Имя

Она живет во сне, от которого нельзя проснуться. В чащобе лесов каждый день не похож на предыдущий: летом роса выпадает иначе и вкус у нее другой; лешаки скрипят другие песни на своем странном языке; даже оборотень, живущий в трех перелетах птицы, ходит на охоту не всякий раз и следы его немного отличаются; про зиму и говорить нечего. Снег звенит, и ты не слышишь этого, пока живешь среди людей и слышишь лишь себя. Это странный сон. Она выходит из землянки и вдыхает полной грудью. Осень приближается, это чувствуется по тому, каким прозрачным стал воздух. Ветер доносит запах гниения, но он уже не летний, не густой и полный шума жизни. Она оглядывается на землянку. Кажется, она ушла под землю еще немного, вот и нижняя рама окна достала до пожелтевшей головки борщевика. Так и должно быть, разве нет? Просто время проходит. Она идет туда, где они позаимствовали немного лесной земли – и никак иначе, здесь с лесом не воюют! – для собственных нужд. Привычные руки машинально выпалывают сорняк и собирают кое-что на обед и соленья. Да, капусты нынче уродилось мало, и на вкус она больно водянистая. Хорошо бы вырыть в старых книгах какое-нибудь заклинание, чтобы насытить почву. Только поможет ли это? Больше похоже не на оскудевание, а на отраву… Откуда эти мысли? Странно. Она трясет головой, избавляясь от тревоги. Слушать звуки леса приятнее, они наполняют пустоту внутри ее головы жизнью. Она идет к бочке, чтобы помыть овощи. Можно использовать какое-нибудь из десятка известных ей заклинаний, но это всегда немного больно. Заклинания несут память о той жизни, что осталась далеко-далеко за брянскими лесами, за морем-океаном, и остров Буян уже так похож на сказку, что, кажется, и не существовал никогда. Кольцо на ее руке просто кольцо, а Буян – просто остров из сказки Пушкина. Реальность – это не латинские премудрости прадеда, не светлый взгляд бородатого мага, не легкость полета на контрабасе. Реальность – здесь. Реальность – Он. Он еще не выходил из землянки, несколько месяцев назад он полюбил вставать к обеду и ложиться спать за полночь. Говорит, ему так комфортнее. Какое слово – «комфорт». Почти что из другого языка. Не их, чащобного, а того, далекого, да к тому же не того, которым говорят светлые маги. Так тяжело думать об этом, так тяжело держать слова в голове… Мысли шевелятся в ее голове трудно, словно она пытается вспомнить что-то давным-давно забытое. Иногда ей кажется, что за прошлые месяцы все сильно изменилось, а иногда – что иначе и не было. Порой ей снится ворох красных ягод, сверкающих рубинами, а порой кажется, что это гроздь искр из чьего-то темного кольца. Странно, странно все… Время до обеда пролетает незаметно: приготовить еду, убраться в доме, проведать пустой сарай. Ее рука тянется задать корма кому-то – лошади? корове? Кто здесь жил? – но в сараюшке никого нет. Только в стены впитался мягкий запах навоза травоядного животного. Она вздыхает и хмурится, кажется, она снова заболела и бредит. Он предупреждал ее о том, что это может повториться. Она долго болела, целую весну. Здесь никто не живет уже… сколько? Сознание пытается найти какую-нибудь дату, какую-нибудь определенность, но это так тяжело, почти невозможно… Она чувствует руки на своем животе и слышит выдох куда-то в шею. На секунду ей хочется откинуться назад и засмеяться, как часто бывало раньше, до болезни, но в знакомой руке есть нечто такое, что ее останавливает. Снова. - Что-то не так? – спрашивает он, и голос кажется чужим. Она поворачивается всем телом, чтобы поскорее прогнать это холодное ощущение: вот он, родной, знакомый, любимый. Светлые вихры, смешливый прищур, руки на ощупь покрыты сетью царапин и шрамов… она растерянно ощупывает гладкую кожу. Не покрыты. Но ведь… Какая-то часть ее становится вялой и усталой. Наверное, до болезни они были такими, а теперь… заросли, конечно, заросли, так всегда бывает. Васильковые глаза такие, какими она их помнит: смотрят заботливо, испытующе. - Таня? – спрашивает он. Таня улыбается. Выходит устало, она еще слишком слаба после болезни. И голова кружится. - Ванечка, - зовет она и, протягивая руку, гладит его по щеке. Вот же он, рядом, держит ее руки. Почему ей так тоскливо, почему все не так? Почему ей снятся эти тревожные ягоды-искры? Почему она просыпается и подолгу смотрит на контрабас? Почему ей так трудно каждый день вспоминать все, что было до этой землянки? Наверно, тот бородатый, мудрый и бесконечно добрый маг смог бы это объяснить и даже вылечить ее. - Все хорошо, - говорит Ванька и подхватывает ее на руки, заботливо укладывает на кровать. Сквозь наваливающийся сон она слышит: - Скоро станет легче, скоро ничто тебя не потревожит. Она живет во сне. *** Он выходит на крыльцо дома и хмурится, оценивая, как глубоко землянка ушла вглубь за последние месяцы. Чувствует. И земля в этом огороде не родит, черт бы ее побрал. Никогда раньше не замечал такого воздействия близких могил, обычно даже наоборот… Он все хорошо сделал, правильно, чисто. И ее угасающая память, и эта иллюзия неудобного нескладного тела. Почему же все вокруг будто что-то знает? Ванька. Дурацкое имя. Но она забудет его, еще несколько месяцев, и этот облик не потребуется. Не потребуется прикрываться чужим нелепым, неудобным именем. Если бы она еще так отчаянно не сопротивлялась... Каждый день он чувствует, что Таня может, все еще может вскочить на контрабас и помчаться на Буян, ведомая лишь инстинктом, что сильнее памяти. Зато никто – ни на этом свете, ни на том, - не упрекнет его в том, что он не пошел до конца. Он еще будет счастлив. Вот только она произнесет его настоящее имя так, как произносит то, нелепое и ненавистное.