Люблю тебя , не тайно — напоказ, — Не после и не до в лучах твоих сгораю; Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.*
Он сдержал слово. Примерно через три месяца передо мной лежала готовая партитура. Земля ушла у меня из-под ног, когда, открыв обложку, я увидела на первой странице название: «Le Fantôme de lʼOpéra». Потеряв надежду прожить свою жизнь, он хотел подарить себе такую возможность хотя бы в воображении, но и самое горячее его желание не смогло справиться с правдой, которая теснилась в его сердце — и здесь его мечта, альфа и омега его жизни, его Кристина оставалась не с ним. Пожертвовав собой и здесь, он подарил ей простое земное счастье, которого был лишён сам по воле злого рока. Спасибо тебе, мой милый Призрак, за этот подарок. Пусть я и не приняла его, величие твоего отрешения навсегда сделало меня преданной тебе. Хотя, разве можно испытывать ещё большую преданность, чем теперь? Весь трагизм его жизни, сглаженный музыкальными фразами, вся страсть и трепет, которые он испытывал, воплощённые в нотных знаках, вся любовь его — яркий огонёк, с трудом проложивший свой путь сквозь тайные и тёмные лабиринты его души и осветивший все самые чёрные и неприглядные закоулки его сердца — великая любовь, превратившаяся в пожарище, в котором он сгорел дотла и возродился к новой уже неведомой мне жизни, обрушились на меня мощным горным потоком и едва не раздавили. Мой бедный Ангел всю жизнь бившийся головой о стены своей тюрьмы, чтобы пробиться к свету, сумел сокрушить преграды и, обратив к солнцу залитое кровью лицо, обнять его, как родственную душу. Я верю: великое светило приняло затравленного и обездоленного и позволило ему отдохнуть на тёплых ладонях. Эта опера была не похожа на ту, которая забрала, как дань, многие годы его жизни. В «Торжествующем Дон Жуане» ликовала Смерть, и праздновал свою победу Ад. Новая музыка была гимном самой Жизни. Неудержимым ошеломляющим потоком стремился к слушателю восторг Веры и торжество лучезарной Любви, и вершилась победа над прахом и тленом. Эта музыка не терпела отпора, она тормошила, заставляла, поднимала! Она не оставляла и мига отчаянью и страху. Всего семь нотных знаков, ведомые пером гения, превратились в священный фонтан, сверкающие струи которого могли утолить жажду всего мира, утешить скорбящих и подарить надежду отчаявшимся. И я поняла — это действительно было всё. Невозможно дважды создать такую музыку — Призрак Оперы со́здал, и теперь от гения остался только голый, изъеденный временем скелет, который рассыплется, едва коснётся его палец. Я поняла, что означает его «возможно». Когда он привёз меня к дому мадам Валериус и помог выйти из коляски, я спросила: увидимся ли мы ещё. Эрик сказал: возможно. Не мог сказать «да», для этого он был слишком правдив, и не хотел говорить «нет», потому что слишком любил меня. Надежда всегда лучше глухого отчаяния безнадёжности — так он решил. Слёзы неудержимым потоком хлынули из моих глаз. Я долго не могла успокоиться и объяснить испуганным друзьям, в чём дело. Он сам, его любовь, его метания и надежды, страхи и ярость, даже жестокость, временами необъяснимая, пугающая, иногда похожая на отчаянье брошенного ребёнка, были только моими. Я охраняла свои сокровища, как ревнивец охраняет предмет своей любви. А потому нужно было придумать правдоподобную историю моих слёз и появления этой оперы. К счастью, рядом были друзья: мадам Жири помогла мне, Мэг поддержала меня. На моей стороне был даже Рауль, что несказанно взволновало и обрадовало меня, поскольку могло означать, что всё же он не сердится на меня сильно и, возможно, когда-нибудь сможет простить. Кроме них троих никто не знал правды. Долгие переговоры с импресарио, разбор сложной партитуры — у Эрика никогда не было лёгких мелодий, — декорации, примерка костюмов, репетиции, всё это выматывало, требуя сил, которых на тот момент не было. В господина Риера словно вселился злой дух, и он снова и снова заставлял нас перепевать музыкальные фразы, переигрывать целые сцены, чтобы добиться идеального звучания. И я со страхом думала, как же я буду петь. Где найду я силы, чтобы передать земле небесный свет? Эта опера поставлена сейчас в нескольких театрах Европы, но нигде премьера не проходила так, как в нашем. Мы пели в гробовой тишине. Публика сидела, не шелохнувшись за всё время спектакля. Но мы, артисты, не замечали этого. Охваченные восторгом, объединённые вдруг и внезапно возникнувшим ликованием от осознания того, что творим своими силами нечто великое, все пели самозабвенно и отзвуки голосов ещё долго гуляли под сводами уже после того, как музыкальная фраза была закончена. Когда тяжёлые складки занавеса скрыли от нас зрительный зал, мы все были в изнеможении, на всех лицах лежала печать невозможной усталости. Казалось, артисты не смогут покинуть сцену и упадут прямо тут. Но раздался гром аплодисментов, занавес был поднят и те, кто несколько мгновений назад своим талантом сотворили невообразимое чудо, получили сполна за свой взлёт и свою смерть во имя Её величества Музыки. После спектакля в театре не было привычного шума. Зрители говорили вполголоса, покидая зрительный зал, артисты, молча, расходились по своим гримёрным, не было привычных перебранок и смеха. В своей комнате возле зеркала среди расставленных флакончиков, коробочек и пудрениц, лежавших одной неразбираемой кучей каких-то платков и шарфов, словом среди беспорядка, который обычно остаётся после спешки, таилась небольшая темная коробочка. «Вы потеряли это под дубом», — такую надпись я прочитала на открытке, которую прижимала к столу эта коробочка. Мои дрожащие пальцы ощутили тепло бархата, хитрый замок щёлкнул, и моему восхищённому взору предстала тёмная мягкая внутренность ларца, таившего в себе сокровище. В отдельных гнёздышках (каждому своё!) в ласковых пуховых объятиях лежали украшения: жемчужный браслет, подаренный мне Раулем, аккуратная брошь и обручальное кольцо, которое дал мне Эрик, а я выронила его неведомо где. Браслета я хватилась на следующий день после памятного свидания и долго жалела о потере, но не могла же я обыскивать весь Булонский лес, а где рос дуб, под которым мы стояли, я не знала, хотя если бы увидела, то узнала его наверняка. Брошь была подлинным произведением искусства. Где Призрак умудрился отыскать её и сколько времени потратил на поиски? И насколько удивительно тонким и уверенным чувством предмета нужно было обладать, чтобы подобрать брошь к браслету, но так, чтобы они лишь изредка перекликаясь, тем не менее, составляли единый гармоничный дуэт и один без другого уже казались бедными и невзрачными. Его художественный вкус и чувство прекрасного стояли так высоко и казались настолько же недостижимыми, как и сам Эрик представлялся моему восхищённому взору стоявшим гораздо выше обычного человека, даже самого талантливого. И кольцо, дивный отлив которого побуждал во мне и горестные, и ласковые воспоминания. Я скучала по Голосу. Первое время я томилась по нему нестерпимо, осознавая вместе с тем, что это томление было вызвано не желанием слиться в дуэте, но раствориться в могучей реке и пропасть в ней и с нею. Я помнила тот гибельный восторг, с которым внимала зову. Боялась ли я? Да. Любила ли? Да. Осталась ли бы с ним, если бы он позвал меня, когда я с таким упорством искала встречи? Нет. И всё же что-то не давало мне выбрать безопасный жизненный путь и выйти замуж за виконта де Шаньи. Возможно, ни о какой любви речи вовсе и не шло. Просто я не создана для замужества, а всё остальное — удачный предлог? Но я скучала по музыкальным урокам и, временами как-будто слышала отклик своего учителя: «Мои уроки Вам больше не нужны. Ваш голос — уникальный единственный в своём роде инструмент. Инструмент, на котором играете не Вы, но Ваша душа. Этим Вы, моя дорогая, отличаетесь от многих певиц. Остальное придёт с опытом. Я помог Вам увидеть, в чём состоит красота Вашего голоса, Ваш труд сделал всё остальное. Во всяком случае, Вы теперь и сами можете услышать, где звучит фальшивая нота. Я уверен Вам не грозит «un crapaud»*. Разыскивать Эрика я больше не решалась. Почему-то мне казалось, что чаша милостей для меня и так переполнена. Рауля на премьере не было. Я долго не видела его совсем. Он помог с продвижением оперы, а потом исчез, словно растворился. Стороной я узнала, что он осуществил-таки свою мечту и стал капитаном исследовательского судна. Два кольца я отдала ювелиру, сопроводив просьбой скрепить их, но не переплавив, а соединив ажурными нитями. И теперь я чувствую себя словно замужем за двумя мужчинами сразу. Ни одна мужская рука не касалась меня больше, последний поцелуй, который испытали мои губы, остался под огромным дубом в Булонском лесу, но я, вспоминая, была счастлива. Велика была моя радость, когда спустя несколько лет Рауль объявился. Он повзрослел и возмужал. Судьба хранила его от несчастий и болезней. Фортуна была благосклонна, удостоив его по заслугам чином и наградами. Волны трёх океанов омывали борта его судна. Жаркое солнце проложило морщины возле ярких смеющихся глаз, кожа загрубела от ветра и стала напоминать кору дуба. Волосы совсем выгорели и стали бледно-русыми, но так же спадали мягкими волнами на плечи, если он не собирал их в хвостик. Спустя много лет проявилась в нём та особая мужская красота, выражающаяся в спокойной даже степенной уверенности в себе и своих мыслях и делах, которую не видно в молодости и, конечно же, её не способна была увидеть и оценить маленькая девчонка, которой я была. Любовь его не ушла, но словно отошла немного назад и воссела на трон, как ласковый наставник и строгий судия. И многое, что он делал в жизни, вершилось по её завету. Я была очень рада видеть его. Мы много говорили. И с тех пор, когда мы оказываемся в одном городе, где идёт спектакль с моим участием, в ложе номер пять я неизменно вижу его лицо. Это меня радует. Мы обмениваемся письмами — не часто, но регулярно. Он так и не женился, отдав все силы души своей делу, о котором мечтал. *** Несколько лет назад я получила ангажемент в Graslin Theatre в Нанте**. Корабль виконта де Шаньи стоял в порту Луары. Рауль пригласил меня в недавно открывшийся ресторан La Cigale***, расположенный неподалёку от театра. Артисты, которые работали со мной в спектакле, говорили, что там подают чудесные круассаны с кофе по-восточному. Поскольку виконт всегда был большим сладкоежкой, он непременно должен был туда заглянуть. — Знаете, Кристина, откуда пошла форма этого десерта? — Спросил он, с удовольствием разглядывая булочку. — Говорят, что впервые пекари испекли булочки в форме полумесяца в Вене, чтобы таким образом отпраздновать победу над Османской империей в семнадцатом веке. Рауль вообще много чего знал о всевозможных десертах и сластях. Иногда у меня складывается такое впечатление, что где бы он ни объявился, то в первую очередь идёт и узнаёт каковы в той местности рецепты праздничных блюд. Удивительно, что при такой любви к сладкому, он всё так же строен и худощав. Мы встретились после довольно большой разлуки. Его судно пришло от берегов Южной Америки. Естественно, что разговор наш вертелся вокруг событий недавних — о моей работе, о его путешествиях. И он вдруг спросил: ставят ли сейчас оперу «Le Fantôme de lʼOpéra». Я, в свою очередь, вспомнив давние события, удивилась его отзывчивостью во время первой постановки её в Париже. Мне всегда казалось, что Рауль не любит вспоминать то время, но сейчас вопрос вырвался у меня прежде, чем я успела подумать. — Меня попросили об этом, — став вдруг очень серьёзным, медленно сказал он. — Кто? — несказанно удивившись, спросила я. Увидев его огорчение, хотела уже извиниться за своё любопытство, однако, он поднял руку, попросив меня подождать. Он словно что-то решал про себя. Я видела напряжённый взгляд, нахмуренный лоб и терялась в догадках. Наконец, глухо и через силу он ответил: — Наш старый знакомый — П. О. Я задохнулась. Мне показалось, что небо надвигается на меня и прижимает к земле, все сильнее и сильнее и вскоре я буду раздавлена им, если срочно прямо сейчас не сделаю что-нибудь… — Как… что…— заблеяла я словно овца. — Я его чуть не убил в первую минуту, — проговорил Рауль совсем мрачно, — и позже я иногда сожалел о том, что этого не сделал, — он вздохнул, — ну, да что вспоминать — дело давнее. — Пожалуйста, Рауль, расскажите мне всё, — попросила я и сама удивилась тому, насколько слабо и безжизненно прозвучал мой голос. О своём Ангеле Музыки я не забывала никогда, но именно тот утренний разговор в нантском ресторане на западе Франции, заставил меня переосмыслить движения моего сердца. До этого времени я считала, что поступила верно. — Да, собственно… так… — неуверенно пробормотал он, видимо не зная, что сказать, какие подобрать слова, но увидев меня в образе бледного призрака, решился: — Он пришёл ко мне в октябре того года, когда мы расстались, и в первую минуту я чуть его не убил. Я не собирался говорить с ним — я хотел его смерти! Поймите, Кристина, — посмотрев на меня, с мольбой проговорил Рауль, — Вы только что покинули меня и, я был уверен, что Вы ушли к нему. Я был в бешенстве от такой наглости. Как он посмел явиться в мой дом, как ни в чём не бывало! Гнев плохой советчик, а помощник и того хуже… Должен Вам сказать, Кристина, физически он слабее меня, но шустр, как ящерица, и ловок, как обезьяна. И в этом плане я ему проигрывал. Он вытек из моего захвата так быстро, что я даже не успел сообразить, как он это сделал, а потом, дёрнув, выхватил шпагу у меня из руки, едва не вывихнув моё запястье. При такой скорости моего противника, будучи безоружным, я был практически обречён. Он мог заколоть меня прежде, чем я попытался бы что-нибудь сделать. Поэтому я стоял и молча ждал смерти. В тот момент я и хотел умереть… — Рауль… — Не стоит, Кристина, всё пережито уже. Если сейчас я волнуюсь, то это ненадолго, поверьте. Так вот. Я стоял и ждал. Но этот непостижимый человек, быстро поддёрнув рукав одежды, с размаху воткнул шпагу остриём себе в запястье. Рука моментально окрасилась кровью, кровь закапала на ковёр. Простите, дорогая, за эти подробности, сам не знаю, зачем я вам всё это рассказываю, — он подавленно замолчал. Однако, я попросила его продолжить, поскольку хорошо понимала, что теперь мне не будет покоя, пока я не узнаю всё. Рауль кивнул и продолжил: — Я стоял в совершеннейшем отупении — я просто не знал, что мне делать. А он сказал тихо, но так чётко и ясно, что мне показалось, будто бы слова его слышны даже на улице. «Я сделал это для того, чтобы вы убедились, что я вполне жив, и меня тоже можно убить, — сказал он, — и вы можете это сделать хоть сейчас. Но я прошу выслушать меня прежде». Тут он выдернул шпагу из своей руки и протянул её эфесом мне. Я молча взял оружие, пребывая в сомнамбулическом состоянии. В тот момент я даже не понял, что это за предмет и зачем он мне. Он вытянул откуда-то носовой платок и замотал кровоточащую руку. Мне показалось, что ему очень больно и сострадание шевельнулось во мне прежде всех остальных чувств. Он нетерпеливо отмахнулся. «Готовы вы меня слушать или нет?» — спросил он. Я кивнул. «Виконт, так вышло, что мы с вами любим одну женщину, — начал он. — Она не захотела выбирать никого из нас и вернулась в Оперу. И мы оба виноваты в том, что теперь … её чистый, нежный и светлый образ запятнан клеветой. Наша, ваша и моя, поистине преступная беспечность и неосторожность привели к тому, что слухи тянуться за ней шлейфом». Он говорил негромко, сурово и монотонно, словно забивал гвозди, изредка морщился, видимо рана, которую он сам себе нанёс, беспокоила его гораздо больше, чем он пытался показать. — Я хотел на ней жениться, — вскричал я. Но он заставил меня замолчать, припечатав: «Но она от вас ушла, и теперь вынуждена справляться одна с тем, что с ней случилось». — Чем же вы собираетесь ей помочь, — взъярился во мне злой демон. «Я напишу для неё оперу. Я создам такую музыку, что блеск её таланта заставит рукоплескать ей весь Париж, вознесёт на недосягаемую высоту и вынудит замолчать злые языки. Известные импресарио будут становиться к ней в очередь, и ей нужен будет совет. Она пока слишком молода. Кроме того, вам нужно будет убедить директоров театра, чтобы опера была поставлена к следующему театральному сезону. Вот, собственно, и всё». — А где же будете вы, — спросил я. Немного помедлив, он ответил, словно через силу: «После того, как я напишу оперу, я … вынужден буду покинуть Францию». — Куда же вы направитесь? «Пока не знаю. Я оставляю её на ваше попечение,… виконт. Сделайте так, чтобы она не плакала». Мой титул он произнёс так, словно у него свело губы судорогой. Он повернулся и направился к выходу. — Подождите, — воскликнул я. Он остановился, полуобернувшись. — Вы ведь знали, что я вас не убью, — спросил во мне любопытный мальчишка. И я готов поклясться, что глаза его в прорезях маски насмешливо замерцали: «Нет, — сказал он, — но я надеялся». И ушёл. И знаете, дорогая, в этот момент я вдруг понял вас, потому что даже я, ненавидевший его всеми струнами души моей, в этот миг подпал под его очарование. Больше я его не видел. Где-то в середине января я получил по почте письмо, где было всего два слова: «Она готова». Теперь, Кристина, Вы всё знаете и больше можете не удивляться тому, что я так неожиданно согласился представлять Ваши интересы. И тем более можете не испытывать благодарность ко мне за мои действия, поскольку они были следствием заключённого соглашения. Но, видимо, я не выполнил свою часть договора — вы всё-таки плачете. — Нет, Рауль, нет. Я всё равно буду Вам благодарна. Поскольку мои слёзы никак не проходили, он проводил меня на квартиру. Вечером он был на спектакле, принёс огромный букет белых лилий и очень ласково и нежно говорил со мной. На следующий день мы расстались добрыми друзьями, не зная, когда предстоит нам следующая встреча. Рассказ его произвёл на меня неизгладимое впечатление. И я подумала, что всё это время, иногда думая и немного сожалея о своём одиночестве, я гневила Бога, поскольку в доброте своей он послал мне не одного ангела-защитника, а сразу двух. И сейчас, с благоговением целуя два обручальных кольца, сплетённых тонким мастерством ювелира в одно, я благодарю Его за всё, что случилось со мной и готова принять суд Его без страха. Мне осталось выполнить только два обета. Мой Ангел, я слишком поздно поняла выбор своего сердца, я ошиблась, когда заменила его выбором разума. Может быть, в том была виновата та почти религиозная сила и вера, с которой Ты обращался ко мне в своих страданиях? Когда видел во мне источник жизни своей? Когда молил меня принять тебя таким, каков ты есть, и уделить крупицу любви, которой достоин всякий живущий и особенно тот, кто так много пережил и прочувствовал, кто смог так изменить себя, так покаяться в своих прегрешениях, что сияние души его затмило солнце? Возможно, я испугалась этой силы, с которой должно обращаться только к Богу? Как бессловесное животное бежит от неукротимого лесного пожарища в страхе за свою жизнь, так и я убежала от огня, который опалил меня при первом приближении. Я закрыла лицо своё и отвернулась, не дав пламени возможность показать, что оно может быть укрощено и может быть использовано для тепла и приготовления пищи. Я не знаю. Человеку свойственно складывать свою вину на других, тем более, если эта вина была не во́льна и вызвана сердечной слепотой и привычкой ставить во главу угла веления разума. Однако, я всё же не жалею. Хотя бы частично, но я выполнила твоё желание — я принадлежала искусству. Ничто не отвлекало мой взор, мои силы и стремления от него. Я достигла замечательных успехов на своём пути. Я «привносила в этот земной мир немного небесной музыки» и надеюсь, что ты доволен мной. Я понимаю, чем было вызвано такое твоё желание, я отлично вижу его эгоистичность, но во мне нет сожалений, нет и ненависти к моему Ангелу за жизнь, прожитую вдали от радостей жены, матери, хозяйки. Я знаю, что каждый любящий мужчина хочет владеть предметом своего обожания полностью, всецело, без оговорок и уступок. И коли уж невозможно это, он готов согласиться на то, чтобы она не принадлежала никому. Но я из страха выбрала одиночество. И теперь поздно сожалеть об этом. Мой путь подходит к концу. Этими записками я хотела отдать дань уважения великому человеку, который был рядом со мной, был и ушёл, подобно облаку в ясный день. Здесь же я хочу попросить прощения и у тебя, мой милый Рауль. Кто знает, может ты нашёл бы безопасную гавань, если бы однажды не встретил на свою беду крошку Лотти? Я знаю, ты не винишь меня ни в чём, но это не отменяет моего чувства вины перед тобой. Люди, которым суждено стать нашими любимыми, приходят в нашу жизнь и образ их остаётся вырезанным навечно в скрижалях нашего сердца. Берегите любимых и, пуще того, берегите тех, кто любит Вас! Нет, совсем необязательно ломать себя и выискивать ответные чувства к тем, к кому их почему-либо не может быть. Просто то, что связывает Вас волшебными невидимыми нитями, способно вызвать силы, величину которых и представить нельзя. Мой голос, мой талант, всё, что я отдавала моей публике, я получала от них, тех, кто любил меня настолько сильно, что отказался от своей собственной жизни, подарив её мне. Теперь я знаю, что когда наступит мой последний час, я найду в себе силы сказать: "Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих; все воды Твои и волны Твои прошли надо мною."***** И дивный голос — я не узнаю, откуда он, но хорошо знаю, чей он — прошелестит в ответ:«Amen»