faint

За окном падали хлопья снега, фонари еще не успели залить своим рыжим светом все вокруг, и в квартире царила тишина, потому что оба проживающих здесь мужчины ушли прогуляться где-то по центру Петербурга. Кот довольно растянулся на хозяйской кровати и, как настоящий пушистый обитатель, спал. Это было царство спокойствия и умиротворения, от стен отражался только звук часов, которые Ваня повесил на кухне пару дней назад. Ручка входной двери резко дернулась, и двое парней ввалились в квартиру, улыбаясь. Ваня кинул пачку «Lucky Strike» на тумбочку и прошел в комнату, не снимая кроссовок. Мирон же стянул с себя обувь и упал на диван, стоявший прямо рядом с дверным проемом. — Ваня, — подал он голос через пару минут. — Напомни мне больше не соглашаться гулять с тобой без цели и особой на то причины. Но в этот момент Мирон врал. Ему нравилось, когда Ваня куда-то его водил, рассказывал, делился с ним своим маленьким мирком, который, казалось бы, открыт перед каждым, а на деле… Федоров и сам редко кому поверял свои тайны, потому что всем плевать, кроме Вани, которому никогда не плевать. Он был особенным, словно слушал тебя, даже когда ты молчишь. Мирон поднялся с дивана и устало поплелся на кухню, где хозяйничал Ваня. К этому времени фотограф снял кроссовки и бросил их где-то в коридоре, вытер пол и почти доделал свое маленькое произведение кулинарного искусства. На двух тарелках красовался омлет, сложенный пополам, украшенный парой помидоров черри и петрушкой,а пахло все это просто великолепно. — Вот Вань, говорю тебе, надо было поступать в кулинарный, а ты такой талант сгубил. Готовил бы лучший омлет в Питере. Прям обожаю тебя за твою стряпню, — Мирон отхлебнул чай, который стоял рядом с ним, не отрывая глаза от Рудбоя. Ваня лишь усмехался в свою чашку, делая из нее глоток. Кот медленно вошел в комнату и по-хозяйски уселся на одной из табуреток, стоящих вокруг стола, рассматривая двух парней так, словно они должны ему поклоняться. Мирон кинул быстрый взгляд на кота, после чего дольше задержался на Ване, оценивая привязанность этих двух. Он часто задавал Ване вопрос, кто же ему дороже: он или наглая морда, на что получал неоднозначный ответ и всегда поцелуй в нос. Потом Ваня встал из-за стола и остановился за спиной Федорова. Он положил ладони на гладкий затылок и хлопнул по нему, засмеявшись: — Прямо как у Нагиева,— Рудбой еще шире улыбнулся на наигранно-сердитый взгляд Мирона и опустил руки на его плечи, поглаживая их. — Ладно, ладно, больше не буду шутить про лысых, — Ваня развел руками и отошел к разделочному столу. — Чай еще будешь? На часах перевалило за девять часов вечера, и кот, презрительно фыркнув, удалился из комнаты, когда Ваня положил свою ладонь на запястье Мирона и долго вглядывался в слегка проступающие вены, иногда улыбаясь. Это был своеобразный ритуал: смотреть и чувствовать. Евстигнеев также медленно переплел их пальцы, после чего глубоко вдохнул: запах чая смешался с запахом нового одеколона Мирона, создавая уют. Федоров всегда умиленно улыбался в такие моменты, а фотограф пытался запечатлеть это; у них над кроватью даже висела пара засвеченных фотографий с полароида, а на тумбочке в дубовой раме стояла фотография с их первой встречи. В руках Евстигнеева Мирон становился абсолютно домашним и беспомощным: он натягивал на себя огромные спортивки и старую потертую майку, устраивался головой на коленях Вани, утыкаясь носом ему в живот, щекоча своим дыханием, и иногда даже засыпал так, пока второй что-то медленно и тихо рассказывал. У Вани грубые руки из-за того, что он не убирает их в карманы, иногда даже выступает кровь, и в такие моменты Федоров протягивает ему крем. В этом движении нет ничего нежного или выходящего за рамки обыденности, но Ваню начинает колотить где-то в районе грудной клетки, и все замирает внутри именно в этот момент. Он бы назвал это магией, если бы сам верил в ее существование. Мирон встает из-за стола и отправляется в комнату, задерживается немного перед зеркалом и смотрит на Евстигнеева так же пристально, как и он на него. Это и есть дом, в котором они обитают, и это все родное и близкое сердцу. Чуть позже Мирон устало рассматривает и водит кончиками тонких пальцев по шрамам на запястье Вани, вспоминая все то, что было. — Сыграй что-нибудь на гитаре, — просит Ваня, и Мирон соглашается. Он берет в руки инструмент и садится напротив парня по-турецки, начинает постепенно дергать струны, чтобы проверить на слух, настроены ли они, на что Евстигнеев начинает смеяться и протягивает ему свой телефон. — Не гни понты, а то мы еще долго твою красавицу настраивать будем. В эти моменты Ваня чувствовал, что он живет. Чувствовал, когда стоял на краю платформы, а поезд приближался со стремительной скоростью, и вода, которая маленькими лужицами и ручейками скопилась между рельсами, дрожала, круги бежали по ней, и ровное отражение вибрировало. Ваня подпевал какую-то мироновскую песенку, ощущая теплый воздух в легких. Он всегда знал, что вся их жизнь — это что-то странное, спонтанное, вспыхнувшее как-то раз, когда Мирон случайно дотронулся пальцами до запястья Евстигнеева, когда Ваня ловил себя на мыслях о том, насколько же все это отвратительно и приятно. Они прошли долгий путь от отрицания до отречения, и теперь остановились в закрепленной точке на линии времени, где всегда уютно, и где слово «комфорт» описывает не стиль жизни, а вечное состояние, которое витает в воздухе, пропахшем сигаретами и родным запахом одеколона Мирона — казалось, вдохнешь глубже и потеряешь сознание. И Ваня готов был не дышать ради того, чтобы этот запах остался у него в легких, въелся в волосы и кожу. Ладонь фотографа скользит по грифу, сжимает его, после чего с легкостью отбирает гитару. Его длинные татуированные пальцы скачут по ладам, а стопа дергается в такт музыке, которую он извлекал из инструмента. Зазвонил телефон, и Евстигнеев зажал все струны, чтобы они больше не вибрировали, и ответил на звонок. На том конце провода долго кто-то кряхтел и вздыхал в трубку, периодически повторяя «Вань... это». Наконец человек на связи собрался с мыслями и начал тихо и медленно говорить. — Вань, мне жаль, но… Евстигнеев молчал. — Но,— продолжил голос из трубки — Мирона не удалось спасти… Только что врачи прекратили оперировать, остановка сердца, они делали все, что… — дальше Ваня не слушал. Он повернул голову туда, где сидел Мирон всего две минуты назад, после чего он сглотнул ком, подступающий к горлу. Евстигнеев всегда отличался широким спектром одновременно ощущаемых эмоций, но сейчас это был фейерверк, микс из чувств. Мирон все так же сидел рядом с ним, спокойно глядя мимо и глубоко дыша. — Глупый Ваня, — Мирон по-доброму улыбнулся и положил свою почти неосязаемую руку поверх Ваниной