Дар

Виктору казалось, что у него дар. Дар находить вещи, причем очень нужные и ненужные одновременно. Его считали самым удачливым человеком на свете. Каким-то образом, Виктор мог найти крупную сумму в чужом кошельке, — и как порядочный человек, отдать его в полицию, ни копейки не взяв, — мог найти какую-то оставленную книжку, что очень ему нравилась, но цена — кусалась, мог найти даже такую вещицу, как портфель. Просто черный, лакированный портфель. Пустой, и посему его присвоить было не жалко. И совсем не совестно. Помимо таких материальных вещей, Виктор находил еще и нечто большее: подбирая с улицы котят, щенят, избитых домашних зверей, мужчина нес их в зоомагазин, где котят и щенят распродавали очень быстро — как же за сие болело сердце! — а взрослых животных — в клинику, где их уже пристраивали в более адекватные семьи или вовсе проводили реабилитацию тем, кому она была нужна. Так в его жизни появилось множество счастливых друзей-детей — например, мальчик Юра с соседнего дома: Виктор нашел его кошку спустя целых три месяца после ее пропажи! Мальчик был так подавлен, что отказывался куда-либо выходить, и его друзья подсказали мужчине, где тот живет. Виктор часто ходил у этого дома — вблизи остановка, и посему эту красавицу он замечал в окне: вальяжно лежащая кошка на подоконнике заставляла его остановиться и помахать ей, вызывая лишь мяуканье. Приглушенное, в форточку. Или вот, Гера и Нина — близнецы, собаку которых мачеха выбросила прямо в мусорный бак. Виктор нашел бедного зверя в отходах, обросшего, но благодаря им сытого и больного: выходив его на свои деньги, мужчина пристроил пса своими силами, не поленившись сказать опечаленным малышам адрес нового хозяина, который с радостью разрешит им с ним гулять и играть! Да и занятой Лилии как раз были кстати такие мини-выгульщики. Он находил удачные связи где угодно: вон, дедушка Юры достаточно большая шишка в какой-то организации, куда Никифоров попал благодаря этому знакомству с мальчиком. Николай Николаевич принял его в первый же день собеседования один-на-один, в живую: до того момента они общались лишь по скайпу, так как так обработать множество людей проще, и любопытный Юра сидел у старика на коленях. Благо, те были без камеры, в отличие от потенциальных работников. И именно на него Юра и ткнул пальцем — «вот это он спас Машку!» И спустя месяц после этого чудного спасения «Машки», Виктор находит высокооплачиваемую работу. Никифоров находит все, но к сожалению, не все является нужным ему. Именно ему, его душе: доброй и нежной, полной нерастраченной заботы и любви. Он гулял по знакомым улицам, курил куда-то в сторону и с улыбкой здоровался со своими детьми, что весело подбегали к нему, не стесняясь обнять: Никифоров не обделял вниманием каждого, но эти буквально минуты такого контакта не могли унять эту пустоту, что образовалась благодаря этому самому дару. Ведь если он хотел найти что-то — этого не происходило. Все его находки были случайными, не надуманными; Никифоров часто находил вещи именно гуляя, думая совсем о другом или о других, как вдруг на тебе — что-то сваливается будто снег на голову, и внезапно оказывается нужным. Но если он сознательно что-то искал — ничего не получалось. Ему двадцать семь лет, успешный, молодой, с хорошей зарплатой, квартирой, с идеальным по характеру и воспитанию псом, с хорошим образованием и опытом работы с людьми. У него есть все, кроме одного. Любви. У него нет этой любовной даже интрижки: как правило, они заканчивались также рано, также внезапно, как и начинались. Когда сердце Виктора проникалось нежными чувствами к потенциальному объекту — он словно терял к блондину интерес, давая ясно понять, что ничего не может быть. Это было на один раз и вообще, что он пристал?!.. Где-то в двадцать пять лет он это понял. Виктор сидел на лавке после очередного расставания — усталость, обида и горечь драли горло невысказанными словами, криками и проклятиями в адрес самого себя и того, кто наделил его таким, по его мнению, «бесполезным даром». Конечно на молодую голову это кажется классным — находить что-то и получать за это вознаграждение, причем достаточно неплохое. Получать, и не думать о том, что придется когда-нибудь отдать. И если верить учениям о всяких там «заплати столько, сколько тебе дали», то Виктору, видимо, не будет дано испытать истинного счастья любви гармонии. Это покажется смешным, нелепым, и слишком романтичным из уст почти что тридцатилетнего мужика, но… Признаться, секс ему уже не так важен. Правда, уже не так важно — хотелось просто кричать, реветь и стенать, понимания, что желание быть любимым и любить в ответ, возможно, и не осуществить. Прошло два года с тех размышлений, и внутренняя боль улеглась. Она успокоилась, но лишь на время — рана пульсировала каждый раз, стоило ему ощутить хотя бы укол симпатии. Он был влюблен в свою секретаршу — невысокую, полную девушку, но с невероятно красивыми глазами и нежным голосом, но та отказала ему, так и не объяснив причины. Он был влюблен в сына своего зама — парнишка лет двадцати был таким озорным, с такими умилительными чертами лица, — одни веснушки чего стоят! — и такой солнечной улыбкой, что Виктор был готов плакать прямо за своим столом, когда этот ангел подходил к нему. Мужчина терпел до последнего, выражая свою полную отстраненность, но после того, как это рыжее создание все же пригласило его на свидание — едва ли не прыгал от счастья! Но не допрыгнул — после того похода в кафе больше ничего не было и не будет. Рыжий просто хотел попробовать с парнем, а Виктор не смог сделать это на первом свидании. Никифоров с горечью думал, что это лишь потому, что тогда он посмел показать свои ответные чувства, но эта мысль спешно растворилась: тогда вся его теория просто рушилась, оставляя еще больше вопросов, чем ответов. Докуривая очередную сигарету, Виктор вновь мысленно возвращался в разные периоды своей жизни. В частности, он пытался понять, когда началось его уныние. Сколько он себя помнит, это чувство вспышками преследовало его избитое сердце и душу, но когда случилась первая и самая сильная — он не понимает. Может, тогда, когда его лучший друг наглым образом бросил его, когда Виктору понадобилась помощь? Или тогда, когда его возлюбленный, первый и единственный, кто видел настоящего Виктора — ушел, назвав его «той еще бабой, что только и делает, что облизывает ему лицо». Как же это было больно слышать! Разве поцелуи можно считать за «облизывание»? Можно ли считать проявление плотской любви, проявление нужды в отдаче этой любви за это? Блондин, погрузившись в свои мысли, очнулся от них лишь у арки на детскую площадку. Бросив окурок, а точнее — просто фильтр, ведь Виктор слишком жаден к никотину, что давит это чувство пустоты, — в мусорное ведро, мужчина тут же взял пару мятных конфет. На площадке — толпа детей, и причем он знает всех поименно. У большинства он даже был дома, как гость: например, вон там, Дашка Манькова, пригласила его на свой первый юбилей — десять лет! Даже открытку-приглашение сделала специально для него и сама — обклеив множеством стикеров, написав неровной прописью его имя, но зато сама. И от чистого детского сердца! Как он мог не прийти? О, или там, на качели сидит Илья Борисов. Странный, замкнутый малый, но с невероятной тягой к творчеству. Виктор дружит с ним давно — года два назад они столкнулись в метро, и он не мог отказать плачущему мальчику в поиске его родителей. Витя опаздывал, его раздражала эта детская медлительность, но то теплое объятье, что этот мальчик и его мама ему подарили — определенно того стоили. Но это он понял потом, когда этот ребенок принес ему, — именно ему! — во двор сшитую своими детскими ручонками куколку. Кажется, такие называются «Тильдами», и кстати Никифоров их любит. И малышка Ильи сидит прямо рядом с его постелью, на полочке. — Дядя Витя пришел! Виктор отчасти надеялся пройти незамеченным. Но кажется, детская внимательность — то, против чего явно не пойти даже ему, и посему он, услышав свое имя, ласково и устало улыбнулся. — Идем обниматься! Весело командуя этой оравой детей, Виктор прямо в строгих брюках садится на колени. Он распростер свои объятья, стараясь сгрести в охапку как можно больше малышей, хотя некоторые уже заметно взрослеют. Очень заметно, почему-то, Виктору как-то по-отечески грустно и радостно за них. Иногда ему кажется, что все эти весело галдящие ребята — его собственные дети, и одна мама вообще посоветовала ему устроиться ближе к педагогике, например, учителем в школу или в какую-нибудь студию. Дети к нему тянутся, воспроизводя эту самую эмоциональную отдачу, что наверное, и заставляет Виктора все еще верить в лучшее, и что его крест скоро будет снят. Ведь если его любят дети, то возможно, что его полюбит и взрослый? Также горячо, как и он? Блондин был едва ли не затискан своей малышней: дети постарше держались как взрослые, скромно обнимая его за шею и по отдельности, словно они уже давно закончили высшее учебное заведение, и здороваются с преподавателем после долгой разлуки, и это очень радовало Никифорова. Иначе ему совсем стало бы трудно дышать от тяжести детских тел! — Ам… Виктор Евгеньевич, — когда Виктор все же выполз из этого детского плена, оставляя малышню играть со своими старшими «наставниками», Никифоров остановился у горки. Это была старая горка, рядом с которой была лавочка. Как правило, в очень жаркое лето там восседали отряды бабушек, и очень редко это место занималось мамами или папами. — Я. Я хотела бы сказать вам спасибо! Марина Занкова — замечательная девушка. Молоденькая девчушка пробуждала в Викторе некоторого рода братские к ней чувства, отчего малышка совсем не рассматривалась им как объект любви или страсти. Да и он, кажется, староват для восемнадцатилетней девушки. Они каждый раз встречаются на площадке — ее младший брат, Лешка, страдает каким-то странным недугом, благодаря которому теперь панически боялся крови. Из-за частых носовых кровотечений, обильных, малыш впадал в истерику с первых же ее капель, и о боже, какой же бы стоял крик из-за выпавшего зуба, — ведь десна были в крови, Господи! — если бы не Никифоров, что схватил мальчишку за запястья и тогда, в ту секунду начинающейся истерики удивленно и восхищенно произнес: «Ты так вырос, Леша!» Замешательство на детском лице было столь ярким, что Виктор, поймав нужную волну, стал переключать внимание мальчика, избегая этого истерического припадка: «Смотри, у тебя молочный зубик выпал. Понимаешь? Ты растешь! Скоро будешь меня выше!» Постепенно Витя заговорил малышу зубы до такой степени, что теперь даже течение крови из носа воспринималось уже не столь негативно. Витя сам слышал, как Леша, такой весь важный, с окровавленным подбородком и ворот футболочки подходил к сестре и спрашивал, мол, «Марь, я вырос? Вырос же!» — Не стоит, — скромничает Виктор, погладив девушку по голове. Она была невысокая, и кажется, ее младший брат перерастет! — Главное, что Лешка теперь больше не трясется, да? — Ага… Я давно хотела сказать вам об этом, но вы так быстро уходите! — Марина улыбается и смущенно отводит взгляд: к сожалению, в ее семье нет отца, и в какой-то мере Виктор заменяет его. — Работа, — пожав плечами, Никифоров вымученно улыбается. — Мне правда пора. Передайте Лешке привет, — мальчик активно занимается в кружке лепки, и по будням его совсем трудно увидеть на площадке! Когда Виктору все же удалось оказаться вблизи собственного подъезда, сердце бешено забилось. Уныние вновь накатывает на него — казалось, что быть для кого-то братом, отцом, другом и наставником — все, что он может и все, чего достоин. Призрачная боль от этого очередного осознания охладила его горящее огнем надежды сердце, оставляя несколько не тлеющих угольков, что через пару дней разгорятся в прежний пожар. Но нужно дожить до этого, и перестать так много курить, ведь он снова достает сигарету. Виктор опускается на лавочку, что болезненно скрипнула — когда-нибудь, в их спальном районе все же поставят нормальные лавки, а пока придется сидеть в статичной позе, чтобы та не скрипела: слишком противный звук! Сперва Никифоров не обратил внимание на коробку рядом. Наоборот — он давно сам сюда ставит коробки, — правда в разы меньше, чем эта — чтобы люди не выбрасывали банки, бутылки, какие-то упаковки подобного типа в их узенькую мусорку, куда влезают только окурки да какие-то совсем мелкие фантики. Мужчина едва ли не разом затянулся до самого фильтра, но тут же закашлялся: боковым зрением он увидел, как коробка — дернулась, и в ней явно что-то зашевелилось. Конечно, это мог бы быть и просто ветер, ведь погода с самого утра не оставляет людей без «свежего» ветрища и песка в глаза, и там, в этой огромной коробке, и нет никого, чтобы шевелиться. Но Виктор привык доверят этому чувству, что заставляет его протянуть руку к одной из дрогнувшей грани. Сплюнув окурок в их мусорку, мужчина поднялся. Он давит на грань коробки и понимает, что там — точно что-то плотное и крупное; вряд ли это динамит и другие страшные устройства. Быть может, решили оставлять здесь ненужную одежду? Для как раз таки нуждающихся в ней, или просто выбрасывать жалко, и решили «собирать» ее в такие огромные коробки? Виктор сам устраивал такие «акции», пока учился в колледже — и правда, одежды остается много, и иногда жалко ее просто выбросить, особенно когда она — почти новая, и едва надеванная. Нахмурившись, он распахнул «крылья» коробки, что дергались от ветра. Блондин выпучивает глаза, приоткрывает рот — кажется, даже дышать перестал от ужаса и невероятности происходящего! Мальчик! Там внутри — мальчик!..

***

Имя этого живого скелета было при нем. В прямом смысле слова — на руке было выцарапано что-то вроде «Юри», или «Юрий» — все же, царапать себя это больно и не грех было бы пренебречь одной буквой, — а на руках не было ни единого боле документа, что мог бы подтвердить личность. Да и вообще при нем ничего не было, кроме сломанных очков в синей оправе, какого-то безвкусного галстука, которым он, видимо, перевязал себя рану — ладонь была глубоко порезана, и рана была по-детски заткнута куском какого-то носового платка, и галстук послужил как бинт. Мальчик был худ и явно болен — он заметно недоедал, и возможно, даже пил редко; его состояние было просто отвратительным и он действительно мог бы умереть уже к вечеру этого дня, просто от того, что просто замерз бы. Большая куртка, с пятнами грязи и земли, была тонкой, и не защищала парнишку от зубодробящего ветра, при его-то состоянии! Два пальца на аккуратной ножке пришлось ампутировать — мальчишка был в тонких кедах, тряпичных, и без носков, отчего просто отморозил себе пальцы. Сейчас не лето, да и оно бывает тут холодным: ветра, и возможный снег уже в октябре делает этот город очень похожим на Сайлент Хилл, по вечерам, ведь туманы здесь обычное явление. — Кем вы ему приходитесь? Медбрат вопросительно смотрит на Виктора, что ерзает на неудобном металлическом сидении. — Я нашел его в коробке. Как котенка, — честно признался блондин и поджал губы, в удивлении распахивая глаза. — Я бы… Я бы хотел усыновить его. Как это сделать? — Я медик, сударь! А не юрист, но вам повезло. Напротив больницы есть те, кто могут вам помочь в вопросе, но пока я напишу его на ваше имя? Раз он безымянный мальчик. Виктор хмурит брови. Юмора медбрата он не оценил. — Запишите меня не в официальные бумаги, пока его личность не установлена. Всего доброго, я зайду через два часа.

***

Озябшего, и едва живого мальчика действительно звали Юри, и это не ошибка и не лень в написании последней буквы. Его фамилия — Кацуки, так как мать вышла замуж за японца, что обжился в стране своей любимой женщины. Но около двух недель назад произошло непоправимое — отец скончался, прямо на глазах у жены, и та потеряла и без того шаткий рассудок. Мальчик был выгнан на улицу, словно нашкодившее дитя, и после, в тот же день остался полным сиротой, коего из-за специфической внешности и не очень хорошей дикции на фоне стресса принимали за бродягу, попрошайку и даже побили — мальчишке было всего двенадцать!.. Пришел он в себя через четыре дня нахождения в больнице. Юри удалось тогда взглянуть на того, кто распахнул коробку вместе с ним — это было так мимолетно, что он разглядел лишь силуэт и, почему-то, седые волосы. Это было последнее воспоминание, что хранило его сознание. В коробку он залез просто из побуждений поискать там одежду, в которой мог бы согреться — оставшийся без доступа в дом, и не один раз обворованный, Юри надеялся хотя бы на что-то, что бы помогло ему согреть бьющееся в холодной агонии тело, но в итоге там ничего не оказалось. Кроме какой-то куртки, которую он случайно принял за собачью, или кошачью, подстилку. — Ты очнулся! Был вечер. Последний час посещения, в который Виктор сидел рядом со своим найденышем: если бы не Николай Николаевич, благодаря которому он и нашел информацию на это нежное создание… То невесть что произошло бы! Больница бы просто выгнала его, ведь главврач оказалась отвратительной женщиной. Юри был вял, и не смог ничего ответить — мальчик слабо сжал теплую ладонь Виктора и снова погрузился в некое коматозное состояние, из коего его вывели подоспевшие на вопль Виктора врачи.

***

Оформить опеку над ним было очень сложно. Квартира, где были все документы Юри, была сожжена вследствие неудачной шутки укуренных подростков, что решили позабавить себя бросанием петард в чужие окна и балконы, и из-за этого процесс был частично приостановлен. Юри по-прежнему был в больнице, но Виктора видел чаще, чем своих докторов. Да и не только Виктора — вместе с ним могли зайти еще несколько ровесников Юри, что по добрую душу предлагали ему свою одежду, перчатки, шарфы и шапки. Столик Юри просто ломился от этого добра, над которым тихо плакал в ночные часы обхода — в его сердце, что билось последние дни в печали и боли, стал наступать рассвет, имея почему-то красивейшие, голубые, как небо, глаза. Виктор часто приходил к нему утром — Юри было сложно разговаривать, и он заикался. Настолько сильно, что после первого слова обычно замолкал, стыдливо опуская голову. Щеки обжигали слезы, и хотелось спрятаться под одеяло, ведь такой небесный дар, как Виктор… о боги, неужели вы полюбили этого невинного ребенка, подарив ему такого ангела-спасителя?! — Ты любишь собак? Виктор сидит рядом с Юри. С его телефона они смотрят слайд шоу, под кое Виктор рассказывает о себе. Мальчик заинтересованно слушает — в больнице ему осталось провести еще два дня, а после — полгода хождения к психологу, но Виктор обещал быть рядом и… И Юри уже почти не страшно. — Д-д-да. Дергано кивая, Юри все же произносит это короткое слово, что дается ему с небывалым усилием. Виктор лишь ласково улыбается и целует его в макушку, нежно поглаживая его тонкое плечико. Юри был похож на олененка — большие глаза, несмотря на азиатские явные черты лица, были такими же карими, как у оленят. Большие, наивные, добрые и безумно светлые — теплота взгляда этого кроткого существа заставила Виктора ожить — его уныние беспокоит его вновь легкими вспышками, напоминая о собственном одиночестве, что сейчас вовсе под сомнением. Разве может быть одинок тот, чьего присутствия жаждут каждый день в этой холодной больничной палате? Одинок тот, коего провожают не просто взглядом, а трепетными объятьями, нередко нежными, похожими на драгоценные камни слезами, что рвут душу на части.

***

Когда Виктор забрал Юри домой, его жизнь круто изменилась. Все стало иначе. Намного. В их первый поход к психологу, Виктор потерял свой портфель. Особо важного там ничего не было, лишь копии собственного отчета, что был у него в телефоне. Красивый, лакированный портфель был где-то просто забыт нерадивым взрослым, что вспомнил о нем на работе, сразу после того, когда он отвез Юри домой. Маккачину понравился новый жилец — худенький, все еще, мальчик был таким легким, что взрослый пес был для него как конь. Он легко носил его на себе, и наверное, только он слышал его смех: заикающийся, прерывистый, словно удушье, но искренний смех. При Викторе тот так и не научился смеяться, стесняясь каждого звука из своего рта, но выражал свою благодарность и всепоглощающее чувство преданности, — той самой, что выражают подобранные животные, — в заботе. Юри, оказывается, неплохо готовит и любит чистоту: Виктор давно не приходил в столь чистую квартиру и о боже, как давно он не ел такого вкусного печенья!.. И никогда, никогда никто не клал ему в пусть новый, но портфель пластиковую плоскую коробочку с домашним печеньем и не засовывал мини-термос. Все равно, что в офисе есть кофейный автомат. Так случилось, что Никифоров все же уговорил его выйти на площадку. Просто прогуляться, да и дети, что часто его навещали, ждали личной встречи — разумеется, Виктор предупредил о том, что Юри еще совсем слаб и так хрупок, словно бабочка, недавно бывшая гусеницей. И удивительно, но его дети — послушались, обращаясь к Юри как к себе равному. Никаких различий — ну и что, что он только молчит! Что такого? Женька, что носил Юри свои футболки, сразу кинулся на него с объятьями, стиснув — радостно галдя о том, что «как же круто, что ты здесь и будешь с нами!» Галя, что подарила ему свои вязанные варежки и шарф, сжимала его пока что еще хрупкую руку в своей и что-то говорила о дружелюбии всего двора. Юри не было весь день, и Виктор, что работал на дому из-за простуды, с волнением ждал прихода своего нежного ангела. Юри явился поздновато, но Виктор не мог ругаться — Юри улыбался, тяжело дышал и заметно ожил. Детская натура, точнее, то недоигранное, недолюбленное детство все же оставило какие-то не зажившие ранки, что сейчас затягиваются новыми друзьями. Юри никогда не ощущал себя настолько спокойно, хотя первые часы тревога и паника накатывала на него такими волнами, что он готов был сорваться с места и убежать, прячась за эту крупную мужскую спину!

***

Лишь спустя год посещения больницы, логопеда и психолога Юри стал разговаривать. Точнее, он и раньше разговаривал, но так медленно, что Виктору было трудновато его понимать. А сейчас — кажется, он пришел в норму. Его юное сердце еще не перенесло рубцов: такие раны, что были нанесены ему душевно, заживают еще дольше, но Виктор уверен, что помогает ему. Что именно его руки греют замерзающий дух этого нежного ангела, найденного в коробке. — Вам нравится? Юри краснеет — погладив передник, что он надевал только при готовке, он смущенно отвел глаза — мальчишка так и не научился обращаться к своему спасителю на «ты», и совсем не представляет, как это так! — Оно потрясающе! Виктор говорит с набитым ртом и чуть прикрывает его ладонью — эклеры, что Юри приготовил для него были невероятно вкусными: в меру сладкие, и даже шоколадный крем сверху не портил этого лакомства, хотя Виктор обычно не употреблял его, шоколад. Не его сладость, но не на эклерах! Мужчина, покончив с трапезой, вытер губы полотенцем. Он в домашнем растянутом свитере, рукава которого он закатывал едва ли не по самое плечо, а на ногах — смешные тапочки-кролики, которые ему подарила соседка. В качестве благодарности за найденный кошелек. И наверное, только этот кошелек, с карточкой внутри, были единственной находкой за полгода.

***

— Все будет хорошо, Виктор. Юри гладит его по плечам, стоя позади. Виктор тяжело дышит, упираясь лбом в ладони. Прошел еще один недолгий год. Юри окончательно адаптировался к новой среде, и уже не боится ходить в школу, — правда, отставая на целых два класса, — один и на весь учебный день. Одноклассники привыкли к нему и даже стали звать его с собой на прогулку, чего не было, наверное, ни разу за всю его школьную жизнь! Но это омрачал один факт. Виктор потерял работу. Николай Николаевич ушел в отставку, а его сын, не внук — решил уволить всех старых сотрудников и набрать множество новых. Кому-то повезло, и они уже заранее перешли на новое место, а кто-то подобно Виктору остался лишь с частичной выплатой зарплаты. И то, только потому, что «вы работали на моего отца верой и правдой». Пафосный индюк! Но отчего-то, Виктор был рад. Где-то в душе он был рад тому, что начинает терять это. Он не придал значение потерянному портфелю, потерянным очкам. Ничему, что могло бы его заставить задуматься. И видимо, судьбе это надоело, и вместо мелких вещей она решила забрать ту, от которой он полностью зависит. Он, Юри и Маккачин. Юри кладет голову на плечо Виктору, обняв его под грудь. Это теплое, заботливое проявление чувств Юри заставляет Виктора улыбнуться, смаргивая слезы. В последнее время они слишком часты.

***

Познать настоящее счастье не так просто. Виктору потребовалось четыре года, чтобы наконец-то упасть перед этим нежным ангелом на колени, зацеловывая его руки. Его нежные, немного покоцанные тяжелой работой руки и плакать. Плакать, как никогда раньше — большими слезами, огромными, не стесняясь ни своих всхлипов, ни красноты лица. Дрожащими губами он целует каждый пальчик, каждую выпирающую фалангу и костяшку; колени немного холодит земля, что будто промерзла до самого ядра. Но это неважно: Виктор плачет, говорит на двух языках, мешая русский и французский. Юри не понимает последнего, но догадывается, что значат эти фразы, эти слова, эти предложения. Эти слезы, что текут по вытянутому лицу, эти глаза, небесно голубые глаза его спасителя припухли от рёва, но не печального: взгляд был ясен, был наполнен таким счастьем, таким облегчением, что Юри не мог не плакать вместе с ним. Его руки оказываются в поцелуях до самого запястья, а ладони — словно зализаны преданным псом. Виктор наконец-то начал терять. Он теряет все, как обычные люди и находит также, как обычные люди. Время от времени. Ему с неба не падают кошельки полные денег, на его пути не валяются, будто мусор, дорогие украшения, под его ногами не хрустят дорогущие кожаные предметы, ключи, карточки, чьи-то документы. — Мой ангел… Мой нежный ангел, Юри! Виктор обнимает его за пояс. Он тычется носом в юношеский живот и плачет, плачет навзрыд, сжимается, подобно ребенку, и прячет нос в пальто Юри, что гладит его по голове, вытирая собственные слезы зацелованными ладонями. — Виктор… Имя того, кто спас его страдающую душу от смерти в совсем детском возрасте, было таким родным, таким давно своим, что Юри прижимает его к себе. Их объятья, их нежные, полные трепета и безумия объятья словно выжигают эти удушающие оковы, что стискивали их больные души. Истерзанные страданием, но страстно верящие друг в друга безумцы не могут боле держаться. Благословенные слезы очищают все, что копилось эти четыре года. Четыре года, что они сходили с ума друг от друга. Их души, их сердца тянулись друг к другу, но они не могли позволить себе душевную близость: порочный круг иначе было бы не разорвать, и они бы выжгли себя дотла, до последнего уголька добродушия. Виктору не нужна близость тел под покровом ночи, когда лишь звезды проникают своим светом в комнаты, нет — лишь бы это юное создание позволило целовать себя, позволило бы обжигаться его благодатью каждый день! Он так долго ждал его, так долго ждал это милейшее чудо, что тревожит его сердце даже тенью своей улыбки! Время утекало сквозь пальцы медленно, вязко, и как же хорошо, что его душа все еще хранила в себе надежду на это счастье! Он боготворит это существо, что нашел в коробке. Словно брошенного котенка он нашел его в коробке, и даже не мог подумать о том, что это — то, ради чего он страдал. То, ради чего мучился этими странными, ненужными ему находками, мучился этими внезапными вещами, не в силах найти необходимое. Что ради рук Юри на своих заплаканных щеках он терпел одиночество, тешась преданностью пса и оравой детей, многие из которых выросли за это время, оставляя «дядю Витю» наедине со своим счастьем, что тот так долго искал. — Возлюби меня, Юри… Возлюби! Слезы катятся по его щекам, а плач рвет горло хрипом. Во взгляде заплаканных глаз взрослого мужчины есть все. Надежда, душевность, преданность, любовь и восхищение. Юри — божество, которое он ждал столько лет! Искал годами, ища под каждым кустиком человеческого общества. — Возлюблю! Юри опускается на колено и обнимает своего спасителя, ведь если бы не его внимательность, если бы не его дар, Юри бы не было. Он бы замерз в этой коробке, в которой провел несколько часов холодного плена, обогреваемый лишь надеждой собственной души. Если бы не руки Виктора, что держали его собственные кости, обтянутые кожей, если бы не голос Виктора, что заставлял не закрывать глаза, если бы не Виктор!.. Если бы не этот мужчина, что боготворит его просто за существование, просто за то, что рядом!..

***

Виктор Никифоров нашел свое счастье в коробке. Его «дар» пропал также, как и появился: он просто перестал находить ненужные вещи. Его бывшей фирмы больше нет, и Виктор сочувствует Николаю Николаевичу, с которым иногда встречается в ресторане, где работает администратором. Виктор счастлив бежать на автобус, чтобы забрать своего ангела, Юри, с художественного колледжа — тот успешно закончил все девять классов, предпочитая отдать свою юные годы Виктору и искусству, запечатлев его образ на своей первой полноценной картине.