивек ответил: "Предал его — и нас предаст". Больше Неревар не спрашивал.) Мертвому не нужно было возвращаться в пустой шатер, где не было больше ни жены, ни любовника, ни друга, и стоять на пороге, и ночами глядеть в темноту, пытаясь заснуть, и утром, просыпаясь, искать их рядом. К еще живому пришел Сота Сил (Неревар не знал, где он был все это время, исчезнувший после ночного их последнего совета, да и не слишком интересовался, по правде говоря) и сказал: — Хочу показать тебе кое-что. Это забавно. Неревару все равно было, забавно или нет, но он пошел, потому что теперь ничего не боялся, и потому что народ его по-прежнему был с ним, а значит, он должен был знать все, что имеет значение. Они спускаются в двемерскую крепость, и на ходу Сота Сил говорит ему словно бы даже весело: — Знаешь, здесь вышла прекрасная лаборатория... но не так много того, чего я не знал и прежде! Может быть, потому что прежде мы с двемерами часто советовались. Слышать о двемерах скверно, быть здесь — еще хуже, и слышать эхо от этого чистого громкого голоса в пустых залах — тошно, но когда Сота Сил распахивает перед ним двери одной из двемерских мастерских, превращенных им в свою лабораторию, Неревар шагает внутрь и останавливается на пороге. — Я подумал, — так же оживленно говорит Сота Сил у него за спиной, — с моей стороны было бы хорошо предложить тебе что-нибудь. В обмен за то, что мы тебя убили, понимаешь? Веселье в его голосе такое же искусственное, как пауки-центурионы, собранные двемерами, и Неревар не обращает на него внимания. Неревар вообще ни на что не обращает внимания, он идет вглубь комнаты и склоняется над столом, на котором лежит Ворин, тихо и ровно дышащий во сне. Впервые за последние дни он чувствует себя живым. Неревар всхлипывает коротко, по-детски, он стоит, клонясь над столом так, словно сейчас упадет, просовывает руку Ворину под лопатки, притягивает его к себе и обнимает. За его спиной Сота Сил стягивает свое заклинание, сматывает его, как веревку, в его руках Ворин издает короткий болезненный стон, приходя в себя. Потом говорит (голос странный и отрешенный): — Мне сказали, что ты умер. — Сердце, — отзывается с трудом Неревар, слыша еще дрожь в своем голосе, гладит его по спине, по жестким черным волосам. Только их он и видит, да еще худую руку, лежащую на металле стола безвольно, не пытающуюся подняться, чтобы обнять его в ответ. — А. Ворин все же поднимает руку, но не чтобы его обнять, а чтобы высвободиться из его объятий. Бросает на Сота Сила короткий взгляд, но не говорит ничего. — Зачем ты пришел ко мне, Неревар? — негромко спрашивает он, и Неревар содрогается от этого вопроса. — Прости меня. Ворин пожимает плечами. — Простить — так, словно ты толкнул меня под руку, когда я писал? — Я был обманут, — Неревар впервые за всю свою жизнь сам пытается разделить вину с кем-то еще. — Я... я... Ворин! В его голосе мольба. Ворин смотрит на него несколько мгновений молча, без яда и без злости, печально. Лицо его — лицо того, кто должен был быть казнен, услышал о помиловании, после же — о том, что помилование это — шутка. Неревар никогда прежде не видел у него такого выражения. — Тебе нечего сказать, жизнь моя? — спрашивает Ворин нежно. — Ты, который говорил мне о любви, а потом обвинил в предательстве, — говорит Ворин, и его голос наполнен болью, как рана наполняется кровью. — Ты, который знал, что я не лгал тебе ни разу. Ты не находишь теперь слов? Он поднимается с места, прижимая руку, касавшуюся Неревара, к груди, словно она болит. — Ты был обманут, но что сделал — ты сделал сам. Он останавливается на мгновение рядом с Сота Силом. — Может быть, — отчетливо говорит ему, — было бы лучше, останься я мертвым... спящим. Ты напрасно разбудил меня. Неревар глядит, как он выходит, и оклик болит у него в горле, но не вырывается наружу. Оклик этот в нем и ночь спустя, когда Ворин уезжает и не говорит, куда. *** ...когда через несколько дней Сота Сил объявляет, что исследования его завершены, и собирает вещи, Неревар почти не удивлен и вовсе не пытается его остановить. Он теряет их всех, и нити уходят в песок. Может быть, будут другие, но сейчас Неревар чувствует себя так, словно поднялся на гору, и стоит там один, и ветра со всех сторон света хлещут его, и небо лежит у него на плечах. Он один, один. Он никогда не был один. Он не помнит, что такое — быть одному. Неревар будет учиться этому еще много лет. Он увидит Вивека и Альмалексию снова почти пять лет спустя, смеющимися, юными, идущими к нему навстречу рука об руку, и это будет больно. С тех пор Неревар будет видеть их часто — юг не должен снова окунуться в войну, они встречаются, чтобы обсудить то или иное, быть может, не каждый год, но все же... Неревар увидит, как Альмалексия, босая, хохочущая, с развевающимися по ветру волосами, будет плясать у костра, и как Вивек будет хлопать ей в такт; Неревар будет читать рукописи Вивека и с ним спорить о речах, обращенных к нордлингам. И все же Неревар отделен от них словно тонкой стеной магического щита, и тоска его по ним растет так, словно он и не был предан ими, и ему больно от каждого взгляда, который между ними и только для них. Сота Сила Неревар видит снова больше двадцати лет спустя сидящим на городской площади у фонтана, окруженным детьми и подростками, среди которых каждый норовит получить побольше его внимания. На плече его — очередная механическая штуковина, причудливый зверек из шестеренок и пружин, когда он потирает нос лапой, совершенно как живой, Неревар усмехается. Сота Сил поднимает на мгновение голову на цокот когтей его гуара, и они встречаются глазами. За короткий этот взгляд Сота Сил улыбается ему, а после отворачивается и, как яблоко, бросает огненный шар, который держит в руке, босоногой девочке у самого края фонтана. Она ловит его в ладони, немедленно швыряя кому-то еще, снова и снова, он переходит из рук в руки и взмывает к небу, словно крошечное солнце. Неревар смотрит, как они перебрасываются им и смеются, но больше Сота Сил не глядит на него, и никто из детей, сидящих рядом с ним, — тоже. Магия им интересней, чем случайный путник, и так Неревар уезжает. У него за спиной шар проскальзывает мимо чьей-то протянутой руки, врезается в статую и разбрызгивается дождем искр, стекающим по подставленному Сота Силом щиту под крики испуга и восторга. Ворина же нет нигде. Год за годом, год за годом, в которые он не то на самом деле делается богом, не то — просто кимером быть перестает, и Неревар почти рад, когда Империя приходит и предъявляет свои права. Империя — железный зверь, лязгающий сочленениями, пахнущий дымом и лошадьми, и Неревар встречает его веселым оскалом, равно готовый и протянуть руку, и вцепиться в глотку. (Империя напоминает ему двемеров, совсем немного, но этого довольно, чтобы он был готов пойти на союз с ней.) Империя присылает послов и говорит их ртами: Ресдайн слишком мал и слаб, чтобы противиться. Империя говорит: у Ресдайна нет и половины той армии, что может выставить она, нет и половины того оружия, той провизии, той силы. Империя говорит: она может взять Ресдайн в копья, как берут зверя на охоте, но она дает ему шанс. Неревар не говорит ни "да", ни "нет". Он пишет Альмалексии и Вивеку, не сомневаясь, что послы явились и к ним, хозяевам всего Восточного Ресдайна. Совет его нужен ему вновь. Отвечает Альмалексия; она просит его прибыть в их город, в их столицу; и Неревар обещает. *** Неревар выходит из душного шатра, полного запаха дыма, человеческих потных тел и еды, останавливается у входа, глядя, как всходит солнце, и небо становится золотым и малиновым. Он вдыхает глубоко, закрывая на мгновение глаза. Воздух холодный и сладкий, пахнет травой и пылью, и еще два дня пути до города Альмалексии и Вивека. Рядом возятся гуары из каравана, проходившего вечером через поселение и оставшегося переночевать, и Неревар рассеянно скользит по ним взглядом. Потом — делает шаг вперед; потом — почти выкрикивает: — Ворин! Ворин, просто одетый, поящий одного из гуаров, стоя у колодца, оборачивается к нему, лицо у него по-застигнутому врасплох радостное, он хмурится только потом, но Неревар уже видел, Неревар уже успел все увидеть. Неревар шагает к нему, в руке у него нож, и Ворин отшатывается и поспешно ставит, почти роняет, мех на землю, освобождая руки (опасение это ранит хуже, чем могла бы магия; но Неревар видит на его лице воспоминание о Красной горе, и разве посмеет он упрекнуть — после того, что было?). Потом нож взлетает, перечеркивает наискось грудь Неревара, глубоко. По его ребрам стекает кровь, но он смотрит в лицо Ворину и словно ее и не замечает. — Моя кровь — тебе, — говорит он просто и протягивает Ворину нож рукоятью вперед. — Моя жизнь — тебе, если захочешь. Ворин молча смотрит на него целых несколько мгновений. Потом говорит: — Хочу, — и его пальцы смыкаются на запястье Неревара вместо рукояти его ножа. Другая его ладонь ложится Неревару между лопаток, и прядь волос Ворина касается его щеки. Тогда только Неревар почти стонет коротко от облегчения, роняет нож и притягивает его к себе, марая его одежду кровью. Ни один из них не обращает на это внимания. — Ворин, — бормочет Неревар ему в волосы, — у нас тут война с Империей, и тебя нет, Ворин, прости меня, я, я не знаю, что хочешь, прости меня, ты прости меня, ладно? Ворин касается носом его виска, и Неревар закрывает глаза — и снова начинает дышать. ...Сота Сил встречает их сидящим на ступенях дома, где ждут Альмалексия и Вивек. — А мы уж думали, Совет будет неполным, — с усмешкой говорит он, глядя снизу вверх и, кажется, удивляется, когда после Неревара и Ворин обнимает его. *** Совет цел, как и в день его создания. Годы покончили с ненавистью между ними лучше, чем с этим справилась бы любая политика. Когда они встречаются снова, они рады друг друга видеть, вот что самое забавное, — а может быть, дело в том, что им теперь не из-за чего и не из-за кого спорить. Они даже решение о сдаче принимают с удивительной легкостью — все они понимают, что не Ресдайну спорить с Империей, кроме того — все они привыкли искать мира больше, чем войны, даже в Альмалексии, неистовой и великолепной в своей ярости, огонь этот притух с годами, сменившись ровным пламенем. Они принимают решение и, поняв, что оно принято, на мгновение замолкают, словно в нерешительности. Встретившись впервые за столько лет, они не спешат расстаться, хотя все решено, и пора идти. Их ждут послы Империи, ненаписанные письма и те, ради кого они решили так, но они не трогаются с места. В наступившей тишине залитой солнцем комнаты слышны становятся гомон и топот под окном и удары кожаного мяча о землю. — Караван идет в песках, мой учитель — полный н'вах! — распевает во все горло какой-то мальчишка. Тогда они переглядываются и смеются как дети.