Oh, it's just me, myself and I Solo ride until I die, ‘Cause I got me for life, Got me for life, yeah!
Джонатану мало места. Ему всегда всего мало – алчность любимый порок еще с детства, но когда дело касается свободы – его драгоценной свободы – то никакие счетчики не выдерживают. Джонатану хочется плюнуть на все запреты: не выходить на улицу без сопровождения, не курить в помещении, не грубить персоналу, не гулять по ночам коридорами, не начинать отношения еще год, целый мать его длинный поганый год, потому что он нестабилен (хотя Джонатан стабилен, кроме него стабильнее только время, гравитация, Гринвичские пояса и закон Ома). Плюнуть на то, что есть пра-ви-ла, дурацкие, тупые, никому не нужные. Ему – особенно. Джонатана к другим не пускают. Его вообще не выпускают наружу – он видит только черствых медбратьев, которые дают ему литий. И которые приносят еду на пластиковых подносах, где есть только пластиковые ложка, чашка и миски. «Никаких острых предметов» - гласит протокол безопасности. К Джонатану тоже никого не пускают. Даже сестру. Хотя они здесь – через стену, если бы обшивка не была такой толстой, то можно было бы общаться на искаженной морзянке, перестукиваясь. Но даже этого нет. Его запирают, как зверя, в клетушку, где кроме кровати и стен с потолком нет ничего. Джонатану кажется, что его мозг разъедает коррозия скуки, так же, как металл разъедает ржавчина. Представить, как серое вещество покрывается рыже-коричневыми пятнами проще простого. Он мечется от угла в угол, ему хочется что-то делать, но здесь нет ничего кроме кровати, стен и потолка. Он считает шаги от одного угла комнаты в другой по прямой линии и петляя, он изгибает пальцы просто под светом флуоресцентных ламп, создавая животных из мрачных теней на полу, он мастурбирует на неопределенные образы в своей голове – ничего конкретного, только быстро сменяющие друг друга силуэты. Когда надоедает (а это происходит быстро – Джонатан выдыхает сквозь зубы, не ощущая ни приятной истомы, ни расслабления, только осадок от неудовлетворенности), он принимается за стежки на своих запястьях – оглядывает, прикасается, считает: вместе швов ровно двенадцать. Совсем скоро они зарубцуются и превратятся в воспоминания. Когда свет выключают, а он все так же не может заснуть, то понимает, что этот раз будет первым, когда после попытки суицида у него останутся шрамы. Когда к нему почти_не_успеют.---
Они заперты здесь, как крысы в ловушке – не только он, не только сейчас – в стенах больницы, под давлением лекарств и присмотром санитаров в белых халатах. Все они – в чем-то где-то провинившиеся великовозрастные дети, которые живое солнце и свежий воздух видят не больше, чем раз в несколько недель – поэтому все бледные и немного дерганные. У них серьезная нехватка витамина D в крови. Никаким рыбьим жиром не заменишь. Зато в легких всегда много никотина. У большинства.---
Джонатана выписывают из наблюдательной палаты только через две недели и шесть дней – календарь показывает двадцать пятое апреля. К тому времени за стеклом расцветают первые ветки белой сирени, отцветает миндаль, а миссис Лайтвуд (хотя ему больше нравится называть ее Марисс – тянуть имя на французский манер, как карамельную начинку конфеты) диагностирует новый маниакальный эпизод и говорит, что еще как минимум несколько недель Джонатан будет под наблюдением врачей. Он в тот момент сидит напротив, забравшись ногами в кресло и неотрывно смотря в окно. В голове шестеренки щелкают, щелкают, щелкают. Он вспоминает теорему Пифагора и тексты песен «Металлики», пару поговорок на латыни и стены закрытой школы-пансионата. Что здесь, что – там, как в ловушке. Только в книгах разница и все. Пальцы отбивают неровный ритм – беззвучное баховское адажио. Марисс не распознает мелодию. Джонатан сбивается, чертыхается себе под нос, и начинает все заново. Он спрашивает на счет Клариссы, но ему отвечают отказом. Даже когда он говорит, что ему нужно обсудить с ней новую идею для арт-проекта. Потому что она единственная с кем это вообще можно обсуждать здесь. Потому что это может ей помочь вернутся к себе прежней. Но ему все еще говорят «нет». Нет, тебе нельзя ее увидеть. Нет, тебе нельзя с ней поговорить. Нет, тебя никуда не пустят. Нет. Нет. Нет. Нет. Бесит. Джонатан матерится сквозь зубы на французском, забывая, что для Марисс этот язык родной. Иногда ему интересно, не скучает ли она по южной Франции? Джонатан бы точно скучал, если бы оказался здесь. Подумать только, променять виноградники и жаркий песок на хмурую английскую погоду и туманы. И кто тут еще сумасшедший? Когда он выходит в коридор, в голове у него крутится «Эй, и что же происходит? И я кричу во всю мочь легких: что же происходит?*». Литий растекается по его венам новой дозой нормальности.---
Джонатан насвистывает, кивает медсестрам, когда проходит в комнату отдыха. Здесь шумно, многоголосо, тесно. Алина все так же разговаривает со своими воображаемыми друзьями, Себастьян сидит рядом с ней и пытается перетащить ее внимание на себя. Бесполезно. Артур жалуется на то, что недостаточно книг. Тай и Оливия спорят о теории происхождения пауков. Рафаэль подходит к нему и строго настрого запрещает творить всякую херню, иначе Джонатана быстро вернут туда, откуда он только выполз. Рафаэль Джонатану нравится. У них за эти годы образовалось что-то вроде дружбы. Хотя им по протоколу не положено. Хотя они всего лишь вечно вместе торчат на перекуре и знают друг о друге парочку-другую грязных секретов. - Я за тебя отвечаю, Джонатан. Будь умничкой. – И уходит в свой угол, наблюдать издали. Еще одна причина, почему Джонатан любил Рафаэля – тот никогда не подходит слишком близко. Стерва-Диана не выдает ему акварели и карандаши даже после трех длинных разговоров, которые заканчиваются тем, что у Джонатана нервы кипят. Она тратит его время – его драгоценное время – на болтовню, на угрозы, на недовольно скривленные губы, на это тупое категоричное «нет». А у него каждая секунда на счету. Он хочет писать, а не «пойти к себе в комнату и заняться чем-то полезным». Строгая мегера будто вылезла из бедламовских стен. Она появляется здесь редко, но это всегда обращается адом для всех, кто здесь. Ее смены превращают это место в настоящий le cachot**. Время идет и Джонатана не знает чем себя занять, поэтому идет прятать газеты. (Диана очень любит читать «Evening Standard», какая жалость, что сегодня она ее не найдет) В голове играет партита номер один. Ему нравится Иоган Себастьян Бах. Хотя Брамс куда ближе.___
Когда после обеда стерву-Диану заменяет собой куда более лояльная Катарина, с акварелями проблем не возникает. Получив все после первого же «пожалуйста», Джонатан уходит в свой угол, где стоит потертое кресло (прогоняя оттуда в наглую развалившегося Зипа, и вытрусив из него три сигареты, чтобы в следующий раз думал что делает), садится на пол по-турецки. В йоге эту позу называют сукхасана. Джонатан не удерживается от того, чтобы попробовать акварели на вкус – на кончике языка красный отдает горечью кардамоновых зерен. На экране Джерри бьет Тома мухобойкой. В голове все еще вертятся мотивы пинкфлойдовской «Стены», пока он вспоминает, что Кларисса называла желтый, синий и красный первичными цветами. Потому что они основные и их нельзя получить, смешав… зеленый и фиолетовый. Они либо есть. Либо их нет. Кларисса сравнивала их с неизлечимыми болезнями: либо есть, либо нет. Красный – грипп. Синий – астма. Желтый – биполярное расстройство первого типа. Он хочет это использовать. Провести грань между искусством и болезнью. А, может, наоборот – стереть ее полностью. Он дичайше скучает за тем, как они с Клариссой творили вместе. Вообще были вместе. Потому что это было так давно. До ее поездки в Нью-Йорк. До Джейса. До ее нервных срывов. До ее «недостаточно хороша». На Тома выливают целую кастрюлю кипятка. Он кричит – шерсть стает дыбом – и выскакивает из своей серой шкуры. Джерри ухмыляется с экрана. Джонатан рисует одну из глянцевых проституток, которых встретил на Рипербане, когда они с Магнусом уходили в четыре утра из берлинского джаз-клуба, где срывали голоса, пока пели Уитни Хьюстон. Он рисует ее преимущественно в красном цвете, с отблесками синего и фиолетового – потому что тогда она и они были неоновыми, казались инородными и блистательными. Он помнит. Тонкий росчерк черного на бледных бедрах – ажурные чулки из тонкого капрона по гладкой коже. Темно-вишневым, почти черным – возбужденные соски. Бледно-розовым – контуры обнаженной груди. Королевским синим – волосы. Белым – дым от сигареты. Кроваво-красным – контуры губ, открытых в беззвучной «о». Глаза глянцевой закрыты. К черту яблочные натюрморты. Джонатану мало этого места. Джонатану мало этих людей. Джонатану мало листов А4 (даже если на них получают оргазмы проститутки). Джонатану хочется рисовать на стенах. По кирпичной кладке, такого геометрически выверенного фасада больницы. Он знает, что этих тонких кисточек из беличьих хвостов не хватит, чтобы так сделать. Нужно будет попросить Магнуса принести аэрозольные баллончики. Только тихо. А то они все поймут и его обвинят в вандализме. Может даже заставят выплатить штраф. А пока что он лучше порисует еще что-то. Например: крыс***.