Цельный

      Сакура плачет. Кричит, уткнувшись Наруто в грудь. Тонкие пальцы сжимают рубашку Саске, вторая рука комкает потрепанный рыжий костюм. Сакура всхлипывает и почти воет — по-звериному страшно и бессмысленно. А у стоящего рядом Какаши опустошенный и потерянный вид, и едва заметной, неостановимой дрожью трясутся руки.       Наруто немного грустно. Он сидит на корточках рядом со своим телом, смотрит на то, как последними сгустками вытекает кровь из оторванной руки, как кричит Сакура, давно уже отчаявшись запустить остановившиеся сердца. Смотрит, как солнце высвечивает лицо бездыханного Саске мягким рыжим отблеском. Смотрит и совершенно не понимает, как объяснить Сакуре, что не стоит так сильно плакать.       Как объяснить, что здесь так хорошо. Так спокойно, правильно, умиротворенно. Ветер ласкает волосы, шепчет летопись давних лет, камни разрушенных статуй хранят память и историю. Их историю — противостояния, ненависти, любви. И даже грусть — светлая, мягкая, правильная.       На плечо опускается рука. Наруто тут же склоняет голову набок, трется щекой о мозолистые сильные пальцы и чувствует, как они тепло гладят ключицу в ответ.       Здесь так хорошо. Здесь Саске — рядом. Не просто другом, не просто частью Конохи, не просто напарником.       Здесь Саске — частью души.       — Пора, уссуратонкачи, — говорит Саске. Наруто кивает, поднимается, отворачиваясь от их погибших тел, открыто заглядывает в лицо.       Саске тоже смотрит. Но не на Сакуру — на неподвижное, избитое тело Наруто. Ему горько и больно, и так невыносимо жаль. И одновременно все так правильно.       У стоящего рядом уссуратонкачи яркий безмятежный взгляд, легкая улыбка на полосатом лице, свободная одежда и ни единого кровоподтека. В Наруто — весь мир. В нем уважение и нежность, и братство, и любовь. И на этот раз они не запутались в паутине предрассудков и собственного происхождения, и на этот раз Саске может открыто назвать любовь — любовью.       Нет ни званий, ни кланов, ни фамилий, ни даже семей. Нет ни вражды, ни противостояния, ни памяти. Смущения нет. Есть только они — Саске и Наруто, две части целого, застывшие в вечном противостоянии. Но на этот раз они поняли друг друга.       — Пойдем, теме, — негромко зовет Наруто. Саске медленно кивает, и Сакура постепенно бледнеет, тает, растворяется, теряя краски.       Они стоят в белесой пустоте друг напротив друга. Переплетают пальцы, скользят по коже улыбками и взглядом. Между ними нет преград.       — Ты так и не исполнил свою мечту, — говорит Саске. В сознании Наруто смазанным ворохом проносятся мысли о Конохе и Хокаге и тут же гаснут, сметенные ярким, уверенным светом. Слепящим и радостным.       — Нет, — качает головой Наруто, широко улыбаясь. Счастье в его глазах можно пить глотками, даря покой иссушенному горлу. Его всего можно пить, захлебываясь и не умея остановиться… — Я исполнил.       Саске только улыбается едва заметно, прикрывая глаза и сильнее сжимая ладонь Наруто в своей руке. Каково это — быть чужой мечтой?       — Вечное Цукиеми… — неожиданно вскидывается Наруто. Но Саске качает головой, и он тут же доверчиво успокаивается.       — Все будет хорошо.       Наруто кивает. Смотрит на их сцепленные пальцы. Это так странно — доверять безгранично и безбрежно, не прятать ни мыслей, ни чувств. Верить и знать, что верят в ответ.       Наруто немного беспокоится за Коноху и Сакуру. За Кураму и хвостатых. За оставшихся живыми друзей. Наруто всегда беспокоится — это безграничная ответственность в крови, в душе, в сознании. Но Саске рядом, Саске сжимает его руку, Саске уверен, что Цукиеми разрушится и, значит, так оно и будет.       Здесь безветренно и тихо. Так странно, что сердце не бьется в груди. Все так странно. Спокойно и тепло. Наверное, впервые тепло — за много долгих, стылых, одиноких лет.       Они молчат.       И что-то ждет впереди. Что-то неизведанное, возможно - опасное. Что-то чужое. Но они шиноби, они всегда справлялись, а значит, справятся и сейчас. Они же вместе, а «невозможно» — лишь слово.       Но пока, в белесой пустоте и спокойствии, они смотрят друг на друга, друг в друга — и молчат. И что бы ни ждало впереди, главное остается неизменным — истерзанная в противостоянии двух половин душа вновь стала цельной.