Лакричные змеи

Кто знает, может быть, истинная сущность моего «извращения» зависит не столько от прямого обаяния прозрачной, чистой, юной, запретной, волшебной красоты, сколько от сознания пленительной неуязвимости положения, при котором бесконечные совершенства заполняют пробел между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается, всем тем, что таится в дивных красках несбыточных бездн.

Неисправность его головы согласно общепринятым измерениям морали, казалось, была изначальна. Грейвз не знает, когда это началось, но оно шелковой красной нитью проходило через всю его жизнь, не позволяя размеренно создавать клишеированный образ достопочтенного гражданина соединенных штатов эпохи ярких, пестро-ситцевых шестидесятых — симпатичного, отполированного до блеска семьянина, с просторным домом, домохозяйкой (лишь на словах) женой и шаловливыми отпрысками в бесстыдно коротких шортиках и пышных юбочках. Он не был клише. Персиваль без тени фальшивой скромности считал себя исключением с лёгким, фрейдовским налётом. Очень колоритный образец, обследовать который было бы настоящим подарком под рождественскую ёлку для ретивых психоаналитиков. Он не любил своих душевных изъянов, но подсознательно ими гордился — его сексуально-психическое отклонение от суровых рамок нормы возвышало его над бездонным океаном скучных, узколобых людей. Он — исключительное сочетание разномастных генов, дарующих ему в отражении зрачков окружающих дикую внешнюю привлекательность, пытливого ума и мятежной, прекрасной в своей мерзости души. Грейвз чертовски хорош. Он почти идеален. И нескладно-дородная, понурая дама с туповатым детским именем Мэри Лу, окидывая его долгим, медленно мыслящим взглядом водянистых глаз, как бы ни старалась, не может скрыть слабо тлеющего интереса по окружности бледных радужек. О, он знает. Он ей не нравится, но лишь потому что лучше её. Они почти ровесники, но Персиваль хорошо сложен, хорошо одет и хорошо орудует первыми двумя пунктами, создавая определённое элитарное впечатление. Она не глупа, хоть и мало образована, как и замкнута в ржавых оковах своей пуританской веры, посему не может найти должного объяснения, отчего же подобный пижон захотел снять узкую, потрёпанную комнатку в их внештатном христианском пристанище. Но дюжина сочно-зелёных банкнот, мягким движением вкладываемая Грейвзом в её мозолистые руки, окупает немые вопросительные знаки в её глазах, и даже маленький распятый на серебряном кресте Иисус, безвольно повисший цепочкой на её груди, не может недоверчиво возразить пятидесяти долларам. — Это на благо вашему храму, — произносит Грейвз мягко, почти елейно, незаметно протягивая затем рыжеватый бумажный пакет, сложенный острым треугольником. — А это гостинцы вашим детям. Мэри Лу распаковывает преподнесенный презент моментально — на дне шуршащей упаковки лежит свернутый акрилово-чёрный серпантин из сладких тянучек. — Я не позволяю им сладостей, — недовольно цедит она, изо всех сил стараясь противиться его лживо-невинной улыбке. — Я не знал, простите, — извиняется Грейвз, взмахивая театрально рукой в попытке разыграть перед ней простофилю. Сучка на удивление проницательна, но нужно продолжать спектакль. — Однако позвольте им хотя бы один раз. Ради меня. Прошу вас. Я слышал, что Криденсу они очень нравятся, а он мне так помог, поэтому я захотел его отблагодарить. Криденс. Имя перекатывается на языке с предательским, почти порнографическим придыханием. Он осекается, резко смыкая с цокотом челюсти, но, благо, Мэри Лу не замечает его маслянистого взгляда — отвлекается на резкий шум битой посуды, разлетающийся стаей птиц-отголосков эхо из кухни. Грейвз пропускает удар сердца, понимая, что это был он. Криденс. В румяно-золотистых солнечных бликах бледная, тонкая, ещё по-детски мягкая кожа — полупрозрачный сатин, туго натянутый на кости, мышцы, ясно-зеленые жилы. Криденс. Резковатое, слишком простое имя для блестящих вороных волос, тёмных глаз в обрамлении длинных ресниц (Грейвза всегда до экстазовой дрожи во всем теле поражало, что у мальчиков, юношей ресницы намного гуще девчачьих), для благородных черт острого, изящного лица. Криденс. Робкий, стыдливый взгляд, сокрытая под натиском ровного ряда зубов пухлая нижняя губа, так бессознательно развратно закушенная в задумчивости, и сипловатый, тягучий, словно сгущённое молоко, голос. Невероятно для мальчишки, переживающего пик пубертатного созревания, когда у сверстников безжалостно ломаются тембры, выдавливая из глотки наружу скрипучие, как старые пружины в просевшей кровати, звуки. Криденс — удивительное совершенство, мифологический Нарцисс, каким-то роком судьбы закинутый в эту американскую глушь и, что более жестоко, — в эту семью. Всё началось двумя неделями ранее. Кошмарно крошечный вокзал окаймленного бледно-красными дюнами города Финикс встречает его всего тремя вялыми, словно прилипшие к клейкой ленте мухи, ожидающими пассажирами. Грейвз приезжает сюда без особого желания — в нелепой попытке отыскать вдохновение для романа и по настоянию давнего приятеля полюбоваться дикой, выпаленной природой — и сразу же чувствует, как резонирует со всем вокруг. Он весь слишком переливается лос-анджелеским богемным блеском: его смолянистые волосы сверкают под жарким солнечным диском лёгким бриолиновым лоском, бледно-лимонная рубашка разнузданно расстегнута на пять глянцевых пуговиц, а в пальцах зажата кожаная ручка нового, перфекционно-прямоугольного чемодана. Финикс — простой провинциальный город для простых провинциальных людей, его вид приковывает уставшие от иссушающей жары взгляды медлительных зевак, и Грейвз, вопреки собственному характеру, чувствует себя немного дискомфортно. Он отказывается от душного такси в пользу неспешной пешей прогулки, о которой через двести метров бесцельного пути, однако, пожалеет — вес чемодана и заполняющий лёгкие сухостью солнцепёк доводит его едва ли не до головокружения. Персиваль почти с блаженной радостью цепляет размытым фокусом глаз вывеску пустынного кафетерия, в котором заказывает спасительно прохладную бутылку шипящей содовой, и, осушив её наполовину, уже более бодро продолжает шагать лишенным людского изобилия по широким улицам города. Накалённое добела пыльное аризонское солнце нещадно плавит макушки редких прохожих, и Грейвз останавливается у витрины антикварного магазина заторможено, привлечённый отнюдь не выцветшей медью причудливого экспоната. Он пропускает несколько натужных выдохов, цепенея от очаровательно ссутуленной тонкой спины мальчишки-мойщика стёкол, рассеченной пополам выпуклым хребтом, и внутри него вдруг сонно шевелится давно забытое, низменное, растоптанно-грязное чувство желания. Ибо случайно застигнутый кинематографической паузой кадр непозволительно прекрасен. Грейвз с эстетическим восхищением ловит цепким взглядом рваные, старательные движения парнишки, неспешно стирающего текущие капли мыльной воды с прозрачной поверхности, его надсадные вдохи-выдохи от спекшегося воздуха и физического напряжения, так приземлённо в сравнении с цельной образной мозаикой расцветающие на белой хлопковой футболке мокрые пятна. Юноша замирает на короткое мгновение, переводя с тяжестью дыхание и стирая с узкого лба под колючей чёрной чёлкой россыпь алмазных бусин пота, а у Персиваля натурально взрывается изнутри сердце. Он, словно в замедленной съемке, приближается к растертому махровой тряпицей стеклу буквально в тот же момент, когда мальчишка резко поскальзывается на шаткой стремянке, дергаясь тряпичной куклой в попытке удержать равновесие. Грейвз перехватывает своей ладонью острый угол локтя мальчика с реакцией хищного зверя — чувствует, как моментально бугрится будоражливыми мурашками его кожа, а из пересохшего рта вырывается удивлённое восклицание. Жестяное ведро глушит его, льняные брюки Персиваля намокают от грязной воды, но он едва ли ведёт тёмной бровью. Глаза мальчика распахнуты в искушающе детском, испуганном удивлении, и нутро Грейвза до краев наполняется расплавленной негой. Лишенные четкости воспоминания былых лет, другие мальчики, их прекрасно острые, тонкие, андрогинные тела проносятся блестящим калейдоскопом в его мыслях, но эта вырванная из ослепительно пестрой детской книжки картинка затмевает все вспыхнувшие в голове образы, потому что реальна и до хмельной одури горяча. — Боже милостивый, простите! — восклицает с бриллиантовой влагой слез на кромке век мальчишка и бросается ему под ноги, собирая тряпки и ведро. Грейвз думает: «Верно. Боже милостивый, ты вводишь меня в дьявольское искушение», ибо кроткий, словно слепой котёнок, мальчик, стоящий перед ним на коленях, задевающий лихорадочным мельтешением тонких рук его взмокшую, прилипшую к бедру штанину, подносящий к нему снизу вверх лицо и щурящийся от жестокого солнца, сводит Персиваля с ума. Сносит крышу, сметает напрочь всю сознательность ураганом животного, ненасытного вожделения. Он бы взял его прямо здесь. Прямо сейчас. Но лишь с трудом сглатывает, совершенно забывая о зажатой в пальцах ледяной содовой, и произносит едва слышно: — Всё хорошо, поднимись. И, Боже милостивый, это удивительное создание повторяет как будто инстинктивно его действие. Поднимается сказочно плавно, едва ровняется с ним ростом, бесконечно виновато сверля пронзительным взглядом. Он в этом взгляде с радостным отчаянием тонет, захлёбывается, смакуя ядовитый дурман предсмертной агонии, как исходит мучительным оргазмом суицидник, ощущая приближение долгожданной гибели. Грейвз протягивает нетвёрдой рукой склянку с талыми следами его ладони по окружности, и мальчишка благодарно её принимает. Застенчиво вздрагивает от соприкосновения с пальцами Персиваля и греховно охватывает пунцовыми губами плотное горлышко, запрокидывая голову, подставляя взгляду Грейвза резко опадающее адамово яблоко. Эта немая сцена решает в мозгу Персиваля всё. Криденс. Заскорузлый штат, пыльно-мятый Финикс, плавленная медаль солнца, пустые улицы, неприязненные ленивые взгляды неученых людей — всё растворяется в тихом, немного печальном тоне представления. Криденс подобен мраморной статуе, запечатляющей вечный идеал красоты юношеского тела. Девственно-чистый, невинный, мягкий, послушный мальчик. Его, только его. Навсегда, всецело, безгранично. Битые осколки чашки врезаются в нежную кожу рук, а печати металлической пряжки перечёркивают их багровыми бороздами — Мэри Лу, дабы не пугать новоиспечённого квартиранта, избивает приёмного сына на стылом заднем дворе, но Грейвз всё знает. Он целует, вылизывает жарким, пульсирующим языком кровоподтеки с кистей Криденса, растирает на подушечках пальцев солёные слезы, ведя кривой штрих по скуле к изгибу рта, оттягивая со скользким звуком нижнюю губу. Закладывает во влажную полость указательный палец и любовно гладит второй рукой шелковистые короткие пряди на затылке мальчика, склонившись к нему в бережливо-целомудренном поцелуе: — Я убью её… Я убью… — жарко шепчет он ему в лицо, пока Криденс цепляется за его штаны, почти стягивая их с узких бёдер Грейвза. — Я заберу тебя с собой. Мы будем вместе. Вечно. И Криденс, всхлипывая так надтреснуто, по-детски, раскрываясь перед Персивалем настолько широко, насколько возможно, падает, влекомый тяжестью широкого тела Грейвза, на твёрдую поверхность небрежно брошенного чемодана, в глубинах которого погребён холодный револьвер. Персиваль с переломанного отрочества хранил его для собственного виска, но тёплый, узкий изнутри мальчик выворачивается под его грубоватыми, напористыми ласками также гибко, как змей из чернильной лакрицы, которыми он так любит лакомиться, и просит его спасти столь отчаянно, что Грейвз тонет с ним вместе безвозвратно. Он порочен настолько, что позавидовал бы сам князь тьмы, но грех никогда не был так сладок, так податлив и беззащитен, как в этот момент апогея.