Solitude

　　Болезненные спазмы головы давали о себе знать всё ощутимее, и Кёсем Султан начала подводить свою трогающую граждан за душу речь к логическому завершению. Ей нужно было как можно скорее добраться до своих покоев и вызвать лекарку, чтобы та выдала ей сегодняшнюю дозу лекарства. Думать больше ей ни о чём не хотелось. Только не сейчас, когда вообразивший себя героем бардовских песен Мурад разжигает пламя ненависти к себе и когда сегодня в глазах Касыма она увидела что-то, что заставило её сердце дрогнуть от беспокойства: опасное предвкушение. С какой-то невесомой толикой жестокости. О, Аллах, Кёсем молилась, чтобы это не было то, чего она так боялась. 　　Двери здания распахнулись, и она услышала знакомые шаги. Кому они принадлежали — ей даже вглядываться в силуэт сквозь ширму не нужно было, чтобы узнать их. 　　Кеманкеш Мустафа шёл вольготно, словно несколько нагло, и она внутренне даже удивилась немного такому внезапному проявлению эмоций, от которых её высокорослый друг отрекался. Она ожидала услышать подчёркнуто равнодушно-вежливый тон, к которому она так привыкла за эти месяцы, и какие-нибудь известия из города или от разыгравшегося на все ставки сына. Но он прошёл мимо шокированно глядящих ему вслед мужчин и встал строго перед ними, миновав ширму. Халиль Паша стрельнул подозрительным взглядом в Кеманкеша, но смолчал. 　　Воцарилось молчание, и Кёсем отвела взгляд от полупрозрачного материала, который так увлечённо разглядывала, в сторону Кеманкеша. Он стоял прямо, гордо, не похожий на того, каким она его видела во дворце, если они были почти наедине, если не считать её калф и субреток. Пальцами одной руки он снимал кожаные перчатки с другой и неотрывно смотрел ей в глаза — что было для него опять же довольно нетипично: Кеманкеш почти всегда опускал взгляд, глядя на неё — из страха или из уважения, Кёсем не знала, но предпочитала представлять, что из уважения. Ей не хотелось бы, чтобы Кеманкеш не уважал её. 　　Он всё смотрел, и эти непродолжительные мгновения перед тем, как она успела почувствовать хоть какой-то отголосок негодования или беспокойства, прервались её громким объявлением: 　　— Свяжитесь с Халиль Пашой. Все деньги должны быть выплачены, — Валиде Султан едва кивнула своему поверенному визирю, и тот жестом приказал остальным удалиться. 　　Кеманкеш, в свою очередь, обернулся и дождался, когда все точно покинут комнату, чтобы вновь посмотреть на неё и сделать несколько уверенных шагов в её сторону. Проницательная Кёсем заметила, как Халиль, опустивший доселе глаза в пол, показывая тем самым султанше и янычару, что его для них нет, в какой-то момент снова бросает нечитаемый взгляд в сторону Кеманкеша. 　　— Султанша, простите мне моё любопытство. Я не знал, что вы сегодня выйдете в город, — он делал отчётливые паузы между предложениями, а после так стиснул челюсти, что даже Кёсем не сразу поверила в то, что услышала: неужели он был обижен? Или недоволен? И чем? Тем, что она не оповестила его как приставленного к ней её сыном «стражника»? Или тем, что она не взяла его с собой как друга, кем она его называла? 　　— Дело важное, — ответила она безразлично, чтобы это не звучало, как унизительное оправдание. — Народ обеспокоен казнями, он в отчаянии, ты же слышал, что творится? 　　Кеманкеш набросил на себя то выражение лица, которое он ей демонстрировал в первые дни их общения, если речь заходила о вещах, касающихся прямо или косвенно её сына. 　　— Разумеется, я тотчас сам оповестил об этом Повелителя, султанша. 　　Она замолчала, разглядывая его лицо. Краем глаза она всё ещё видела этот непонятный взгляд Халиля Паши, который она не могла понять. Голова ещё сильнее заболела. Что происходит с Кеманкешем? В последний раз он был гораздо более… Другим? Вещи, которые он ей рассказывал, из его уст звучали так, будто его задача не Повелителю о ней и её делах рассказывать, а скорее ей о Повелителе и его делах. Кёсем Султан быстро раскусила это произошедшее в какой-то резкий момент изменение в Кеманкеше и приняла это с некой признательностью. Она действительно ценила то, что Кеманкеш всегда подчёркивал своими поступками, что он на её стороне. Когда было это страшное дело с Касымом и наложницей Мурада, когда они вместе отправились в город на встречу со змеёй Гюльбахар, когда он открыл двери кафеса вопреки приказам её сына, когда просто подставлял своё плечо в тяжёлые моменты — она была ему благодарна за это. Она начала делиться с ним своими мыслями, планами, возможно даже своими чувствами, которые она переживала уже многие годы втайне от всего своего окружения: страх, отчаяние, растерянность. Таким другом для неё когда-то в молодости был Хаджи-ага, но несколько лет назад они окончательно отдалились друг от друга, и из верного товарища он стал обычным главным агой гарема, которым она официально управляла. Верным, но чужим. В их тёплые отношения ворвался этот ядовитый официоз, но Кёсем тогда не переживала это так болезненно: слишком сильно кровоточили ещё старые раны, агония от которых не шла ни в какое сравнение даже с потерей друга. 　　Сейчас же она искренне не понимала, почему тоже не нарушавший молчание Кеманкеш ещё не опустил по своей привычке взгляд в пол, а так и смотрел на неё, словно хотел что-то сказать, но не смел. «Я не смею, султанша» — как часто она слышала эти слова. Не смел перечить ей, не смел сомневаться, не смел ничего. Сейчас же она терпела этот пронизывающий взгляд угольно-чёрных глаз, который проникал в солнечное сплетение, и видела там что-то, чего не могла разглядеть до конца. 　　Внезапно он снова подал голос, возможно, чтобы разрядить накалённую атмосферу. 　　— В корпусе янычар тоже не всё спокойно. Что-то бурлит в нём, как в котле. 　　Кёсем едва заметно выдохнула, тут же забыв о своих предыдущих мыслях, переключившись на государственные дела. Плохо, очень плохо. Самый опасный элемент в Империи был схож с сухими поленьями: одна искра — сгорит вся столица. Множественные бунты, доведшие до свержения с престола предыдущих падишахов — тому подтверждение. 　　— Только янычар не хватало, — выдавила сквозь зубы Кёсем, чувствуя, как к горлу подкатывает гнев. Эти алчные до крови и зрелищ солдаты приносили слишком много хлопот. 　　— Наш Повелитель обязательно всё разрешит, можете не волноваться. 　　После этих слов мигрень, вкупе с подкатывающим гневом из-за янычар и непониманием реакции Кеманкеша, дали о себе знать, и Валиде Кёсем Султан импульсивно поднялась со своего места, приблизившись вплотную к своему слуге. Она ожидала увидеть, как он привычно отведёт или опустит глаза, но даже на том довольно опасном расстоянии, на котором они находились, он предпочёл продолжить смотреть на неё сверху вниз. Да, это он — тот самый яд, отравивший когда-то их с Хаджи-агой и даже той же Мелеки отношения. Но теперь Кёсем Султан, подойдя вплотную к Кеманкешу, сумела всё же разглядеть его лицо получше, чтобы распутать этот клубок и выяснить, что же так выбило его из привычной колеи. 　　Его скулы остро выделялись на лице, и она заметила, как едва заметно на нём поигрывали желваки, между бровями тенью залегла складка, а губы были плотно сжаты — он всё же не был расстроен. Он злился? Что могло случиться за те пару дней, что они не виделись? Может, то, что ему по приказу её сына пришлось опустить наверняка подрагивавшую руку в момент, когда через мгновение воздух рассекли ятаганы янычар и землю обагрила кровь многих, возможно, случайных свидетелей? Чьих-то кормильцев, мужей, сыновей. Она чувствовала это. И она теперь смогла увидеть в его взгляде то, что хотела увидеть: он был разгневан не только из-за того, что она не взяла его с собой, как делала раньше, даже если (особенно если) занималась делами за спиной у сына, но и из-за того, что второй раз наблюдал это кровавое месиво. По приказу своего Повелителя. Это не были прямые предатели или иноязычные заговорщики, не были солдаты противника, как во время военных походов, — это были, возможно, те граждане, с которыми он кофе пил во время прогулок по городу. Те, которых он мог лично знать. Но он всё держал в себе, выдавали его лишь не опущенные в пол глаза. 　　Кёсем хорошо понимала, как предан всей душой Кеманкеш её сыну, Мураду. Также она хорошо понимала, как была в глубине души рада тому, что спину её ребёнка охраняют столь бравые и бесстрашные воины. И потому она ещё сильнее ценила поддержку и помощь Кеманкеша, когда он ради неё нарушал столь высоко ценимые им правила, когда он своими поступками показывал, что согласен с ней. А поступки говорили громче любых слов. 　　И она кожей чувствовала, как прямо сейчас он боролся с любыми зародышами сомнений в своём падишахе. И всё же она открыла рот и на выходе произнесла тоном, полным праведного негодования: 　　— Я вижу, как мой сын решает проблемы, Кеманкеш. Кровью и железом уничтожает без разбору всех, кого видит. Наломает дров, а мне за ним исправлять его ошибки. Если он не может позаботиться о моём народе, это сделаю я. 　　Она ожидала — искренне ожидала — услышать в ответ примитивные и шаблонные ненавязчивые упрёки в сомнениях в адрес собственного сына-Повелителя или ещё одно увещевание о том, что падишах знает, что делает, но Кеманкеш лишь выждал пару мгновений и неопределённо кивнул головой. Словно бы не давая повода думать, что он беспрекословно согласен с тем, что его господин неправ. Как будто он всего лишь «не смеет ей перечить». Она устало выдохнула в ответ, выпустив клубочек белого пара, который смешно ударился о мех воротника Кеманкеша. 　　И вновь Кёсем предпочла убедить себя, что он был согласен с ней. Она отвернулась от него и сделала шаг в сторону. Правильно ли она поступила, дав понять верному слуге своего сына, что она фактически сейчас открыто шла против его воли, помогая семьям тех, кто прямо и косвенно был виноват в нападении на его любимую женщину и в последовавшей смерти его нерождённого дитя. 　　Голова болела всё сильнее, и Кёсем ненавязчиво коснулась холодными пальцами своего лба. 　　— Мы возвращаемся во дворец, — объявила Валиде Султан, и Халиль Паша молча отправился наружу, к вознице, чтобы тот пригнал карету ко входу. Её служанка выжидающе глянула на свою госпожу, и она резко махнула ей рукой, чтобы та отправилась наверх и сообщила о её отъезде Эстер. 　　На пару минут они остались одни. Кёсем стояла спиной к Кеманкешу, всё так же настойчиво массируя виски, чтобы назойливые спазмы хоть немного отпустили. Все вокруг её только расстраивали. И даже тот последний человек, перед которым она могла позволить себе даже слёзы, — даже он сейчас причислил себя к ним. Видимо, она снова была одинока. 　　— Головные боли так и не отпускают вас, султанша? — тем же тоном, что и минуту назад, спросил Кеманкеш. 　　Кёсем даже не повернула голову. 　　— Не отпускают. — Звучало исчерпывающе, и на секунду султанша даже одёрнула себя, посчитав, что, возможно, поступает с ним несправедливо. 　　— Лекари что-нибудь говорят? 　　— Лекари всегда что-нибудь говорят, Кеманкеш. 　　Она кожей затылка почувствовала, как он опускает голову и делает такой же усталый выдох, как и она пару минут назад. Кёсем неосторожно пустила в голову мысль, что при этом отчасти, может быть, правильно поступает, показывая ему, что и она может сохранять подчёркнуто официальные отношения между ними. Если ему так угодно. 　　— Султанша, если я вас чем-то расстроил, простите меня. 　　Она равнодушно посмотрела на него из-за плеча. Справа прошла вернувшаяся служанка, и Кёсем быстро бросила на неё взгляд и приказала идти к карете. 　　— Скажи мне честно, Кеманкеш, — внезапно заговорила Валиде Султан, когда субретка скрылась за дверьми. Её голос был холодным, и Мустафа-ага не сразу поднял на неё взгляд. — Ты доверяешь мне? 　　Вопрос настолько обескуражил Кеманкеша, что тот не успел скрыть это потрясение, которое отразилось на выражении его лица. Она ожидала, что он заговорит своим излюбленным заискивающим тоном, и он не разочаровал её: 　　— Госпожа, как я смею не доверять вам? Как смею не доверять Валиде Султан? 　　Кёсем едва удержалась, чтобы не закатить глаза, и ограничилась коротким полусмешком-полувыдохом. 　　— Нет, Кеманкеш. Я хочу слышать не то, как мне доверяет слуга моего сына. Я хочу слышать, как мне доверяешь ты. Как человек. Как тот, кого я называю своим другом. 　　Он замолчал. Возможно, из-за неловкости. Кёсем снова подошла чуть ближе, всё ещё держа спину ровно и подбородок чуть выше обычного, чтобы посмотреть ему в глаза, которые он теперь наотрез отказывался поднимать. 　　— Итак? Здесь, по всей видимости, между нами нет взаимности, Кеманкеш, — султанша мысленно уколола себя за то, что не смогла лучше спрятать досаду. 　　Мустафа резко поднял голову, тем самым даже слегка напугав её. 　　— Я доверяю вам, моя султанша, иначе и быть не может, — тихо, но с какой-то горячностью ответил он. 　　— Тогда откуда в твоих глазах было столько недовольства? Скажи мне, — она немного опустила голову, чтобы посмотреть на него тем самым пронизывающим взглядом, которым она ломала своих собеседников. 　　Кеманкеш как будто не обратил на это внимания. Он опять молчал, и Кёсем уже хотела оставить этот бессмысленный диалог и выйти наружу, даже успела повернуть голову в сторону выхода, как прозвучало такое же тихое, словно бы робкое: 　　— Мне показалось, что вы более не доверяете мне, султанша, что вам более не угодно видеть меня подле себя, раз… Раз не позвали с собой. — И он тут же опустил голову, словно ошпарил язык. — Простите за дерзость, султанша. 　　Сердце Кёсем бесконтрольно сжалось, и в глубине души она, услышав такую подкупающую искренность, почувствовала облегчение. Несмотря на то, что основным и перекрывающим остальные чувством была жалость. Вот сейчас он снова говорил, как её друг, а не как шпион её сына-Повелителя. Султанша размышляла над тем, как ему ответить: поддержать эту дружескую ноту и сказать так, словно бы она оправдывается перед ним, или ответить как Валиде Султан. 　　— Хаджи-ага сказал, что ты вернулся с Силахтаром и моим сыном-Повелителем во дворец после рейда. Сказал, что вы обсуждали важные вопросы. Поэтому я не сообщила тебе. 　　И снова молчание. Кёсем знала, что Кеманкеш хотел что-то ответить на это, но страх «посметь» сказать что-то не то его останавливал. 　　— Наш шехзаде Касым здоров, дай Аллах, госпожа? 　　Она мечтала сказать «да». И хотела хоть с кем-то поделиться своими опасениями. Оглядевшись, словно боясь, что кто-то услышит, она заговорила чуть тише: 　　— Нет, Кеманкеш. Как бы я ни молилась Всевышнему, чтобы рассудок моего шехзаде не помутился… — она сделала глубокий вдох и позволила печали отразиться на её лице. — Сегодня, когда он пришёл поцеловать мою руку, я увидела в его глазах что-то… от шайтана, Кеманкеш. Что-то ужасное. Как будто мой сын… хочет совершить что-то непоправимое. 　　— У вас есть подозрения, что именно, султанша? — почти сразу среагировал Мустафа-ага, внимательно глядя на султаншу и вернув живое, «своё» выражение лица. Выражение того же беспокойства, что одолевало и её. 　　— Если мой Ибрагим рассказал Касыму о том, что это Баязид выдал его тайну, он может попытаться вылить свою свою боль и жажду мести на него. Если Мурада он боится, то Баязид… — снова рука Кёсем взлетает и касается лба, она хмурится от новых спазмов. Кеманкеш непроизвольно наклоняется к госпоже, и она невольно опускается до измученного шёпота. — Ещё и Айше с Фарьей пытаются загрызть друг друга. И этот никях… И казни, и беспокойства янычар. Во дворце скоро прогремит буря. Спокойствия мне больше не видать. 　　В голосе Кеманкеша прозвучало то самое участие, которое она слышала в те трудные моменты, когда он оказывался рядом. 　　— Пожалуйста, не позволяйте этим мыслям угнетать вас, султанша. — Она снова могла предсказать его последующие слова о её разрушающем всех врагов всесилии, которые она периодически слышала от Хаджи-аги или Гевхерхан. — Вы не всесильны. Вам нужно беречь себя. 　　И она ошиблась. Кёсем подняла взгляд от крепко сжатых в замок рук Кеманкеша на его лицо, смотря на него удивлённо и признательно. Как давно она не слышала этих слов. Этого понимания. 　　— Спасибо, Кеманкеш, — её тихое дыхание долетело до его мехового воротника, и она позволила себе едва заметную улыбку. 　　Они вновь стояли очень близко друг к другу, и Кёсем чувствовала, как гнетущее и удушающее чувство одиночества отступало от её горла, давая возможность вздохнуть немного свободнее, а холод, нетипичный для этого месяца, уступал место теплу. 　　— Пора возвращаться во дворец, — посмотрев на него ещё пару мгновений, она направилась к выходу. — Ты можешь поехать со мной, если у тебя нет дел в городе. 　　— Всегда честь, госпожа. 　　Головная боль немного отпускала.