Terrore

Все переменилось и продолжает меняться с молниеносной скоростью, и подобные злополучные реформы, внесения корректировок и существенных поправок в привычное течение жизни неотвратимы: теперь никак не обернуть ход времени вспять, и помышлять об этом бессмысленно. Сладкие мечты присутствуют в человеческой жизни, чтобы ими и оставаться до скончания веков, а попытки претворить их в реальность не всегда оказываются успешными, — но разве человечество уже не сделало свой роковой шаг против системы, против естественной совокупности окружающих факторов? К чему это приведет в конечном результате? Кем же являюсь я сам? Мои смутные догадки не подтверждены, достойных, веских аргументов не найдено, но также ничто и нельзя счесть опровергнутым; подлинность моих подозрений вполне вероятна, хотя основана на одних лишь отдаленных предположениях, сходство которых с действительностью приводит меня в ужас и заставляет поддаться панике. Но по обыкновению преследующая меня сумрачная тревога временами вынуждена податливо отступать, и это случается, когда Джейкоб — мой единственный друг — рядом. Он поистине бесценен и незаменим, отчего не вышло бы и при всем отчаянном желании относиться к дружбе с ним легкомысленно и пренебрежительно — игнорировать, отвечать холодной надменностью на его искреннюю заботу и миролюбивую доброжелательность. Иногда его чрезмерное беспокойство обо мне и обходительность раздражают, но осознание собственной значимости в глазах друга не позволяет мне поумерить его пыл резким замечанием или грубым упреком. Что бы он ни говорил, что бы он ни делал — мне легко и комфортно в его компании, беспокойство бесследно рассеивается, а мои же собственные безосновательные гипотезы кажутся абсурдными и неразумными. Это ненавязчивое тепло бесплотно, лишено костной материи, и потому едва ощутимо, но я отчетливо чувствую его. Может ли испытывать подобные эмоции безукоризненная копия человека, воссозданная искусственным путем, противоречащим естественному порядку вещей? Может ли клонированный организм быть одолеваем радостью или огорчением? Чувствуют ли они боль? Бесспорно; и я уже заполучил возможность убедиться в этом, столкнувшись во Внутреннем городе — районе сорок девятом — с непосредственным обладателем идентичной внешности своего оригинала — дойником Джениса, — но отчего тревога не отступает? Эс имеет более тонкое и изысканное устройство духовного мира, он чуток и внимателен — даже несколько сентиментален и склонен к мечтательности, но во мне отзывается негодующим непониманием его безропотная привязанность к человеку, что стал его генетическим донором. Как он не может осознать всю глубину никчемности своего незавидного положения? Пылящийся на забытом складе запасной механизм, не востребованный до наступления определенного часа. Вне сомнений, — наука не остановилась на месте, не прекратила своего прыткого развития, но человечество зашло слишком далеко: нововведения, иные законы и неслыханные ранее нормы морали… Отвратительно, мерзко. Все ненадежно и эфемерно, я уже не могу быть твердо уверен в завтрашнем дне или последующем часе, и потому крепко связан по рукам и ногам неустанным контролем аморфного чувства панического страха, сопротивляться которому бесполезно. Когда только иррациональное внутреннее беспокойство успело оставить настолько прочный оттиск печати в моем сознании и оказать подобное кардинальное влияние на мои действия и поступки? Джейк замечает всесторонние перемены во мне и задает все больше несовместимых вопросов, словно ударившись в суматошные поиски истины и поверхностных зацепок; мне же лишь остается целесообразно отводить его уместные подозрения от себя и тщательно заметать следы. Я не могу позволить ему вмешаться, даже если он по собственной маниакальной инициативе к этому настойчиво стремится: затаенная боль и бесплотная тревога являются неотъемлемой моей частью, и впутывать в это Джейка — откровенный, примитивный эгоизм; он не должен чувствовать то же самое, он ничем не заслужил такого. Тот человек в баре подполья принял меня за модифицированную модель искусственного происхождения, и теперь мысли об этом не могут оставить меня ни на минуту. Это породило во мне бесчисленное множество сомнений и худших опасений — может ли в скором времени все принять именно такое обличие? Что заставило меня следующим днем после той вылазки запереться в ванной комнате и дать начало мучительным экспериментам со своим телом? Мои пальцы дрожали, но безотказно повиновались мне, когда я ровно вел бритвенным лезвием вдоль по руке — до самого изгиба локтя, и я не чувствовал должной острой боли — лишь слабое жжение, больше походящее на назойливый зуд. Мне приходилось повторять заученные с первого же раза алгоритмы действий, пока подобные однообразные манипуляции не показались мне бестолковыми и тщетными. Крови было мало, а нанесенные порезы не достаточно глубоки, чтобы почувствовать смешанную с умиротворенным облегчением боль, — заключил я тем вечером, но не оставил этого сумасбродного занятия, напротив — продолжил с еще большим самозабвенным упоением и бессознательным усердием. От лезвия канцелярского ножа оказалось больше проку: кровь медленно сбегала вниз по руке, срываясь упругими крупными каплями с кончиков пальцев, а подвергнутый механическому повреждению участок кожи откликался болезненной пульсацией; мой стихийный страх отступал. На душе становилось легче, мышление освобождалось от свинцовой тяжести устойчивой паники, на смену которой пришло радостное понимание подлинности принадлежащих мне тела и эмоций. Я — не фальшивка, я — настоящий. Я перестал проявлять интерес к своему другу, меня больше не волновали его продолжительные отлучки, возвращения к наступлению полуночи и неоднократные отсутствия на лекционных занятиях; мне было предпочтительнее не придавать особого значения его обращенного в мою сторону усталому, воспаленному взгляду и вялости движений поутру. Неблагодарное занятие, которому я посвящал себя несколько дней напролет, начинало видеться необходимым: потухшая ненадолго тревога вспыхнула во мне с новой безудержной силой и неистовым буйством; она своевольно управляла мной, а я безотчетно оказывал ей смиренное повиновение. Разве не свойственна подобная манера поведения и жизненное устройство продукту, полученному в результате клонирования? Разве не характерна та же безнадежная покорность двойнику Джениса? Только мне приходилось раболепно, точно илоту, подчиняться своей кошмарной боязни, но не человеку, — в том и заключалось единственное подчеркнутое отличие между нами. Мои ощущения при намеренном самоповреждении притупились, утратили былую выраженность и отчетливость гаммы болезненных ощущений. Я терял надежду, и напряженное беспокойство, стремительно увеличиваясь в масштабах, все крепче сжимало меня в своих объятиях, что не вызывало во мне ничего, кроме тошнотворного отвращения и всеобъемлющей ненависти к собственной немощной слабости. Порезы становились все глубже и безобразнее, неровные края более давних заметно припухли, но я не был намерен утруждать себя их обрабатыванием — предупреждением начала воспалительных процессов: я должен был чувствовать боль в любом ее проявлении, невзирая на возможные последствия. Однажды ночью меня вырвало из туманного полузабытья сновидения легкое прикосновение к плечу, я распахнул глаза, в спешке принимая сидячее положение, с опозданием осознав, что передо мной — лишь мой друг и сосед по комнате. — В чем дело? — я поморщился — собственный же голос показался мне слишком хриплым ото сна и невыносимым для слухового восприятия. — Мне показалось, у тебя жар, — Джейк сидит на самом краю кровати, а ладонь его неизменно покоится на моем плече; я могу почувствовать тепло его пальцев даже сквозь плотную ткань спальной рубашки, и это успокаивает. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Я в порядке, ложись спать, — поспешно отвечаю я. — Ты уверен? — с оттенком волнения в интонациях речи вынужден уточнить мой приятель. — Да. — Я нашел в твоем шкафу медицинские бинты. Раньше их там не было. — С каких пор ты роешься в моих вещах? — с нескрываемым негодованием задаю я вопрос, в котором отчетливо звенит протяжная претензионная нота. — Семинар уже завтра, а я отсутствовал на двух последних лекциях. Ты уже лег спать, и я решил… — он даже не думает оправдываться, черт возьми, и отвечает дежурными фразами, будто копание в моем шкафу — привычное для него дело! — Ты все равно разбудил меня сейчас, так что помешало тебе сделать это раньше? — откровенный упрек, изложенный в вопросительной форме, больше походит на исполненное негодования восклицание. — Я думал, что могу доверять тебе. — Знаешь, я тоже так думал, — сорвавшееся с губ Джейка контробвинение, обращенное в мой адрес, сравнимо с отрезвляющей пощечиной, и я смолк, низко склонив голову к груди, но все еще пребывая в раздражении, причиной чему послужило подобное проявление бестактной грубости в поведении моего друга. — Чем я не оправдал твоего доверия? — с совершенно иным настроем, отчего-то печально и обреченно вдруг спрашивает он. — А я? — Мою голову неоднократно на протяжении дня осыпают вопросами о тебе — и один двусмысленнее другого, а я сам не знаю, что происходит, и это страшнее всего. Я загнан в тупик, понимаешь? — пальцы Джейка крепче сжимают мое плечо, вынуждая тем самым поднять голову, — но для чего? Я никак не горел желанием столкнуться с его взглядом. Сам не догадываясь о том, я причинял ему боль другими, не менее изощренными и жестокими методами — своим видимым равнодушием и непреступной замкнутостью; я считал, что не вправе позволить ему узнать всю правду, но в моей ли компетенции было скрывать происходящее? Я не хотел мучить его, никогда не хотел, но именно этим неустанно и занимался его изо дня в день. Если бы я только знал все с самого начала, я бы… — Что творится в твоей голове, а, Фон? — совершенно по-отечески, ласково спрашивает он, заранее понимая, что излишнее моральное давление ни к чему не приведет и едва ли расположит меня к подробному, полноценному ответу. — Я просто устал. Опять же я не оставляю бесчестных попыток ввести Джейка в заблуждение обманным путем и снова иду на подлую, грязную ложь, ошибочно полагая, что в состоянии самостоятельно отыскать истинно верное решение в бесконечном круговороте неизвестных переменных и сложных математических уравнений. — Для чего тебе бинты? — переходит к следующему вопросу, которым был озабочен. — На всякий случай. — Врешь ведь, правда? — с заискивающей нежностью спрашивает он. — Не вру, уймись, — я нервно стряхиваю ладонь Джейка со своего плеча: надежная хватка его пальцев начала причинять боль, несмотря на то, что внешне мой друг оставался спокоен и расслаблен. — Врешь. Он с силой сжимает мое предплечье, и я оказываюсь вынужден стиснуть челюсти, чтобы не обронить ни единого сдавленного выдоха. Многое вмиг становится мне понятным, и общая картина принимает резкие рельефные очертания: неестественное, натянутее самообладание моего друга — лишь пыль в глаза и рациональный отвод подозрений, но на деле же перед ним давно раскрыт пестрый веер моих карт, и ему прекрасно известен каждый козырь у меня на руках. Я — книга, которую Джейкоб знает наизусть. Он успел в достаточной мере с придирчивой доскональностью изучить ряд моих привычек и возможных уловок, и пытаться обвести его вокруг пальца — напрасная трата моего же времени: все приложенные к этому усилия пойдут насмарку. — Это они самые — бинты? — сомнений не осталось — он ощутил рыхлую материю марлевой ленты сквозь ткань рубашки. Мое собственное учащенное сердцебиение — гулкий отзвук безнадежной тоски и безответного сожаления в голосе Джейка. Нет, у него не должно быть поводов для неблагодарного самоистязания. — Нет, — заполошно, но несколько смущенно отвечаю я, непреднамеренно, рефлекторно поторопившись отнять руку. — Стой, — он неподвижно замирает, с его губ срывается пораженный выдох недоверия и отчаянной надежды на недействительность увиденного: неровное темное пятно, подлинный цвет которого недоступен ясному созерцанию в полутьме сгустившейся ночи, асимметрично расплывалось на рукаве моей рубашки. Мне следовало заранее предвидеть подобный исход и быть к нему готовым, но я по растерянной неосторожности упустил возможность; это моя непредусмотрительная ошибка, мой вздорный просчет. — Что это? — взгляд Джейка исполнен бесхитростной, искренней обеспокоенности и откровенного непонимания. Объявлен шах, от которого несложно уйти, но в мои дальнейшие намерения больше не сможет косвенно войти неизвестным числительным бесстыдная ложь: как я смогу продолжать с непоколебимой уверенностью лгать, когда наши глаза непроизвольно встретятся? Даже в густом мраке позднего часа мне удается без труда различить измученную утомленность и бессильную усталость во взгляде своего друга, он изможден и держится скованно, напряженно; совершаемые им движения и жесты решительны, несмотря на то, что его пальцы нервно подрагивают, когда он протягивает руку к настольной лампе. Что же ты делаешь с собой, Джейк? Или мне стоит категорически видеть в этом только свою вину? Он расстегивает крайнюю пуговицу моего рукава, и я не могу сопротивляться: безрассудная попытка оказания противодействия ему в такой момент изначально неуместна и несправедлива. Безапелляционно приняв решение оградить друга от абсурдной нелепости своих тревожных мыслей, я преследовал только одну цель — защитить его от излишних волнений и не выказывать в своем поведении презренного эгоизма, но разве не пренебрег я мнением Джейка? Разве не эгоистом теперь я выглядел в его глазах? Я одержимо верил, будто действую в интересах своего друга, но жадно стремился лишь к своей выгоде. Что же я наделал? — Фон… Я ведь так и знал. Я никогда не преследовал намерение уловить психическое состояние друга и потому не нуждался в свободных прикосновениях к нему, но именно к этой цели и испытывал влечение Джейк: ему представлялось необходимым чувствовать меня и воспринимать мое настроение, чтобы суметь избрать верный подход и трезво оценить возникшую проблему, а я собственноручно лишил его такой возможности. — Прости, — сознание вины, невысказанная мольба и глаза Джейка — комплекс тяжелых испытаний, каждое из которых я не в силах вынести с безропотным смирением, но не этот ли неподъемный груз на душе делает меня живым, настоящим? — Нет, не тебе просить прощения. Это я виноват: я чувствовал, что что-то не так, но меня не было рядом. — О чем ты говоришь? — ничем не прикрытая, обнаженная двусмысленность его слов взволновала меня. — Как глупо: я хотел сделать что-нибудь для тебя, хотел помочь и дни напролет искал любые наводки, информацию, которая могла бы стать для нас стартовым ориентиром. Но старался скорее для себя… — он делает глубокий вдох, а уголки его губ лениво растягивает горькая полуулыбка. — Совершенно забыв о тебе. Одним своим мимолетным взглядом он собирает воедино отдельные частицы складной мозаичной картины, что ранее существовали в хаотичном беспорядке — забытые, разбросанные и бесполезные в изоляции друг от друга. — Ты делал это все для меня, а я… — Нет-нет, молчи, — перебивает меня Джейк, не выражая чистосердечного желания выслушать до конца. Он изнуренно опускает голову, надежно скрывая от меня свой взгляд, прежний озорной блеск которого заволокла непрозрачная пелена безбрежной скорби. Я не искал подобающих слов для обоснования и конструктивного пояснения, что должен был дать своим действиям: Джейк с виртуозной легкостью способен найти ответ в моих глазах, — но отчего не смотрит? Он неизменно считает случившееся своим гибельным упущением, неужели по этой причине ему не хочется в спешке разгадывать мои витиеватые мотивы и узнавать об их непосредственном происхождении? — Просто скажи мне, что ты чувствуешь. Он не задает прямолинейного вопроса «зачем?», его не интересует тот неведомый предлог, вынудивший меня видеть необходимость в самоповреждении. Джейк знает меня наизусть, обладает выдающимся умением читать между строк, но я никогда не предпринимал попыток, чтобы стать к нему ближе, не думал сделать шага навстречу, — роль инициатора он предпочитал неизменно брать на себя. — Помнишь того человека из бара? — оттягивая злополучный момент жалкой истины, я предусмотрительно завожу разговор издалека, но когда только я посмел усомниться в своем приятеле, решился опрометчиво предположить, что мои тревожные мысли способны стать мишенью для язвительных насмешек со стороны Джейка? Когда я успел забыть о своем нерушимом доверии, предназначенном одному лишь ему? — Ты все еще думаешь об этом? — А вдруг они правы? — с разгоряченным возбуждением спрашиваю я. — Все вокруг, включая «платиновых». Вдруг я действительно… — Нет! Меня не пугает его несдержанность, я не оскорблен подобной резкостью и внезапной вспыльчивостью своего друга; также меня не одолевает инстинктивное желание немедленно отстраниться, когда Джейк порывисто привлекает меня к себе. Он крепко сжимает меня в объятиях, а я не нахожу сил или весомых аргументов, чтобы воспротивиться подобному жесту. Это статическое неподвижное тепло, в глубине которого я чувствую себя надежно защищенным и в котором так яростно желаю остаться, в то время как ночь легкой рукой простирает над нами свое мрачное великолепие. Смогу ли я — пускай и рядом с Джейком — противостоять паническому страху, находясь в карцере этого проклятого острова, где надежда разбавлена концентрацией порочной безнравственности и губительного холода массовой ненависти? — Ты так не считаешь? — Ты не продукт генной модификации, — мой друг неохотно отстраняется, однако продолжая ненавязчиво гладить меня по плечу — невесомо, едва ощутимо, но почему я так остро чувствую его прикосновения к своему телу? — Я не об этом. — Тогда что тебя так беспокоит? — в искреннем недоумении задает он вопрос. — Мои желания не кажутся мне аутентичными, а совершаемые действия — словно вовсе не то, чего мне бы действительно хотелось, как если бы я был… — мой голос изменнически срывается, — дешевой подделкой или безвольной марионеткой в чьих-то руках. Джейк пораженно выдыхает, будто не находя подобающих слов для достойного ответа: — И ты ничего мне не сказал. — Я не хотел произвольно впутывать тебя в это. — Ведь молчать о таком — это было… — его голос все еще дрожит, — подло. Мы же друзья, так? Мне приходится несмело, в трусливой неуверенности взглянуть на Джейка, но беспомощно тонуть в безжизненной глубине его глаз — невыносимо; ему не удается скрыть своего мучительного разочарования и уже далекой, неуверенной надежды на мой утвердительный ответ. Я подвел его, и теперь он скован эфемерным сомнением относительно нашей с ним дружбы? Растерянная неловкость моих движений и существенная дрожь собственных рук не видятся мне преградой, когда я из эксцентричного влечения накрываю его ладонь, что все еще безмятежно покоится на моем плече, своей. Ощущение живого тепла под пальцами едва ли сравнимо с чем-либо подобным; мне не удавалось и отдаленно предположить, насколько упоительно чувство истинного наслаждения при возможности дотронуться до небезразличного тебе человека, — ведь прежде я никогда не касался Джейка по собственному навязчивому желанию. — Друзья. — Ты мне веришь? — к голосу моего друга возвращается былая эмоциональная насыщенность и утраченные краски. Легкомысленная наивность, с которой многие могут простодушно положиться на других, всегда отзывалась во мне ярым возмущением: подобные людские причуды оставалось мне непонятными, необъяснимыми и глупыми, — потому мне свойственна была вера лишь в собственные силы. Смогу ли я позволить Джейку взять все на себя теперь, когда скептическое отношение к открытой доверчивости имеет настолько глубокий отпечаток в системе моих взглядов на социальную жизнь? — Разве я хоть раз дал тебе повод усомниться в себе? — Нет, — я сокрушенно качаю головой. В безрезультатной спешке я пытаюсь отыскать несколько необходимых ответов на гнетущие меня вопросы, но все приложенные усилия безрезультатны. Я готов обратиться за помощью к своему другу, готов положиться на Джейка, предоставив ему абсолютную, ничем не ограниченную свободу действий и принимаемых решений, практичных по его мнению. Разве не это именуется непреклонным доверием? — Если бы в тебе имела место быть фальшь, я бы почувствовал это: мне знаком ее леденящий холод, — он говорит медленно, допуская продолжительные паузы, но не оттого что вынужден разъяснять мне до скучной однообразности очевидные вещи, — ему тяжело давались эти слова, насквозь пропитанные въедливой горечью. Джейкоб знает эту жизнь — не досконально, не полностью, но он с ней знаком не понаслышке: ему приходилось сталкиваться различными трудностями, преодолевать их и двигаться дальше; именно это и сделало его многим опытнее меня в некоторых вопросах. Мой друг видел удаленный от этого острова мир, стремился узнать его, в то время как я не видел ничего — один лишь прогнивший изнутри, разлагающийся на глазах, но упрямо продолжающий свое отвратительное существование изо дня в день Илегенес. — Твои фобии — обыкновенное бессознательное самовнушение, проецирование собственных потаенных страхов на самого себя. Ты слишком много размышляешь об этом, да еще и… Черт, — он переплетает наши пальцы, придвинувшись ко мне — непозволительно близко для друга. Но другом ли я считал его в тот момент? Джейк склоняется к моему лицу, в его глазах — явственно различим озорной блеск чистого авантюризма, так хорошо знакомый мне во взгляде друга; он поистине непредсказуем, в чем я уже успел неоднократно убедиться. Чувствуя горячее дыхание того на своей щеке, я безвольно уступаю глубинному желанию, в слепом безрассудстве подаваясь вперед — навстречу его приоткрытым губам. Мне никогда не было характерно подобное откровенное проявление инициативы и поразительной предприимчивости, и оттого все происходящее вновь кажется мне недействительным, поддельным. Какие пути мне избирать, чтобы убедить себя в обратном? Одолеваемый ревнивой безжалостностью этих мыслей, я вынужден отстраниться, уходя от короткого поцелуя, что вышел неаккуратным и смазанным, но оттого не менее приятным и волнующим. — Прошу тебя, не думай ни о чем хотя бы сейчас. Твои сомнения безосновательны, Фон. Мне не приходится чувствовать себя уязвленным уверенными действиями Джейка — будто хорошо ему знакомыми и механически слаженными: подчинение ему, сопровождающееся смятенным смущением с моей стороны, — не оскорбительно для меня. Я не хрупкий бледный фантомом в его руках, он ведет себя в обращении со мной уверенно и настойчиво, но безо всякой пренебрежительной грубости. Джейк не боится несдержанно прикасаться ко мне, ясно давая этим понять — он никак не считает меня слабодушным, нуждающимся в ежеминутной опеке ребенком или… миловидной девчонкой. Его ладонь, что ласкающими движениями оглаживала плечи, теперь замирает на моей груди, и Джейк, очевидно, в безмолвном напряжении задерживает дыхание. Может ли он ощутить каждый тяжелый удар моего сердца, сбившегося с прежнего гармоничного ритма? — Тише, не беспокойся ни о чем, — шепчет он в неподвижную тишину нашей общей комнаты. Теперь я испытываю алчную потребность в прикосновении к нему, я хочу чувствовать тепло его тела под своими ладонями и обнимаю Джейка за плечи — так естественно, так непринужденно и безо всякого робкого смущения. Похоже ли это на меня? Раньше — никак нет. Мне не удалось уловить начало подобных перемен в себе и в своем отношении к другу, из-за чего сейчас я вынужден склоняться к суждению о том, что все это долгое время лишь равнодушно игнорировал, подавлял и умело контролировал собственные истинные желания и сдерживал определенный поток мыслей, не придавая им особого значения. Могу ли я забыться в радостном умиротворении, в идеалистическом спокойствии рядом с ним? Не это было и остается моей задачей первостепенной важности на этом острове, но я не нахожу в себе сил осадить Джейка протестом, оттолкнуть его и вновь приняться с хладнокровным упоением рассуждать о том, что привык считать своим основным долгом. В объятиях своего друга я недосягаем для панического расстройства, но то желанное тепло бесследно стирает все живое в моем воспаленном сознании, отдаляет меня от намеченной цели, — и как мне следует поступить? Я прижимаю его к себе, не рассчитывая приложенной к этому силы, но и отчетливо понимая, что не причиню ему излишней боли — мне уже довелось заполучить такую возможность, которой я не преминул воспользоваться, отчего и вынужден терзаться вдвойне, не находя себе оправдания. — Джейк? — Да? — он приподнимает голову, до этого момента опущенную мне на плечо. — Каков тот мир за пределами острова? — Хочешь, чтобы я рассказал тебе? — мой друг с улыбкой на губах смотрит мне в глаза, и я утвердительно киваю головой в ответ. — Он действительно прекрасен. — Что ты чувствовал, находясь так далеко от дома? — Должно быть, почти неограниченную свободу, хотя я был по-прежнему зависим, но уже только от самого себя и своих решений, — Джейк неопределенно пожимает плечами, забравшись на кровать с ногами для бо́льшего удобства. — Наверное, было трудно. — Временами, но в основном я наслаждался своими странствиями. — Ты встречал много хороших людей? — У меня не было достаточного количества времени, чтобы сближаться с ними, но они все были доброжелательны и любезны, — он мечтательно прикрывает глаза на мгновение, чтобы потом вновь устремить свой взгляд, искрящийся нежностью, ко мне. Джейк придерживается совершенно иного мировоззрения, в котором преобладает миролюбивая снисходительность: ему нравятся новые знакомства и к каждому человеку на своем пути он относится непредвзято, понимающе. Наши мнения диаметрально противоположны, но по какой причине мы легко находим общий язык и можем дни напролет разговаривать о чем угодно, не ввязываясь в затяжные споры и прочие конфликтные ситуации? — Я бы хотел, чтобы ты увидел этот мир, хотел бы показать тебе оборотную сторону медали, ведь жизнь повсюду — не только здесь, на острове. Знаешь, как здорово, когда вокруг — ничего, кроме безбрежной морской глади и свежего соленого ветра, играющего в волосах? — Мне никогда не доводилось путешествовать по воде. Могло ли стать основой, положившей начало нашему тесному общению, то самое молчаливое понимание и глубина трезвой рассудительности, с которой Джейк привык смотреть на многие вещи? Его степенное, продуманное стремление осознать глубину моих мотивов похвально, но не оправдано никакими результатами — только негативными. — Тебе бы хотелось этого? — он склоняется ко мне, убирая несколько прядей с моего лица. — Наверное, — с задумчивой неуверенностью говорю я, сомневаясь в искренности своего неопределенного ответа. Джейк бережно, с непритворной легкостью, но словно в невысказанной просьбе о большем, чего не может себе позволить по одному лишь собственному желанию, целует меня, несколько отрешенно перебирая мои взъерошенные после непродолжительного сна волосы. В нерешительности, но так, будто мне заведомо известен последовательный алгоритм действий, я касаюсь его губ своими и могу свободно ощутить мелкую дрожь тела своего друга. Взволнован ли он? — И как тебе только в голову могло все это прийти? — отстранившись от меня, начинает Джейк, и теперь настает моя очередь в бессилии опустить голову ему на плечо, устало прикрыв глаза. — А твое успокоительное? Разве уже не помогает? — он медленно гладит меня по спине, категорически исключая явное намерение забраться руками под мою рубашку, чем я остаюсь удовлетворен. — Оно обладает седативным эффектом, но это начало снижать мою работоспособность и вызывать сонливость. — Но ведь раньше такого не наблюдалось? Может, это связано с утомляющей тебя и без того тревогой или какими-либо другими внутренними факторами? Ты… можешь подробнее описать мне свои ощущения? — речевые интонации голоса моего друга исполнены пылкой, отчаянной надежды. — Я рассказал тебе все. — Не совсем, я думаю. — Теперь из нас двоих мне не доверяешь ты. — Дело не в этом. На чем основывается твой страх? Джейкоб всеми силами пытается понять логическую последовательность совершаемых мною ходов, желает узнать, отчего я лишен покоя и по какой причине пребываю в навязчивом состоянии паники. И мне приходится безвольно — в состоянии инертного движения — продолжать возводить на его пути препятствия, защищаясь разменными фразами в стремлении отсрочить неудачный для меня исход игры. Не проще ли сложить оружие, чего я делать не привык? — Я… — Прости. Я не буду настаивать, если тебе тяжело говорить об этом. — Нет, все в порядке. Я не должен бежать от предложенной помощи, но должен отвергнуть принятое решение не позволять Джейку оказаться замешанным в круговороте отдельных звеньев некогда целостной цепи. Привыкнув к суждению о бесчестии большинства людей на этом острове и находясь в окружении подобных, я вовсе отрицал возможность исключения в общем правиле, с отчаянным усердием игнорируя сущность феномена, к которому также изначально относился предубежденно и питал одну лишь неприязнь. Но как я мог забыть то, что тот самый уникум — мой единственный близкий друг? Близкий друг, которого я мог потерять из-за своей же опрометчивости доводов и поспешности умозаключений, но который по-прежнему рядом со мной, — так что здесь удерживает его здесь настолько прочно? — По-твоему, непрестанное притворство изо дня в день можно считать нормальным? — Притворство с некоторыми людьми и удержание дистанции с ними — это естественно. — Я говорю о непрерывном притворстве в виде своеобразного условного рефлекса. — Такого быть не может. — Ты так думаешь? — Я уверен. Такое поведение свойственно многим, но разве ты притворялся сейчас — со мной? — Не знаю. А ты? — Почему ты спрашиваешь? — Ты же говорил, что притворство характерно для многих. — Твоя недоверчивость переходит все мыслимые пределы, Фон, — он почти смеется, и я хочу заполучить возможность видеть его улыбку. — Возможно, — коротко и с тем же слабым холодом равнодушия, что мог бы показаться многим ярким признаком недружелюбного отношения и негативного настроя, отвечаю я. — Только я никак не понимаю, когда обыкновенное волнение успело принять такие глобальные масштабы, что ты… — Джейк невесомо касается моего предплечья, безжалостно стянутого бинтами, и мне не требуются дополнительные слова или подробные объяснения, чтобы понять его. — Мне казалось, что эта боль — не моя, что я испытываю ее на уровне того же условного рефлекса, хотя на самом деле не чувствую ничего. Бесчисленные иллюзии приобретают совершенно иное обличье, стоит им оказаться высказанными вслух, — и теперь мои худшие опасения, подспудные страхи, навязывавшие мне чувство неотступной тревоги и неконтролируемой паники, видятся мне нелепыми, пустыми и не имеющими значения. Я готов различить в зыбкой тишине сдавленный смешок в качестве ответа, но Джейк продолжает хранить молчание, тщательно обдумывая услышанное или не имея представления о том, что следует сказать; только я не жду от него содержательных советов. — И что было бы дальше? — его слова насквозь пропитаны горечью, на них раскаленным клеймом выжжены очертания мутной тоски, оставляющей предпосылки к последующему за ней самобичеванию. Джейк считает заботу обо мне своим безусловным долгом, но что могло послужить причиной формирования подобного его отношения ко мне — моя природная психическая слабость, незримая внешне? Несущественная разница в возрасте между нами? Или не стоит искать ответа на столь многогранный вопрос у поверхности? — А ты как думаешь? — Не хочу даже думать об этом, — мне кажется невыносимым слышать ровный, спокойный голос друга в сочетании с безупречным произношением, но чувствовать нервную дрожь его тела. — Чтоб я еще раз оставил тебя одного. — Останься со мной, — натянутое бесстрастие произнесенной фразы скрашивает улыбка на моих губах, и Джейк отстраняется, — но для того ли, чтобы иметь возможность видеть мое лицо в этот момент? — Мы же спим в одной комнате, забыл? — по-прежнему весело усмехается он, только немая печаль его глаз — искаженная, изломанная и подвергнутая умелому подавлению негативных эмоций — все еще различима в неверном электрическом освещении. — Не делай вид, что не понял. — Я не понял, Фон, — он склоняет голову к плечу и ждет от меня дополнительных пояснений; расположенность Джейка к игривой шутливости и намеренному вызывающему поведению в разговоре временами раздражают, но на них не наложено и полупрозрачной тени сознательного высмеивания или оскорбления. — В моей кровати. — Как скажешь. — Тебе следовало податься в актеры. — Возможно, но я упустил шанс. Запертый в четырех стенах комнаты лживый свет электрической лампы меркнет, когда из-под моих пальцев вырывается приглушенный щелчок подвижной кнопки-регулятора, и я разворачиваюсь к Джейку, что уже забрался под увесистое одеяло и поспешил притянуть меня к себе. Очередные надежные объятия навевают беспокойные, смятенные, но никак не утратившие своей изначальной ясности и живой выразительности ощущений воспоминания о недавнем поцелуе. Неизменно задаваясь вопросами о подлинности собственных чувств, испытываемых к другу, мне приходится столкнуться с внезапным осознанием отсутствия в моей голове мыслей в ту минуту. Ищу ли я утешения в самообмане, или в действительности невозможным представляется размышлять о чем-либо отстраненном и далеком в подобный момент откровения? Я стоически убежден во взаимности тех чувств, воздействию которых оказался подвергнут сам, но откуда было взяться моей ультимативной уверенности в этом? Кроется ли искомый ответ в сущности доверия, которым я бессознательно, но глубоко проникся к этому человеку? — Засыпай, — настолько тихое, произнесенное с раскованной нежностью одно-единственное слово. Опять… так знакомо уже замирает сердце, а кровь будто замедляет свой бесконечный и неутомимый бег в венах, отчего меня сковывает всепроникающий ознобный холод, который вынужден сговорчиво, в пластичной уступчивости отступить, когда Джейк обнимает меня крепче обыкновенного, — разве он чувствует мое душевное смятение? Я не могу высвободиться из его рук, не могу покинуть неподвижное равновесие этого безмятежного тепла, которое отдаляет меня от цели, сметает ее — ненужную, лишнюю фигуру — намеренным жестом пренебрежения с шахматной доски. Заполучившие надо мною власть нежные чувства смягчают и обесцвечивают порывистость моих давних намерений, делая их недостаточно убедительными и правдоподобными; и я в немом ужасе одолеваем желанием закрыть лицо руками, чтобы лишить себя возможности видеть это, становиться сторонним свидетелем падения и бесследного уничтожения собственных убеждений, вынашиваемых слишком долго. Надежные объятия, в которых можно задохнуться, подтверждают мою подлинность, позволяют мне чувствовать себя настоящим, параллельно уничтожая все, что делало меня живым. Забываясь сном, я ощущаю в волосах размеренное дыхание друга, а на своих щеках — горячую влагу беспомощных слез, но лишь теснее прижимаюсь к Джейку.