Просто люди

— Зачем ты вернулся? — полный холодной, жгучей неприязни голос прорезал собой тишину, словно начищенный нож — тонкую плоть. В голове, как рой пчёл, гнездилась тысяча вопросов, но с его губ, вопреки его желанию, слетел почему-то именно он. Юрий переминался с ноги на ногу, спрятав замёрзшие от мороза руки в карманы, и пристально глядел ему в спину, закусив губу. Желтоватый свет фонаря во дворе подъезда пятиэтажки Плисецкого отбрасывал тени вокруг них, а лицо Виктора казалось бледнее, нереальнее, как у какого-то монумента или памятника, нежели человека, чем когда-либо раньше. Оставаясь неподвижным и опрокинув голову чуть назад, Никифоров выпускал изо рта клубы пара, медленно растворявшиеся в темноте. Он отпустил желавшего порезвиться Маккачина, и пёс, возбуждённо виляя хвостом, скрылся на детской площадке. Талая тишина сдавливала, как и мысли, неугомонно вертевшиеся в сознании, и Юру уже потихоньку стало выводить затянувшееся молчание. Юрий жаждал наградить явившегося-незапылившегося Виктора всем, чем только может, хотел размазать эту неприкосновенность и задумчивость на его чёртовом идеальном лице, будто заботливо выточенным гениальным скульптором, хотел разбить его в осколки, сломать до мельчайших и ничтожных частичек, чтоб никогда впредь не видеть, не вспоминать и не думать о нём. Но он не мог, и это жутко выводило его из себя, возмущало его гордость, злость захватывала его с головой. Он прирос к этому тротуару, не в силах пошевелиться, хоть и всё в нём бурлило, кровь горела, норовя немедленно рвануть к нему и вытрясти всю дурь, успевшую накопиться за время его пребывания в треклятой родине этого жирного свина. — Зачем ты… — Прости меня, — как ушатом ледяной воды, резкой пулей прервал его Виктор, сгорбившись и закрывая лицо руками. Юра каждой клеточкой тела ощутил, как задыхается от подступающей к горлу кислоты, состоящей из гнева, негодования… И чего-то другого, противного-противного, мерзостно-тёплого и тягучего, готового за эту простую фразочку забыть абсолютно всё произошедшее и сделать вид, что не было этого. Не было нарушенного обещания, не он улетел, не сказав ничего, не он грубо и цинично не замечал его, не замечал и украдкой, как он старался, вкалывал, горбатился. И всё — ради него. И, конечно, не он вёл ненаглядного хряка под ручку на самый пьедестал. Перед глазами пролетали разные варианты того, что ему сделать дальше: съязвить и выговорить, каков он мудак; заехать кулаком по лицу или попросту уйти, сделать так, как всегда любил сам Никифоров, — не заметить, не увидеть и не услышать, как кто-то рядом с ним гибнет от смертельного отчаяния. Всё тело снаружи не показывало и намёка на движение, но внутри оно трещало по швам. Но это был даже не приторный ужас, не трепет от сказанного им… раскаяния? Он думал, что это злость билась, клокотала в нём, сильная, властная, но не она овладела им, не она. И тогда Юрий понял, что ему плевать. И он не мог себя ни на йоту сдерживать больше. Он стиснул кулаки так, что забелели костяшки пальцев, и рванул с места, грозно надвигаясь, забрёл напрямик к лавочке, на которой сидевший Виктор тупо глядел вдаль, в сторону. Но не него. Опять не на него. — Ты считаешь, что достаточно тебе приехать, сказать своё слюнявое «прости» и всё? Уверен, что я сразу прыгну перед тобой на колени, как твоя ручная свинка? — отчаянно и оглушительно выкрикнул что есть мочи Плисецкий, буровя его нервным и взбешённым взглядом, встав над ним, хватая и тормоша его за плечи. И он чувствовал, как его бешено колотило, как безустанная обида вновь фальшиво заиграла на хрупких струнах его души. Эти чувства, гадкие-гадкие чувства, вылившиеся ядовитой и тёмной волной отравленного моря, сжигали его изнутри. Они наполняли до краёв, вот-вот грозясь выстрелить на поверхность. Юра резко уцепился рукой за шарф и потянул на себя, заставляя того посмотреть на него. К своему удивлению, он узрел, как от напряжения у Виктора пульсировала жилка на лбу, и он, отбрасывая чёлку, поднял наконец свои проклятые голубые глаза, эти ненавистно-любимые глаза, точно купленные у какого-нибудь торговца всяким обманывающим антиквариатом, и Юра с болью проглотил невысказанные слова, что сейчас неуёмно драли когтями глотку. Дышать становилось невозможно, когда он обнаружил под своими замерзшими пальцами, как непрестанно дрожали викторовы плечи, сжавшиеся, будто уменьшившиеся в его ладонях. Он захлёбывался, когда нашёл в океанских глубинах его аквамариновых глаз что-то уставшее, безысходное, безнадёжное… извиняющееся. И это непривычное для Юры выражение — отнюдь не его обычная ребяческая рожа, беззаботная и беспристрастная ко всему, кроме любимой свинки, а нечто совершенно иное, что рассекало Юру надвое, на частицы, впиваясь в кожу, нарушая порядок его сосудов. Снежинки терялись в серебристых волосах Виктора, таяли на трепещущих ресницах, и Плисецкий не слышал себя, он словно оглох, а остальное пространство ушло из-под ног, остались лишь они вдвоём, вдвоём на краю обрыва. — Прости меня, Юра, — с полувыдоха повторил почти шёпотом, понизив голос, Виктор, не отводя взгляда, пожирающе смотря взбудораженному Плисецкому прямо в глаза, по венам разливая разъедающую всё на своём пути щёлочь. Сердце юноши сделало кувырок, забилось неистово и бездумно, надорвалось, разорвало нескончаемым шумом грудную клетку, и он был не силах понять, почему так больно от этого, почему горячие слёзы подступали к его глазам, солью выедая зрачки, от обуявших его чувств. Они застыли так вместе, в этой ночной петербургской метели, под тусклым светом высоченных фонарей. Это всё иллюзия, сон, подстроенный насмехающимся над ним воображением, расстроенным рассудком, не иначе. Опять он убивает его так сильно, что не передать. Юра, кажется, определённо что-то пропустил, когда обнаружил, что оказался намертво сжатым в крепких, неразрывных объятьях Виктора. Его длинные и бледные пальцы торопливо, сбито, сильнее прижимали фигурку, гладили по спине. Виктор прятал лицо в нём: в его пшеничных волосах с замершими снежинками, скрывался в них, исчезал; в его зелёных манящих глазах, таких ослепительных и пронзительных; тонких юрьевых пальцах, девичьих, хрустальных; растворялся в нём полностью и без возврата, без остатка. Юра думал, что ему почудилось, когда он услышал совсем у уха тихий всхлип. Юра думал, что это другой человек, что ему непременно мерещилось, когда ощутил, как чьё-то тело била крупная дрожь, как капали чьи-то слёзы, не его вовсе, капали, пробегаясь за шиворот, скрываясь в шарфе, падая Юре на куртку. Плисецкий, застигнутый врасплох, оторопевший от такого, молчал, не находя слов. Его настолько поразило это, что он не смел шевельнуться. — Прости… — шелестом ветра в ушах. Тихо-тихо, неслышно совсем, но так громко отдавалось в голове, так громко пело в его сердце, повторяясь заевшей пластинкой. Виктор плакал надрывно, едва дыша. Плисецкий сейчас был не способен подобрать и слова, ведь впервые видел, как он, Виктор Никифоров, несомненный победитель и чемпион во всём, которого нельзя никак сломать, в этот странный до одури момент плакал у него на груди, перехватывал его собственное дыхание, очаровывал своими настоящими слезами. Юрий когда-то всерьёз был уверен в том, что не человек Виктор. Машина, робот, кукла без сердца, выученная только изводить и разрушать всех, кого только коснётся, в особенности — его. Но слёзы все равно лились, и он ловил их мелодичную капель. Юрий отстранился всего на пару секунд, чтоб снова приблизиться к его лицу, утереть их холодными подушечками пальцев, неосязаемо, неощутимо, морозными снежинками по викторовой коже. Сам Виктор лишь завороженно и очарованно наблюдал, как парень терпкой, горячей ладонью касался его щёк, обводил их и улыбался без натуги — искренне, счастливо, сквозь свои крапины слёз, застывших в уголках глаз. — Мудак ты, Никифоров, — опалил жарким дыханием, засмеялся и сам рукой обхватил мужчину за шею, притянул к себе, краешком губ пылко касаясь скул, незаметно кольнул морозом в обветренные губы Виктора. Застывший изморозью поцелуй, принуждающий его примёрзнуть к Плисецкому навечно. Виктор округлил глаза, в которых мгновенно вспыхнули знакомые Плисецкому блики, и сам улыбнулся ему в ответ, удивляясь и усмехаясь своему состоянию сейчас. «Что ты творишь со мной, Юра». — Завтра Яков тебе устроит, готовься! — звонко, заливисто хохотал Плисецкий, хлопая Виктора по спине. Ведь они изначально просто люди. Не чемпионы, не боги. Люди, совершающие ужасные ошибки, на которых позже учатся. Просто люди, которые без памяти влюбляются, творя опрометчивые и непонятные даже себе поступки. Люди, что — наконец-то — нашли друг друга.