Эльф

      У Дазая есть все: высокая должность, деньги, раскиданные по поддельным счетам, подчиненные всех сортов и видов, всех уровней подготовки; собственная квартира подальше от Порта, чтобы его не дергали чуть что на работу, бронированная личная машина с водителем, возможность получить самых дорогих, самых лучших женщин из тех, которых вообще можно купить, парочка мелких предприятий, чтобы как-то объяснить его доходы, собственный отряд, во главе которого стоит обученный им человек, чья преданность носит поистине животный характер.       У Дазая красивое вне зависимости от количества бинтов и шрамов лицо и умение плести чарующие речи, а его обаяние и умение держать себя в обществе, стоя лицом к лицу с противником, покоряли сердца и подкупали даже самых неподкупных. Работать с ним, принимать выдвинутые им предложения — большая честь. Шатен всегда предложит вариант, который будет компромиссным — и уже не было важно, как именно создавались условия для его реализации.       И все же, несмотря на все пройденные трудности, вопреки уже полученным через кровь, боль, дым и слезы благам и нескромному перечню имущества, был и упрямо оставался кое-кто, кого ему так и не удалось покорить или купить.       Его напарнику всегда было плевать на все, что он имеет — несмотря на порочное окружение, он, особенно на фоне жадных и мелочных людишек, выглядел совершенно иным. Ему нравилось жить в тесной, похожей на норку однокомнатной квартирке с видом на Порт, ему нравилось встречать солнце на восходе и провожать его на закате, скрывавшееся в красных волнах, ему нравилось слушать и слышать шелест моря, крики чаек, а еще — нежиться в постели аж до восьми часов.       Ему нравились шляпы, портупеи, перчатки и вино, он тратил деньги и время, чтобы побывать везде, где только можно в их городе; целые стопки конвертов, полных распечатанных фотографий, телефоны на обрывках салфеток, личные знакомства — вот что являлось главными его достояниями. И Дазай, бывавший в самом центре стихийной бури, именовавшейся домом Накахары, отчасти даже завидовал — куда ни брось взгляд, жизнь того была сгустком красочных воспоминаний.       Вот фотография, на которой Чуя с Тачихарой занимаются армрестлингом. Судя по части руки в кадре, оттуда незадолго до нажатия кнопки поспешно сбежал Акутагава. На заднем плане виден в профиль разговаривающий с Рюро Мори; обрезанный рамкой край черного плаща, белеющие бинты — сейчас Дазай уже с трудом припоминал их совместный отдых пару месяцев назад.       А снимок рядом — тот же вечер, Осаму и Чуя за барной стойкой, перед Накахарой бокал красного вина, на лице — мечтательно-расслабленная улыбка, сложенные под головой руки дополняют образ. От самого Дазая — незавершенный поворот головы, скула, бинт, очертания носа. В основном — затылок и широкая спина — вот и зачем, спрашивается, его в кадре оставили?       Просыпавшаяся стопка рядом — фотографии с тренировки. Беснующиеся Черные Ящерицы, босс, наблюдающий за ними из-за угла, крадущаяся Гин — кто снимает в этот раз, непонятно, Осаму там не было, однако он уже невольно жалеет, что не видел веселья.       Впрочем, у Дазая были свои фотографии — подчас вызывающие боль, но родные сердцу.       Однако же, непреложных истин это не отменяло: Накахаре Чуе вне работы практически не интересен Дазай Осаму, каким бы он там ни был вне заданий; у него насыщенная, полная событий и веселья жизнь, рутинной работе не убить в нем искорки, которую сам Дазай таит, лелеет, осторожно раздувает от случая к случаю и тщательно охраняет внутри себя — чтобы не горела слишком ярко, не привлекала ненужного внимания и не обжигала его изнутри.       Осаму ночами напролет мечтает о том, чтобы расстегнуть одну янтарную пуговичку за другой, распахнуть пошире белую рубашку на теле Чуи и зацеловать стянутую кожаными ремешками портупеи худенькую грудь, задохнуться теплым запахом одеколона, першащим в горле запахом пороха, металла и скрытым за завесой сильных ароматов запахом тела.       Будь его воля, он бы всю Японию, весь мир к его ногам положил, его извела эта темная страсть к яркому созданию, тысяча и одна мысль, воспоминание, мучительная фантазия. Он не способен спокойно жить сам, пока где-то там есть живущий своей жизнью Накахара, которому заморочки Дазая — что слону комариные потуги.       Чуе не сдалась Япония или их бренный, полный несправедливости мир у ног. На прогулке после задания — они медленно, но верно курсировали к бару, хоть и продолжали делать вид, что оба не понимают, куда несут их ноги — слыша туманные речи, похожие на пьяный бред, он только захлопал глазами, насупился, скрывая смущение, и, подумав немного, потребовал мороженое. С тремя шариками — вишневым, шоколадным и чистым пломбиром. Можно и четвертый — лимонный — но это, посчитал Чуя, уже очевидная наглость.       Дазай истерично рассмеялся и купил ему затребованное лакомство, чувствуя себя расстроенным — рядом с Чуей он сам себе казался дряхлым циником, а не молодым мужчиной двадцати лет от роду. В его голове — планы на подступающее будущее, в то время как Чуя живет сегодняшним днем, и единственное его желание в том и заключается: жизнь. Просто жить без бездумных, подчас неоправданных заглядываний в будущее.

* * *

      У Накахары нет ни единой вещи, которой он не заработал бы своими собственными руками, ни единой уступки, ни единого подарка со стороны. Все, что есть — маленькая квартира, деньги на вино, шляпы и сделанные под заказ портупеи, право спать до восьми, — все это он заработал сам, заслужил правдой и верой, заслужил кровью, делая за глав Мафии всю самую грязную работу.       На его руках, от кончиков пальцев и до самых плеч — текущие реки крови, где каждая капля — отнятая однажды жизнь. Его слишком длинные ночи состоят из вереницы кошмаров, судорожного приема седативных таблеток, иногда — слабых антидепрессантов и нетерпеливого ожидания рассвета, потому что рассвет снова и снова уносит с собой черную пелену противоречивых чувств, терзающих его.       Он не может позволить себе отдыхать — бездействие убивает его хуже яда. Чуя продолжает двигаться, снова и снова ищет способ забыться хотя бы на несколько часов. Он знакомится, теряет найденных людей, сходится и снова расстается — это часть его жизни, где нет времени думать о себе, о той буре стыда и страданий, что бушует у него внутри.       Ему всего лишь двадцать лет от роду, а в рыжих кудрях его уже седые пряди, и, состригая увеличивающуюся длину, он с тоской думает о прошедшем времени — чего он достиг за все время, что он получил, каким он останется в чужой памяти, если у каждого здесь есть риск не дожить даже до следующего года?       Все, чего он хочет от жизни — забыть о жизни мафиози, прекратить спать с пистолетом под подушкой, вздрагивать от кошмара среди ночи, не кричать под утро, запутавшись в мокром от пота одеяле. Ему бы получить наверняка спокойную старость, а не как Хиротсу — в полтинник изображать молодого, выбивать двери прикосновением, раз уж способности у них неуловимо сходные.       Все, о чем он мечтает — иметь место, которое он имел бы право звать своим домом, где его ожидала бы семья: любящая жена, дети или — если уж совсем не повезет — хотя бы пушистый сварливый кот.       Все, чего он хотел бы от Дазая, — душевности и теплоты, чтобы хотя бы на несколько часов иметь возможность притвориться, что в этом черном мире, полном смертей, несправедливости и закулисных интриг между власть имущими, есть место дружбе.

* * *

      Глядя на очевидно перепившего и в итоге упавшего ему на руки сонным грузом Накахару, суицидник Осаму чувствует, что за эти несколько часов, проведенных вместе, влюбился с новой силой, еще крепче, чем прежде.       Огонек, что ярко горит в Чуе, освещая ему путь в кромешной тьме, пожалуй, можно назвать искренностью. И Дазай чувствует себя мотыльком, отчаянно рвущимся к нему — ради этого огня опалить крылья и пасть на землю будет не жалко.       Сев в свою машину с Накахарой на руках, он тронул заснувшего над рулем водителя за плечо, со смешком велел встряхнуться и дал приказ везти их обоих к нему домой; Дазай ощутил смутное удивление, глядя в сонное личико такого уязвимого и беспомощного Накахары, и позволил нежности захватить себя изнутри, затрепетать чешуекрылыми в животе.       Когда-нибудь он будет укладывать Чую на заднее сиденье, садиться за руль самостоятельно и везти его в домик на берегу моря, туда, где звездное небо не затмить огням города, где крики чаек разрубают монотонный шорох волн, и вода светится в период размножения моллюсков.       Но пока что он увозит его к себе на последний этаж не сильно любимой Накахарой высотки, чтобы, неуклюже добравшись до квартиры, раздеть, уложить в постель и крепко задуматься.       Сегодня он попробует соблазнить Чую, сделать ему предложение, от которого невозможно отказаться — потому, что даже если тот откажется, Осаму настоит на своем.       Разве плохо будет обменять свою подчас черновую, кровавую работу и однушку в Порту на элитную должность и оказание помощи в управлении штабом, сон в их общей, почти что супружеской кровати, любое мороженое, которое вообще можно пожелать, и завтрак на двоих в семь тридцать вместо того, чтобы пить дешевый кофе из автомата при входе?       Начнет он все, конечно же, с одного почти невинного поцелуя, а там… Как пойдет.       Рыжий, неуловимо похожий на маленького эльфа Чуя одинок — и он тоже одинок. Чудесное совпадение, или же явный намек судьбы?       Дазай уже давным-давно решил, чего именно он хочет, а Накахаре он поможет сказать «да», подтолкнет к правильному выбору его хмельную голову.       У Чуи шелковые губы, теплые, чуть горькие, припухшие от выпивки и с привкусом недешевых сигарет, тонкая шейка и дрожащая ниточка пульса, которые он настойчиво ласкает губами — легко, невесомо и действительно долго, не в силах оторваться, не в силах остановиться.       У него ключицы тонкие, как росчерк птичьего крыла, и худенькие, только-только тренируемые плечи — даже не верится, что он швыряет противников на землю; Осаму недоверчиво ощупывает его мышцы и гадает, каким образом Накахара стал так хорош в драке с таким-то изящным строением.       Еще у него нежная, словно совсем еще мальчишечья грудь, очерченная упруго перекатывающимися под кожей мышцами, впалый живот, на котором хорошо прощупывается пресс, и соски, к которым Дазай припадает с нетерпеливым желанием вылизать, искусать и пощекотать. Еще у Чуи выпирающие ребра и соблазнительно просматривающиеся подвздошные косточки, которые он целует и полизывает на пробу, бросая внимательные взгляды в меняющееся сквозь сон лицо.       У него тонкие и сильные ножки, изящные стопы — прежде Осаму этого не замечал, а теперь целует каждый пальчик своего рыжего эльфа, который нежится на шелковой постели и даже сквозь сон издает соблазнительные гортанные стоны, податливо выгибается, шарит руками и, кажется, мечется между жарким сном и сладостной реальностью.       Целовать его снова и снова — одно удовольствие. В момент, когда тонкие пальцы зарываются в волосы, сжимая, оттягивая, Дазай трепещет от страха и восторга, но…       Накахара только вскидывает бедра, трется о него и хрипловато шепчет, сверкая глазами из-под ресниц, чтобы не смел теперь сбегать и на нем ответственность за его, Чуи, состояние.       Осаму ощущает, что он в Раю еще при жизни.       Узкое тело он разрабатывает долго и как можно более аккуратно, срывает стоны и всхлипы — каждый из них дорог ему, это награды за его маленькую, пока еще только смутно ощущающуюся победу.       Его личная, прежде неприступная крепость готова к долгой осаде и смотрит на него небесно-синими глазами, в которых он с готовностью тонет, как в море. Это море он преследовал, обхаживал и стремился понять месяцами — теперь он готовится в него зайти, погрузиться с головой, возможно, задохнуться прямо под толщами воды.       (Дазай готов чистосердечно признаться, что он не умеет плавать.)       Первый толчок аккуратный, неспешный; второй и третий уже жестче — он погружается в никем прежде не опороченное тело, дрожит и стонет, ощущая, как тесно его обхватили горячие стенки, как туго сжались непокорные горячие мышцы.       Чуя возбужден, в уголках глаз поблескивает соленая влага, плечи сводит напряжением, бедра теплят возбуждение и прикосновения заботливых рук. Но он все равно делает неловкую попытку насадиться самостоятельно, пренебрегая чувством дискомфорта, и Дазай подхватывает, вырывая первый обрывистый крик, вслушиваясь в дивную музыку влажных звуков и отголоски при соударении тел.       Больше его не остановить.       У Чуи чудесная спинка, которую Дазай не ленится лизать, кусать и целовать, посасывает кожу напряженно вздрагивающих лопаток. Чуя против воли крутит бедрами, и приходится навалиться, прижимая к постели — тельце ходит ходуном; еще немного, и, кажется, он выскользнет прочь.       Но каждый раздающийся в полуночной тишине стон полон удовольствия, каждый крик несет в себе запретное прежде имя — или же это просто бессвязные вопли, в которые Осаму жадно вслушивается, не скрывая прокатывающейся по спине дрожи.       Его рыжие кудри так легко тянуть, зарывшись в них ладонью, и так сладок украденный с пересохших от стонов губ поцелуй…       Дазай борется с собой, но сначала кончает сам, потом рукой доводит до разрядки Чую и прижимает его к себе, гладит тяжело вздымающиеся, мокрые от пота спину и бока, а с сияющего лица хлещет нескрываемый триумф — Накахара отныне его.       Только его.       Маленький дерзкий эльф с невинными глазами, казавшийся почти ангелом — настолько невинно он реагировал — а на самом деле просто плохо пробужденный демон внутри.       Дазай еще просто не знал, что ожидало его впереди…

* * *

      Чуя не любит коричневый цвет, и в квартире все быстро становится золотым и черным; Осаму смиренно принимает значительные перемены в своем жилище и почти не злится, вглядываясь в чужие лица на многочисленных фото, пришпиленных булавками и магнитами друг к другу.       Накахара, томимый нежностью и счастьем, отныне кормит домашними пирожками Акутагаву и Тачихару, делает вручную сладости для Алисы — Мори ревнует больше обычного и одновременно не чает в нем души, позволяя и дальше не работать в кровавой сфере, но зато ублажать капризы его милой маленькой леди; это не мешает боссу гадать и делать ставки, как долго у Чуи продлится кажущийся бесконечным медовый месяц, едва слышно вздыхать, когда Дазай снова приходит на совещание с опозданием, растрепанным, но счастливым.       Мечта Чуи о семье сбылась криво — у него десяток-другой деток-подчиненных Дазая, которые не прекращают заглядывать к ним на ужин, любящий муж, который обожает целовать его окольцованный серебром безымянный палец, пушистый котяра черного цвета с невероятно жизненной мимикой и повадками истинного флегматика.       У него кружевной фартук, и нитка жемчуга давит на горло, имеется шелково-шнурованный комплект белья, который он проспорил и вынужден иногда надевать — Осаму просто чертов извращенец.       У него отпуск аж месяц и домик у моря, у него ласковые волны у ног и секс под зонтиком, у него вечера у костра, проходящие за любованием закатом, и ночи, полные пересчитывания звезд, лежа на пледе посреди темноты и шума волн.       Дазай готов отказаться от всего, что у него есть — квартира, деньги, машина с личным водителем, незнакомые женщины, отряд, — все можно послать к черту, все.       Кроме одного.       Единственное, что он не потеряет никогда —             своего рыжего                         эльфа                               Чую.