(Не)навсегда

В Прагу Микеле приезжает в пятницу вечером. В шумном терминале, который тянется как резина, он один, с небольшим чемоданом. Усталыми глазами Микеле ищет указатели, а потом ещё несколько долгих минут стоит в очереди на проверку документов. Казалось бы, что там — это лишь небольшой перелёт из Рима в Чехию, но. Но. Эмиль встречает его в аэропорту с глуповатой улыбкой и табличкой, на которой в огромном розовом сердечке написано «Мики». Микеле пытается спрятаться за стайкой мусульманок в тёмных хиджабах и двигается гуськом, надеясь, что тот его не заметит. — Мики! — Эмиль кричит на весь зал и хватает Микеле за руку. — Убежать от меня вздумал? Микеле выпрямляется, стряхивает невидимые пылинки с пиджака и цокает. — Больно надо. — Ну, с приездом! — восклицает Эмиль и тянется за поцелуем в щёчку, но получает лишь от ворот поворот. — Отстань, у тебя щетина колется. Эмиль изучающе склоняет голову набок. — Кажется, ты устал. Устал, как же. Они выходят из аэропорта, ныряя в шумную, галдящую улицу, где так нехарактерно для декабря светит тёплое солнце. Микеле жмурится, Эмиль говорит, что припарковал машину неподалёку, и ведёт его за собой. — У тебя есть права? — спрашивает Микеле. — Ага, — кивает Эмиль. — Вот только вчера получил. Дай, думаю, тебе похвастаюсь! — Дурачина, — говорит Микеле. В салоне пахнет новой обивкой, на зеркале заднего вида у Эмиля висит ментоловая ёлочка, которая покачивается, когда они садятся и хлопают дверями. — Ну? — выжидающе смотрит Микеле. — Ремень! — по слогам произносит Эмиль. — Безопасность прежде всего. Микеле закатывает глаза — дожили, его отчитывает какой-то восемнадцатилетний сопляк — и Эмиль наклоняется к нему вплотную: ремень шуршит, щетина колется, а замок щёлкает со звучным «клац!». — Ты совсем? Эмиль отстраняется с дурацким румянцем на щеках и кладёт руки на руль, неловко улыбаясь. — Кажется — да, — шепчет он. Эмиль заводит машину, даёт задний ход, и они выезжают с парковки. По лобовому стеклу ползут отражения листьев, и Микеле смотрит вперёд, потеряв всякое желание к разговору. — Так значит, — неуверенно начинает Эмиль, постукивая пальцем по рулю, — Сара сбежала? Микеле вздыхает и отворачивается, утыкаясь лбом в стекло. — Я её упустил. — Куда? — Не знаю. — обречённо говорит Микеле. — В Россию, кажется. И, конечно, она ничего мне не сказала! Трудно разобрать, что он там бормочет: слова прячутся в рукавах толстого зимнего пальто, и, кажется, Микеле начинает не то скулить, не то рыдать, что он единственный Сарин брат. Эмиль только жалостливо усмехается и следит за дорогой, разворачивающейся перед глазами. *** — Ну вот мы и на месте, — Эмиль выходит из лифта, и Микеле не отстаёт от него. Коридор выстлан бархатным ковролином, и колёсики чемодана приятно шуршат, оставляя неглубокие следы. — Один живёшь? — Разумеется, — кивает Эмиль и поворачивает ключ в скважине, — я ведь уже не подросток! — Порой ты очень на него смахиваешь. Если бы не эта борода... — Ну хватит, ни слова о моей очаровательной бородке! — шутливо перебивает Эмиль и впускает Микеле в прихожую. — Давай, разувайся и чувствуй себя как дома. Микеле приставляет лоснящийся в латуневом свете чемодан к стенке и скидывает пальто. От жары взмокла спина, по виску течёт испарина, и Микеле отдирает ворот водолазки от шеи, осматриваясь в квартире Эмиля. Она действительно напоминает обиталище подростка: повсюду разбросаны журналы и предметы гардероба, белые стены обклеены постерами, а на трюмо стоят грязные чашки из-под какао. — Воды? — предлагает Эмиль, протягивая Микеле стакан. Микеле с жадностью пьёт, и капли текут по его подбородку. — Хочешь отдохнуть? — спрашивает Эмиль. — Зачем? — недоумевает Микеле. — Вернусь в Рим и там отдохну. Эмиль кладёт руку ему на плечо, и Микеле не может понять, отчего ему так тепло и тесно, но это точно — не от взгляда. — Ты устал. Я постелил тебе в гостиной. Поспи чуток, а утром погуляем. Хорошо? Микеле держит глаза долу и говорит, что наверное, хорошо, потом роется в чемодане в поисках зубной щётки и пасты, пока Эмиль пропадает в ванной комнате, наводя порядок. — Прости, я тут не успел прибраться... — По-твоему, то, что царит в остальных комнатах — это порядок? Эмиль выныривает из-за двери и смотрит на Микеле так, как будто тот с луны свалился и как минимум с той, что кружится вокруг Юпитера. — Ну да. — говорит Эмиль с беззлобной насмешкой. — Вообще-то, я чистоплотен. — Ну да, — повторяет Микеле и встаёт, забрасывая полотенце себе на плечо, — с дороги, я хочу умыться. Эмиль ноет, что он слишком грубый, но Микеле уже закрывается в ванной. *** В субботу они гуляют на Златой Улочке, Эмиль покупает им по трдельнику со сладкой начинкой из шоколадной пасты, ягод и сливочного крема, и для полноты картины им не хватает только взяться за ручку. Над головой провисает пепельное небо, которое вот-вот разобьётся. Так странно, думает Микеле, только вчера было солнце и плюс десять, а сегодня дождливо и туман за горизонтом. — На Вацлаваке рождественскую ярмарку проводят, хочешь туда? — Что такое «Вацлавак»? — спрашивает Микеле, не отрываясь от лакомства. Утром прохожих немного, а если и встречаются, то только передвигающиеся группами китайцы с фотоаппаратами наготове или русские, которые пытаются сориентироваться по карте. — А, это Вацлавская площадь. — поясняет Эмиль. — Просто для удобства сокращаем название. — Понятно. — Так ты хочешь на ярмарку? — Почему бы и нет, — пожимает плечами Микеле, — хотя, чего я там не видел... — Да уж, наверное, ты прав, — соглашается Эмиль после короткой паузы. — Европа — везде одинаковая. Микеле думает, что это не так. Микеле думает, что лишь в одной стране Европы он может чувствовать себя так спокойно и правильно рядом с кем-то. Микеле думает и думает, но вслух ничего не произносит. — Так здорово, — говорит Эмиль, — что ты здесь. Микеле кусает тесто, посыпанное сахаром, его уши и костяшки рук чуть покрасневшие от прохлады. — Я не думал, что ты по-настоящему приедешь, Мики, — грустно улыбается Эмиль, чуть замедляя шаг. — Я тоже, — тихо говорит Микеле. — Я думал, что ты воспринял это как шутку. — Я тоже, — ещё тише повторяет Микеле. Он вдруг совсем перестаёт чувствовать вкус теста. — Я люблю тебя. Микеле давится трдельником, и под носом у него остаётся белый крем. — Что? Он смотрит, Эмиль повторяет. *** Вечером они гуляют в парке. Вдалеке завывают китами трамваи, и пожухлая листва собирается и хрустит под ботинками, будто бы намереваясь испортить отзвуки тишины. У Микеле в руках подарочный пакет с ярмарки, где дребезжат безделушки и сувениры для Сары. Под ласковым светом фонарных столбов вышагивают по дорожке парочки. Микеле думает, похожи ли они на влюблённых. Между ними расстояние в четыре сантиметра, ровно столько же — в росте, ровно столько же — в возрасте. Целых три четвёрки, разделяющих их друг от друга. — Мики, — говорит Эмиль, распарывая молчание своим голосом, — как бы ты хотел встретить Рождество? — Всё равно. — пожимает тот плечами. — Можно сходить в ресторанчик. А там посмотрим. — Да. Посмотрим, — с улыбкой соглашается Эмиль. Микеле думает, что всё это слишком уж похоже на сказку — Прага, запах Рождества и Эмиль. — Твоя семья... — ненароком бросает он. — Она не против? — Нет. — отвечает Эмиль, закидывая голову вверх. — Совсем не против. Мы как-то перестали собираться на праздники вместе. Говорят, что я уже взрослый, ну да я и сам это понимаю. — Что бы ты понимал, — усмехается Микеле. — Но ведь у тебя тоже семья, — находится Эмиль, — как же они? — Сара — моя семья. Но... Ладно, неважно. — отмахивается Микеле. — Я приехал сюда и я здесь с тобой. Доволен? Эмиль светится как мишура и кивает, и они поднимаются к вышке Метронома, откуда Прага высвечивается жёлтыми огнями и фарами сигналящих машин. На уровне глаз кукольно-кирпичные крыши встречаются с синим как чернила небом, на котором не проступает свет ни единой звезды. В этой беззвёздности и бесконечности Эмиль и Микеле становятся лишь силуэтами без лиц и без прошлого. *** Микеле — пьян. В мыслях гуляет сквозняк, и картинка перед глазами плывёт и волнуется, как грязные воды у берегов Влтавы. Он слышит голос Эмиля, который говорит ему «осторожней», потому что секундами ранее Микеле задевает комод, на котором стоит любимая ваза семьи Некола. Кажется, она разбивается вдребезги, и этот надоедливый звон ещё долго стоит в ушах. — Придётся тебя наказать, Мики, — заплетающимся языком говорит Эмиль, и Микеле думает — «ну и ладно». Они жадно впиваются друг в друга, будто изголодавшиеся по сексу подростки — Микеле кусает чужие губы, пока Эмиль подталкивает их обоих в сторону кровати. Они раздеваются на ходу, стаскивают одежду, пальто, шапки, брюки, ремни, и Микеле слышит, как беспощадно рвётся пуговица на его рубашке. Они падают на постель, не отрываясь, и по пьяни кажется, будто матрац и свежие простыни, которые пахнут Эмилем, проваливаются под ними к самому центру Земли. Микеле сходит с ума, пока Эмиль ласкает его, зацеловывает и обсасывает, словно леденец. Тело горит и содрогается под прикосновениями, а Эмиль шепчет пошлости на ухо, колет щетиной кожу и щекочет дыханием бёдра. Эмиль не помнит ничего из того, что между ними было, а Микеле собирает в памяти всё до последней детали. Утром в дверь стучит разъярённая соседка, и Эмиль с бодуна совсем не понимает, что она несёт и почему она так злится. Старая чешка пытается его чему-то вразумить, и Микеле предпочитает игнорировать её крики — всё равно мало что разбирает. — Мы что, подрались? — спрашивает Эмиль, оборачиваясь к Микеле, когда соседка, наконец, уходит. Микеле плюхается в кресло в одной рубашке и закидывает ногу на ногу. — Хуже. — Хуже?.. Микеле показывает ему в сторону комнаты, где расправлены белые простыни, затем — на одежду, разбросанную по полу. И до Эмиля медленно доходит. — Мы что... до конца? — Несколько раз за ночь, — подтверждает Микеле. Эмиль растерянно падает на стул. — Вот тебе и встретил Рождество... — улыбается он. — И какая же досада, что я ничего не помню! — Тебя ещё после третьего бокала Шардоне разнесло. — Я что, неприлично вёл себя? — с опаской осведомляется Эмиль. — Ну, до момента, когда ты шлёпнул официанта по заднице, всё было прекрасно. — Боже, — он закрывается руками и от бессилия и счастья — смеётся. *** В последний день они выбираются на заснеженную площадь, посыпанную песком, и Эмиль рассказывает ему, как гулял по улицам Праги, когда был ребёнком. — Славное было время, — говорит он с печалью в голосе, — тогда мне Прага казалась волшебным местом. Особенно волшебным. Понимаешь? Когда всё: и люди, и улочки, мощённые булыжником, и каменные статуи, — кажется таким приукрашенно-большим и прекрасным. Микеле вспоминает Рим: солнце в ладонях, лето и Сару, с которой они играли в прятки. — Мне знакомо это чувство. На Старомнестской площади они минуют Орлой, со всех сторон облепленный туристами, разинувшими в ожидании рты и объективы. — Легки как на помине. — И так что, каждый час? — изгибает бровь Микеле. — Они просто стоят и смотрят, как звенят колокола в ратуши? — И снимают это на камеру. — Это всего лишь часы, — усмехается Микеле. — Ага. Всего лишь память... Они стоят и смотрят, как движется стрелка на астрономических часах, они — просто очередные туристы, приехавшие ненадолго, и ещё долгое время они слушают, как звенят колокола. Над Прагой сгущаются сумерки, уже начинают зажигать фонари, и становится холоднее, но Микеле — тепло. Тепло, потому что он и Эмиль держатся за руки. — Если бы ты не приехал, — говорит Эмиль, — я бы точно разочаровался в этом месте. — Встретил бы Рождество дома. — парирует Микеле. — Откуда ты там? Йиглава, кажется. — Мики! Ты что, даже мой родной город помнишь? — умиляется Эмиль и лезет обниматься, на что Микеле отбрыкивается и бьёт его по спине, потому что дурак, люди на нас смотрят. Самолёт Микеле отбывает после восьми, и Эмиль стоит рядом, пока он регистрируется на рейс и протягивает паспорт миловидной девушке за стойкой. Они вместе сидят и ждут объявления диспетчера, голова Эмиля — на плече Микеле, на них смотрят, но Микеле, в общем-то, всё равно. — Скажи мне что-нибудь по-итальянски, — просит Эмиль, когда приходит время прощания. Микеле произносит ему слова невыразимой любви, Эмиль не понимает, но чувствует. Расстояние между ними тянется — четыре сантиметра, десять, тридцать, сто тридцать. И всё хорошо, потому что это — не навсегда.