Obsession

      Хосок привычно глотает таблетку за таблеткой. Легкость в конечностях накатывает волнами, распространяясь по венам, заставляя чувствовать себя очень спокойно, очень безразлично. Он прижимается влажным лбом к зеркалу, ощущает покалывание в кончиках пальцев и хочется смеяться, смеяться, смеяться, пока не заболят щеки, а потом вдруг плакать, провожая стекающие в раковину слезы. Чимин будет здесь через час двадцать три минуты. «Все плохо, очень плохо» — мысль мелькает и гаснет, сменяясь болезненным бредом. Хосок оседает на пол, съезжая спиной по стене, и смотрит прямо перед собой пустым, невидящим взглядом. В черепной коробке не остается места мыслям. Не остается совсем ничего. Невесомость. Пустота. Кайф от новой дозы.       Всё началось, кажется, с пары таблеток перед сном. Борьба с бессонницей, жалкая попытка справиться с депрессией — уйти от проблем. Опиаты вызывают быстрое привыкание. Двух капсул уже мало. Без них ломка, треск собственных сухожилий в ушах и безумный крик. Без них страшно. Страшно за Чимина и за себя тоже страшно. Давно пора было остановиться, пойти к врачу, лечь в больницу, но Хосок слабый, пытается быть сильным, но слабый, слишком зависимый, слишком ни от того.       Влажные волосы, прилипшие ко лбу, пустой взгляд суженных зрачков, смятая упаковка в сжатой руке. Чимин находит дрожащего Хосока на полу ровно через час двадцать три минуты.       Каждое утро начинается с горячего кофе, яичницы или пресного риса с кимчи — просто, но им хватает. Хосок вызывается готовить сам. Чувствует себя по гроб жизни обязанным и, наверное, так оно и есть. Чимин не возражает. Чимину удается поспать лишние пятнадцать минут, пока не приходится всё же выползти из-под уютного одеяла. Босые ступни шлепают по полу, а затем в спину Хосоку по обыкновению утыкается теплое тело, руки привычно скрещиваются поперек живота. Это уютнее самого мягкого и теплого одеяла в мороз.        — Ты сегодня до скольки?       — До одиннадцати, как обычно.       — Должен же я знать, во сколько закинуться. — В мрачные, дождливые утра вроде этого в Хосоке самоиронии слишком много, Чимина бесит. Он выплевывает ядовитое:       — Придурок. — Сдавленно, забито смеется и затихает, прижимаясь ещё теснее.       Чимину на работу совсем скоро, мыть посуду в забегаловке, а после стоять за кассой в круглосуточном магазине, продавать скучным покупателям скучные товары, но пока лучше бы постоять так ещё минут с.дцать. Чимин дурак. Влюбленный по уши, мягкотелый дурак. Способный лишь зарабатывать на новую дозу и извиняться. Что не достал вовремя, что не может помочь сопротивляться, что всё ещё здесь — навязывает своё бесполезное общество, что слишком боится однажды не успеть.       Случается, что Хосок обещает, плача, клянется перестать, завязать и никогда больше не… А потом тайком глотает пару таблеток в ванной — ровно столько, чтобы чувствовать себя спокойно, но не вызывать подозрений, и они идут гулять. Туда, где совсем безлюдно, нет назойливых людей и вечно жужжащих машин. На берег реки Хан. Ветер тут прохладный, воздух влажный, трава щекочет ладони и дышится проще. Остается лишь сидеть до утра, греть руки под футболками друг друга и аккуратно, медленно целоваться, целоваться, целоваться, пытаясь замереть, хоть на секунду остановиться здесь.       Они разводят маленький костер, жарят зефир, смотрят закаты и восходы. Порой старший даже устраивает импровизированный концерт для одного зрителя, танцует под тихие мелодии из слабого динамика, совсем как раньше, в академии почти два года назад. Всё кажется таким правильным. Вот только Хосок Чимина всё ещё не любит, а Чимину об этом всё ещё слишком хорошо известно.       А потом ничего не меняется. После таблеток Хосок дремлет на диване весь тонкий и ломкий, Чимин наблюдает, как за самым красивым произведением искусства. Подлезет старшему под бок и целует в макушку. Тот не спит — претворяется, шепчет:       — Ты чего?       — Захотелось. — И это, вроде как, всё объясняет. Водить холодными пальцами по обнаженному животу — захотелось, сладко целовать в шею — захотелось, навалиться сверху, не давая возможности сбежать — захотелось.       Они зависимы. Оба беспробудно, окончательно зависимы. Хосок от горьковатого вкуса таблеток, от легкости во всём теле и ярких красок, то и дело мелькающих перед глазами. Чимин от Хосока. Его заспанных глаз и непослушных волос, торчащих во все стороны по утрам. От тех всё более редких моментов, когда он прежний.       У Чимина мысль в мозгу перманентно вырезана: Я люблю тебя. Люблю тебя. Л ю б л ю. Со школьной скамьи. С совместных походов до дома. С неловкого первого поцелуя в пустой раздевалке. С резкого: «Педик» и того страстного пьяного секса. Люблю. Хосоку почти плевать, он без Чимина — без денег не протянет. Почему же… покрывается испариной и мелко дрожит от каждого касания. Так же, как под таблетками. Чимин ухмыляется — брюнет всегда был к его прикосновениям гиперчувствительным, особенно к легким поцелуям в уши. Хосок тихо скулит, чувствуя пухлые губы где-то на мочке, Хосок закрывает глаза, Хосок медленно сходит с ума, ещё не отошедший от сегодняшней дозы. Всё это просто слишком. Он теряется.       — Чимин, мне так жаль, пожалуйста, Чимин… — младший отстраняется на секунду, а затем запечатлевает ещё с сотню поцелуев на скулах, шее, ключицах.       — Все хорошо, я люблю тебя, все хорошо. — Хосок Чимина за это вот ненавидит, за то, что у него все всегда «хорошо». Он хочет сделать больно. Так больно, чтобы Чимин ушел, чтобы бросил и не возвращался никогда. Хочет исчезнуть.        Хосок вырывается из объятий рывком переворачивает младшего на живот и резко входит, не позаботившись ни о чем. Больно. Наполненный им одним Чимин выгибается. Стонет. Скулит. Хнычет. Хосоку плевать, он срывается на бешеный темп, вымещая злость на себя и на податливого Чимина. Руки тянут за темные волосы, обводят соски, комната наполняется пошлыми шлепками. Младший кончает первым, пачкая живот и покрывала. Старший падает рядом через пару минут.       Вечерами Хосок любит сидеть на подоконнике, достаточно широком для них двоих. Чимин любит, приходя с работы, устраиваться напротив, укрывая пледом скорее его, чем себя. Они могут долго молчать вот так, пока кто-нибудь не начнет разговор первым, но иногда этого вовсе не происходит.       — Как прошел твой день? — Чимин спрашивает однажды, когда Хосок выглядит особенно серым и слабым. Старший молчит, рассеяно наблюдая за гнущимися от ветра деревьями, и будто вопроса не слыша. — Ты голодный? Хочешь, мы закажем курицу? — Тот реагирует — качает головой, не оборачиваясь. Тяжелая, почти осязаемая тишина виснет в комнате. Хосок всё так же глядит на улицу, Чимин на отражение пустых, совсем чужих глаз в стекле.       — Я не принимал таблетки уже два с половиной дня. — Сообщает Хосок потеряно, — Кажется, мне лучше, всё ещё держусь, да?       — Ты помнишь, что было в прошлый раз, мы должны хотя бы вызвать врача или… — Старший криво улыбается тенью своей обычной улыбки сердечком. Прерывает поток слов поднятой рукой.       — Нет, мы не можем, знаешь. Я справлюсь. — Чимину впору устроить истерику с криком: «Ненавижу!» — пару раз заехать в челюсть и вызвать врача. Но вместо этого он затихает, боится, вжавшись в стену и едва не слившись с ней. Думает, что в шкафчике в ванной оставалось как минимум полторы пачки, и, если что, приступ можно успокоить. Хосок смывает в унитаз таблетку за таблеткой ещё ранним утром.       Ломка наступает внезапно. Самолечение оправдывает себя крайне редко. В этот раз — нет. Хосок на глазах гаснет, как спичка, сгорает, но о помощи просить упорно отказывается. Каждый раз увеличивает дозу, потому что прежней совсем не хватает. Становится раздражительным и ненавидит себя больше раз в сто. Он не выходил на улицу уже несколько недель, почти не ел столько же, Чимин регулярно проветривает в попытке разогнать затхлый воздух, силой запихивает в старшего каши, а тот искренне благодарен, хотя никогда и не скажет.       На мост Мапо люди обычно приходят умирать. Сегодня Хосок этого делать не собирается, упрямо волоча ноги дальше. Каждый шаг отдается острой болью. Сердце будто само собой замедляется вместе с дыханием, и он клянет эти побочные эффекты последними словами. Чимин давно звал к себе на работу — посмотреть, помочь убить время, Хосок решил, что должен прийти именно сегодня. Его тело решило иначе. Отказываясь слушаться, ноги подкашиваются, парень падает на горячий асфальт, больно ударяясь всем, чем можно.        Хосок лежит на земле, еле дышащий, как полотно бледный с растрёпанными волосами, в которые Чимин так любит зарываться пальцами. «Мне жаль?» «Прости?» ничего из этого никогда бы не смогло восполнить потраченного. Чимин вернется с работы вечером, уставший, но теплый, созданный для объятий. Хосока не будет н и г д е. Хосок постепенно отовсюду сотрется, как прилипшая к подошве грязь. Вдохи становятся пыткой. Веки, кажется, весят целую тонну. Шум проезжающих мимо машин сбивает с мыслей. Перед глазами река Хан, в полуденном свете Хосок видит её впервые. Красиво. Он думает, что это место для смерти определенно не самое худшее. Из последних сил улыбается или ему чудится, что улыбается:       — Ты свободен, Чимин-и.